***
Егор вскрывает очередное письмо. Взгляд безразличный скользит по буквам, но слова не воспринимаются, не оседают в памяти, не читаются. В этот раз денег внутри нет, и письмо отправляется к остальным, в мусор, и пепел сыплется сверху. Их много, но Егора это не тревожит. Их больше, чем обычно, но он не прочтет ни слова, если письма продолжают приходить от н е г о. Корзину заберут, и письмо непрочитанное окажется в другой урне, в той, что больше, а потом и на свалке. Вместе с пеплом. Они для Егора равноценны и одинаково безразличны. Письма и пепел. Пепел и письма.***
— I need help. I was supposed to be met here! — мальчик, прижимая к груди своей плюшевую обезьянку, подходит к кому-то из тех, кто в аэропорту выглядит как тот, который хоть что-то должен знать. К женщине в форме, которая, обернувшись, сначала кривится от чужой речи, а потом, громко подозвав другую, уходит, оставляя мальчика стоять и надеяться на то, что ему все-таки помогут. — I was supposed to be met here! — повторяет, смотря в глаза, — His name is Yegor. Yegor Chaikin. My brother. He was supposed to meet me here. Мальчик, начиная нервничать, шумно вздыхает и поправляет пальчиками соскользнувшие с носа большие и круглые очки. Женщина опускается против него на корточки, — Where? Which exit? Where is your luggage? — I don't know. I just had to wait for my brother. I'm tired. I want to eat. I don't know where my luggage is, — он шмыгает носом, утирает его почти сразу рукавом брендовой дутой курточки. — Where does your brother live? — женщина слабо поджимает губы. — In Lutovo, — Зик снова шмыгает носом, смотрит в глаза женщине. — But we are in Moscow.***
Взгляд проясняется, когда безымянный палец от сломанного ногтя начинает кровоточить. Федя, стоя на коленях посреди широкой кровати, смотрит на пух, усыпающий пол и постель. — Я порвал подушку? — спрашивает в пустоту, отпуская окровавленной рукой окровавленную слегка-слегка ткань, — Мм, — замечая кровь, тянет палец ко рту и, заранее сдувая пух, отдает его губам и языку, слизывая терпкое и почти соленое железо. Что-то бьет по стеклу. Федя оборачивается, но, даже замечая, как камешек, прилетая в окно его, оставляет крохотную трещинку, предпочитает игнорировать это, продолжая с характерным звуком выуживать из пальца капельку за капелькой, продолжая рождать ноющую, но не болезненную боль. Прилетает еще один камешек. А потом еще. Еще. Федя, не выдерживая, хмурится, спрыгивает с постели и, подходя к окну, резко и со скрипом его раскрывает. — Господин? — Вы слышите нас? — Эй! Знакомые голоса заставляют глаза распахиваться и рождают почему-то мурашки где-то внизу живота. Федор подходит к окну вплотную и, склоняясь, почти вываливается из него, с улыбкой смотря на своих верных, дорогих... и теперь, в моменте, кажется, горячо любимых ребят. На тех, кого ему подарил его отец и на тех, которые клялись служить ему верой и правдой. — Мы искали Вас. — Нам ничего не сказали. — Вы в порядке? — Мы принесли лестницу. — Лестницу? — в голове рождается затея, — Она высокая? Покажите? Снизу рождается копошение, и потешный полк Федора Фролова разворачивает высокую лестницу и приставляет ее к стене. Она начинается сразу чуть ниже окна. Нужно только перелезть и все. Ветер ночной путает волосы и выдувает из них пух. Федор оборачивается к луне и долго, завороженно смотрит на нее, и никто в моменте не решается мешать ему или отвлекать его. Девять невольников, запрокину голову, следят за движением одного маленького господина, который, спускаясь к ним, не имел в голове никакого четкого плана, не имел силы, о которой рассказывал им ранее, не имел могущества, денег, славы, связей,... не имел ничего. Но им не нужно было об этом знать. И Федя не скажет им правды. Он слишком хорошо запомнил все те редкие советы, которые получал от отца. И он помнит: "Уверенность управляет людьми, Федор. Ты всегда должен знать, как правильно. Даже если не знаешь на самом деле. Иначе никак. Тебе нельзя потерять лицо. Нельзя потерять авторитет и власть. Будь уверен и жесток. Будь упрям и хладнокровен. Иначе никак.". — Они предали меня, — говорит, когда шагов проделано уже достаточно для того, чтобы родной особняк оказался позади, — Вышвырнули, словно псину, дворняжку. Федя останавливается посреди дороги, оборачивается к толпе и она, расползаясь, образует вокруг него кольцо слушающих. — Эдуард притащил ублюдка Акимченко, — шумное дыхание заставляет его снова поджимать губы и сжимать кулаки, — Пик, Ус и Чер хуй положили на иерархию и порядок. Они присвоили себе все то, что принадлежит...— он поднимает голову и смотрит поочередно в глаза каждому из девятки, — нам. Он шумно вздыхает, и дыхание это дрожит вместе с подбородком его. Федя расправляет плечи и вскидывает голову. Будучи ниже большинства, он все равно теперь смотрит сверху вниз на каждого. — Мы вернем то, что наше по праву. Мы убьем каждого, кто смеет плевать в нашу сторону. — Так Эдуард был на стороне Акимченко? — чей-то голос звучит звонче голоса Феди. Федя недолго молчит. Вспоминает сначала лицо Эдуарда, потом его руки, потом его поцелуй, потом... — Да, — кивает. — Из-за Акимченко наших всех выбросили на улицу! А он теперь... — Пиздец! — Ахуеть не встать... — Ебаный в рот. — Сука! — И что Вы собираетесь делать? — женский голос ощутимо пробивается сквозь какофонию других. В девятке не было женщин, но Федя не вспоминает об этом сейчас. Он не помнит решительно имен половины из них, не помнит лиц. Аня, ступая вперед, складывает руки на груди и, коротко сдувая светлую челку с глаз, смотрит исподлобья на того, на кого никто не решился бы так смотреть. — Мы убьем их всех, — ненависть говорит, а Федя ей не перечит, — Они пошли против меня, — голос звучит тише, взгляд опускается, — Они предали меня, — Федя слабо поджимает губы, — А значит, они должны умереть! Все просто! Воодушевление наполняет последние фразы, Федя, смотря в глаза большинству, уверенно кивает, — Мы сделаем это. Убьем всех. Вместе. — Это то, что мы все хотели услышать, — Аня, улыбаясь, кивает остальным, и они расходятся в стороны, позволяя Феде увидеть целую...армию. Десятки и сотни заполняли поле по одну сторону от дороги. Подростки в тряпье и с самодельными битами, с повязками на грязных головах и все, как один, — с ядом в душе. С тем самым, который теперь будет травить их жизнь до тех пор, пока они не уничтожат себя и, заодно, все вокруг.