1977
Она, не зная о том, что выбора у неё не было, все-таки выбирает. Она говорит ему: «Храни», и он начинает хранить так бережно, как только умеет. Только хранить. Не позволяя себе ни взгляда лишнего, ни лишнего прикосновения. Паракбай, будучи воспитанным духовником и имея при себе все необходимые качества для того, чтобы пойти по стопам отца, решил посвятить себя не Богу, но человеку. Одной только конкретной девушке. Решил строить свою жизнь, отталкиваясь от ее мечты, решил никогда более не оставлять ее одну. Банально. Он знал, что это так, но ничего другого он предложить не мог, потому что все-таки каждую секунду остро и бесконечно чувствовал в себе желание любить ее и оберегать. Потому что он не видел своих несчастий рядом с ней, потому что он был безвозвратно влюблён. Влюблён так глубоко, как только может быть влюблён принципиальный и честный мальчишка в девчонку, которая никогда его не разочаровывала. Отец Патимы не вернулся. Постепенно сама Патима отвыкла называть домом место, в котором осталась тетя Ажар. Тетя Ажар. Не мама. Больше нет. Паракбай продолжил посещать школу, но только уже за двоих. Экзамены Патима сдавать не пошла. Машину не получалось продать даже на запчасти. А потом... — Патима, я... — Паракбай, переступая порог ее комнаты, смотрит себе под ноги, не запирает плотно дверь и, подходя ближе, осторожно садится на стул близ ее постели, прячет глаза, — Я хочу поговорить с тобой. Он поднимает взгляд коротко, но успевает увидеть все те же льющиеся ее черные локоны, все ту же искрящуюся изнутри кожу, все те же серые глаза, только вот... — Тебе здесь...все-таки нехорошо, да? — он как-то неловко отводит взгляд, по-мальчишески резко пожимает плечами и шумно выдыхает, упираясь руками в колени, — Я подумал, что...мы с папой подумали, что тебе, возможно, было бы лучше поехать в Союз. То есть, я, конечно, очень люблю тебя. Ты можешь оставаться с нами, сколько захочешь. Паракбай замирает, чувствуя, что мысли прорвались наружу в моменте как-то слишком быстро и остро, слишком безапелляционно. Сердце срывается с места, в голову бьет слабостью, рождается головокружение, и он, растерянный, смотрит на Патиму, страшась обнаружить в ее глазах понимание. Но ей не нужно было его признание, она и без того знала, что любит. Чувствовала тепло в каждой его робкой улыбке, знала его взгляд. — Нет, я не хочу, — говорит, спуская ноги с постели и усаживаясь ровнее...ближе... — Я останусь с тобой, Паракбай. И я согласна быть твоей женой.1992
— Сколько у Вас детей? — Пик, сощурившись, пытается пересчитать, — Семь? — Шесть, — женщина, опуская взгляд, коротко поправляет рукою платок, — Мне работа нада. Работа. Пик коротко кивает, — Вы умеете шить? — спрашивает, склоняя голову набок. Женщина, теряясь, прижимает плечи, и взгляд у нее становится загнанный-загнанный, испуганный. Тогда Пик подходит к окну и, скользя ладонью по шелковой ткани, приподнимает ее и, пальцами сжимая воображаемую иглу, принимается шить. Женщина часто кивает, — Да. Да. Работа. — В швейный. Старших детей тоже, — говорит, обращаясь к Елене, а потом, секунду помедлив, оборачивается к женщине и смотрит снова, — Откуда вы приехали? — Кыргызста́н.1977
Также, как в ту страшную ночь ей внезапно захотелось чая и закинуть ноги на диван, теперь постепенно хотелось большего. Сначала вспомнились прежние интересы, а потом и мечты. — Снег! — Паракбай, распахивая дверь, будит ее криком, но злиться на него ей не хочется. Патима, вскакивая, пускает ноги в тапочки и, набрасывая платок на плечи, подбегает к окну. Губы трогает улыбка, под сердцем разливается много тепла, пусть нос холодеющий и просил шмыгать каждую секунду. — Красиво...— смешка не сдерживает, в моменте действительно зависая у окна, наблюдая за снежинками крупными и за серым небом, — Теперь как ты будешь дрова рубить? — поворачивает голову к нему, вздергивая бровь. — Ну...придется быстро переносить под навес. Блин. Точно, они же сырые теперь! Паракбай отскакивает от окна, словно от огня, и это почему-то вызывает смех. Громкий, такой, который не хочется сдерживать. Патима, оставаясь у окна, сначала наблюдает за ним, а потом, одевшись, выходит на улицу тоже. — Ты что? Иди домой, — он, хмурясь, забрасывает на руку очередное полено, а потом, встряхнув ощутимый груз, поднимается с корточек на ноги, — Заболеешь еще. — Я хочу помочь. Уйду, если устану. Взгляды встречаются. Паракбай чувствует, что не может спорить. Патима, сдерживая улыбку, скоро опускает взгляд и, опустившись на корточки так же, как и он, тоже принимается складывать дрова в руку.1992
