***
На параллельной с ним улице находился Лев. Он успел уже отойти от сгоревшего дома, и успел уже молча пережить в душе своей и испуг, и болезненное осознание. Сегодня он не встретится с Эдуардом. Эдуард где-то не здесь. Он, возможно, на работе, о которой Лев почти что ничего не знает, или в месте, в котором людям предлагают помощь. Он узнал о таком. И направлялся туда шагами неспешными. Он шел, но все-таки чувствовал, что Эдуарда там не найдет. Он надеялся получить информацию. Хотя бы ее. Он знал, что Эдуард жив. Лев не верил в такие совпадения. Просто не хотел верить. Эдуард не мог тоже сгореть. Что угодно, но только не сгореть. Не так же, как Кеша.***
За городом и в черте кладбища Егор, спрыгивая в могилу следом за Артемом, медленно и осторожно поднимал его на руки. Артем всегда казался тяжелее, когда был без сознания. Голова болталась так, будто шея — веревочка, руки и ноги деревенели. Видеть это всегда было страшно, всегда почти невыносимо. Губы поджимаются сами по себе, сердце бьется от страха и как-то забывается факт того, что он стоит на... Ботинок, ступая на самый край крышки дешевого гроба, с хрустом проваливается внутрь. Егор, пошатнувшись и не выпуская Артема из рук, спиной прижимается к земле. Нога оказывается внутри и виднеется белая обивка. Нога оказывается внутри и ботинком придавливает другую ногу, холодную. Егора пронзает дрожь, лицо искажается, а руки крепче прижимают к груди еще живого товарища. Он бы закричал, если бы на него не смотрели. Но глаза — широко раскрытые — оказываются красноречивее, а потому Женя, подходя к краю, осторожно забирает Артема из его рук. Чайкин шумно выдыхает и свободными уже руками упирается в зеленый ковер. Разворачиваясь, чувствует, как ботинок сминает чужую лодыжку, и омерзение захлестывает почти что по горло, а потом и по голову. Но Егор успевает вылезти. Артем приходит в себя. А потом земля закроет дыру в крышке, и будет просачиваться внутрь гроба, засыпать ноги. И только работники кладбища, помогающие закапывать, почти под конец услышат характерный хруст, с которым лопнет крышка. Они знают: пошла трещина, дерево не выдержало, земля и дерево теперь сдавили мертвеца. — Нужно еще сверху присыпать, — звучит откуда-то со стороны, когда гости расходятся, — Чтобы разница не была заметна.***
Эдуард, закрывая дверь у себя за спиной, остается один. Кабинет Феликса все еще выглядит и воспринимается не как его собственный. Он проходит мимо кресла, которое привык считать своим, и садится в чужое. Все еще чужое, потому что за ним сидел Феликс. Сколько Эдуард помнил себя и его, сколько помнил всю свою жизнь — за ним сидел Феликс. Большинство его ящиков оказалось пустым. Работа шла, но ее было меньше, чем казалось со стороны. Феликс давно, очень давно умудрился переложить почти все на чужие плечи. Пик занималась цыганами, эмигрантами, попрошайками и должна была заняться сиротами. Ус занимался политикой, милицией, договаривался с теми, кто стоял выше, и следил за тем, чтобы никого из них и никогда не настигло заслуженное наказание. Чер и его люди давали долги и выбивали долги. Продавали паленую водку и наркотики, крышевали рынки и магазины. Эдуард сначала был среди них, а потом стал раз в неделю выполнять функцию отца для Федора и принялся выполнять поручения чуть более сложные. Такие, которыми занимаются люди Чера. Но чуть более сложные. Что делал Феликс? Отдавал приказы. Возглавлял совет. Требовал улучшить результаты. Тратил деньги. Эдуард поджимает губы. Чужое кресло слишком высоко стоит, и колени упираются в столешницу, если он пытается закинуть ногу на ногу. Неудобно. В тишине он поднимается на ноги, обходит дубовый стол и меняет кресла местами. То, на котором сидел Феликс — в угол. То, на котором всегда сидел он — за стол.***
— Смотри, пацан. Эдуард сказал, что на тебе долг. Это значит, что ты или делишься почкой, или работаешь ручками, — Чер, ухмыляясь, отстраняет сигарету от губ, выдыхая куда-то в сторону, просверливает Марка взглядом, — Но если ты правда хочешь отделаться от долга, то первое, что тебе нужно сделать — перестать торчать. Марк поджимает губы и хмурится. — Эта дрянь для других, не для тебя. Продавец не жрет свой товар, это первое правило. — Парень, у которого я покупал, тоже торчал. — Он делал вид, что торчит, — Чер стучит сигарой о край пепельницы, — Чтобы такие, как ты, велись на его образ и не замечали, как меняются сами. Марк пропускает один из вздохов, а потом, сглатывая, откашливается где-то под рукой. — Ты не получишь ничего в ближайший месяц и никогда. Таким ты нам денег не заработаешь. Иди к мамочке, если хочешь. Хочешь, оставайся здесь, пока тебя будет ломать. Но никто тебя успокаивать не будет. Тут никому никого не жалко. Марк хмурится, выслушивая его, а потом решается, — Я покупал не себе. Я не знал, что за моей спиной он берет еще. Что будет, если.. Широкие брови сначала взлетают почти к волосам, а потом Чер, надрывая живот, смеется громко и звучно, но, правда, скоро начинает хрипеть и кашлять так же, как и Марк совсем недавно. — А ты веришь в то, что они бывают безопасными? Правда? Если твой друг сторчал все это сам, то он мертв. Ну, так даже лучше. Когда сможешь приступить к работе? Но Марк поднимается на ноги. И, не говоря ни слова, мотивируемый болью под сердцем и невозможностью сглотнуть, спешит покинуть кабинет своего нового начальника.***
— Добрый день! Прошу прощения, Вы можете помочь мне? — Лев, подойдя к вахтерше общежития, наклоняется и заглядывает к ней в окошко, — Я ищу человека, который жил в сгоревшем доме. Его звали Эдуард Владимирович. Он... где-то здесь сейчас, да? Тетя Клава сначала хмурится, а потом, когда слышит имя, поджимает губы и смягчается. — Милок, так этот твой... только он из пожара и не выбрался. Сгорел весь. Говорят, пил много в последнее время. Наверное, спал. Лев, замирая, медленно, но верно отшатывается от окошка. — А ты ему кто будешь? Племянник какой? А то у него родственников, говорят, нет совсем. Воздуха мало, и Лев вдыхает полной грудью, отворачиваясь от окошка маленького и от чужого голоса. — Милок! Так что? Как тебя записать? Кто ты ему? Губы поджимаются, на плечи валится что-то тяжелое и неповоротливое. — Никто.