— Сколько сегодня привезли? Троих? Вы думаете, это все, кого можно было забрать? Вы серьезно!?1978
— Это тебе. С днем рождения, — он протягивает перчатки. Черные, бархатные,... — Красивые...— Патима, протягивая руку, прикасается к подарку сначала из чужих рук, а потом забирает, прикасаясь в моменте нарочно к чужой ладони аккуратно и нежно. Забирая подарок, она оглаживает ткань пальцами, теряется, — Куда же я их надену. Такие... — Однажды я подарю тебе платье, — Паракбай, расплываясь в улыбке, смотрит в глаза и подается ближе, — Потом тебе не нужно будет вести огород. Потом у нас будет машина, а потом, однажды, я обещаю, такие перчатки станут для тебя повседневной одеждой.1992
— Все хорошо, — наклоняется к женщине и, осторожно обнимая за плечи, говорит по-киргизски, — Вы молодец. Вы все сделали правильно. Бог не гневается. Они лгут об этом. Уходить — можно. Бог никогда не хочет несчастья своим женщинам. Он любит их. Каждую.1978
Сердце замирает от трепета, ресницы длинные прячут взгляд, на щеках что-то медленно расцветает. Патима, подаваясь ближе, осторожно прикасается кончиками пальцев к его груди, и от рук ее по спине его струятся мурашки. Двое, чьи прикосновения еще слишком робкие, чьи взгляды все еще не решаются на встречу друг с другом. Становится ощутимо только дыхание. В комнате, залитой сумраком, Патима решается прикоснуться раскрытой ладонью. В комнате, лишенной шума, Паракбай приближает руку к ее щеке и пальцы пускает в волосы, чтобы прикоснуться к коже головы, чтобы стать еще немного ближе. Патима приподнимает голову. Губы размыкаются в моменте, и ему кажется, что он не может смотреть теперь на что-то к р о м е. Сердце пропускает удар, просит большего. Кончики пальцев проводят по коже в волосах, взгляд скользит от век ее полуприкрытых и треплющихся ресниц к губам и линии челюсти, к шее. — Эй, — она кладет две ладони к нему на грудь, и сквозь одежду мягко оглаживает чуть ниже ключиц, рождает тепло и трепет, рождает под ребрами почти что боль от сердечного шума, — Паракбай... Голос мягкий ее оседает в душе навсегда. Стук сердца заглушает все звуки, тепло рук успокаивает, расслабляет. Позволяет в моменте податься ближе, ощутить чужое дыхание на своей коже, а потом прикоснуться к губам. Ласково, мягко, осторожно. Звуки заполняют комнату, и это смущает обоих...до крайности. Приходится отстраниться, чтобы перевести дыхание. Отстраниться, чтобы, широко распахнув глаза, всматриваться в ковер и убеждать себя в том, что все это — действительно происходит, что все — правда.1992
— Я верну их Вам еще влажными, если хотите. Но это необходимо. Елена протягивает руку и в моменте все-таки получает черные и бархатные перчатки. — Я верну их в целости и сохранности. Можете не беспокоиться. Пик, поджимая губы, натягивает одеяло прямо на голову и, не смыкая глаз в темноте, кажется, все еще может представить его черты. Елена уходит, комната погружается в тишину, и тогда Пик, кажется, может представить еще и голос его. Сердце ощутимо сжимается, просит выпить. На столе лежит письмо, в котором Чер жалуется на количество эмигрантов. Пик прочитает его, но ничего не изменит. Ей плевать, как и куда их можно пристроить, она просто знает, что лучше буквально везде, но только не там. Образ размывается сторонними мыслями. Пик, кутаясь в одеяло, теперь ложится набок, сворачивается. Постыдная слабость давит на голову и льются бесшумные слезы. Зубы сжимаются. Этим днем не получится найти силы на настоящее. Этим днем мысли станут ее единственным спутником. Этим днем перед глазами стоять будет только прошлое. — Я не могу тебя забыть.