14 мая 1979 года
Солнце лижет тетрадку. Ветер, врываясь в класс сквозь открытое окно, колышет шторы и мешает слушать учителя. Женя, подпирая голову рукой, смотрит...на него. В брюках жарко, и он раздвигает ноги, откидывается на скрипучем стуле, спиной чувствует лямки портфеля, поводит пальцами в душных туфлях и все еще смотрит...на него. Что-то глупое рождается под сердцем. Но никто не видит и не знает об этом, а потому Женя прокручивает в пальцах карандаш, вздыхает негромко и продолжает смотреть. На него.18 мая
На улице солнце лижет чужую макушку. Мяч пролетает мимо. На улице игра. Но хочется только смотреть. Глупое чувство растет. И мешает. Мешает дружить.21 мая
Экзамен на тройку, мама ругает. Экзамен на тройку, ругает бабушка. Экзамен... какой-то еще был, наверное, экзамен... Не получается вспомнить.27 мая
— Тшш, — шепот чужой над ухом и рука на губах. Тело чужое за спиной, слишком близко, тепло его — повсюду, волнение от него — внутри. На улице другая игра, но думать о ней снова не получается. — Это мое место, — Егор, хмурясь, опускает голову на плечо, щекочет волосами шею и щеку, не убирает руку. — Сиди тихо.***
Взгляд ищет отсутствие мамы и бабушки. Руки на всякий случай закрывают дверь. В груди что-то трепещет, а в животе что-то сладко тянет и просит... Шорты кажутся тесными.28 мая
— Жень? Ты идешь? Не получается смотреть на него. — Жень? Будешь? Ты че там? Не получается... — Жень? Да что с тобой? Не получается...29 мая
— Да что с тобой сегодня? Ты вообще меня слышишь? Женя. Не получается. — Жень? Пойдешь на речку? Да ладно, вода точно согрелась уже. Не получается. — Жень? Страшно.30 мая
— Мам... — слезы наворачиваются прежде, чем получается заговорить, — Мам, — подбородок мелко дрожит, слова застревают в горле, — Я...сделал что-то плохое. Нижняя губа истерзанная побаливает, зубам больше нечего отдирать ни изнутри, ни снаружи... — Мам... — Женя, поднимая взгляд, видит ее участие, чувствует ее руку на плече, почему-то... не боится. — Мам, я... почему мне... я...— сглатывает и взгляд отводит, чувствуя биение сердца где-то под языком. Так высоко. Так страшно. Жмурится. Сжимает зубы. — Я все испортил, — чувствует, как отчаяние захватывает по самое горло, там же, где сердце, как накрывает его, топит его... Мама молчит. Смотрит на него и молчит. Ждет, не убирая руку с плеча. — Мам, со мной что-то не так. Мам, мне... — слова не находятся даже в мыслях, и тремор доводит до дрожи в голосе, до слабости в ногах и в теле, — мне страшно, мам. Что я натворил, мам. Ты знаешь? Мам... Он подается ближе, и его обнимают. Мама, вздыхая негромко, кладет руки на спину и на голову, носом утыкается в его волосы теплые. — Я люблю тебя, — говорит, прижимает крепче к себе, — Я буду любить тебя, что бы с тобой ни происходило.1992 год
— Проясните мне этот момент, — Женя, хмурясь, склоняется над раскрытым делом с карандашом в руке, — Ваш сын — гей? Да, это ВАЖНО! Людмила Аристофьевна, Вы хотите помочь мне или нет?! На другом конце трубки молчат. Хлопает дверь. Женя отвлекается, но, прокручивая карандаш в руке, возвращается к разговору, — Это... — вздыхает шумно, — Это не блажь, я ищу хоть какие-то зацепки, это может помочь мне в поисках и, клянусь, никто никогда не узнает о том, что Вы скажете мне по телефону. Молчат. — Людмила Аристофьевна? Вы все еще здесь? — Мы вылечили эту дрянь. Наш мальчик больше никак не связан с этим, — на другом конце трубки вздыхают, а Женя, поджимая губы, слушает и неосознанно сжимает карандаш в пальцах. — То есть... вылечили? — Заплатили девочке и вылечили. Наш Марк не гей, это исключено. Я же Вам написала, он по всем показателям образцовый молодой человек. У него нет и не может быть врагов. Хватит заниматься ерундой, лучше ищите его! Вы слышите меня?! Если Вы не найдете моего мальчика, то я сама найду на Вас управу! На Вас и на весь Ваш гадюшник! Женя сначала отстраняет трубку от уха, а потом громко опускает ее, прерывая звонок.***
Женя тоже видит и слышит. Он теперь стоит у парня за спиной и не решается мешать. Он чувствует чужое горе кожей. Невольно представляет в могиле другого. Невольно чувствует, что чувствовал бы, если... — Эй, — не выдерживая, заставляет того обратить внимание на себя, — старший лейтенант, Киршин Евгений Денисович. Нужно проехать в отделение. Взгляды сталкиваются, и Марк, поджимая губы, утирает глаза рукавом. Женя читает следы от наручников в измученных запястьях. Читает чужое стремление бежать, достает пистолет. — Нет, Марк, — мотает головой, — Хватит с меня.***
— Хорошо, — Евгений откладывает карандаш и беззлобно смотрит на парня перед собой. — Ты покупал у них лекарства для него, так? — смотрит внимательно, — Думал, что покупал. Они, конечно же, выдавали тебе ту же дурь, что и всем, только за большую цену, я прав? — ловит на себе взгляд затухающий, чувствует, как что-то невольно сжимается внутри, — Они могли продавать тебе плацебо, — губы поджимает, продолжая смотреть, — Но они убивали его. А потом, Марк, чуть не убили тебя. Марк молчит, а Киршин, сглатывая, не перестает перекладывать его ситуацию на себя и представлять-представлять-представлять. — Мне нужно знать, что происходило, пока ты считался пропавшим, — говорит, отвлекаясь на необходимость взять в руку карандаш, говорит спокойно, — Ты должен сказать мне правду, Марк. — Ничего не было. — Что? — Ничего не было, — Марк поднимает взгляд и, хмурясь, смотрит ответно, — Я похоронил лучшего друга. Потом, не зная себя от горя, бродил по улицам. Потом Вы нашли меня плачущим у его могилы. Все. Евгений слышит собственный вздох. Собирается с мыслями. — Тебя бы заметили, если бы ты бродил по улицам. Тебя искали, Марк, я лично занимался этим, а потому я не верю ни единому твоему слову. И если ты собираешься продолжать искать варианты того, как бы получше навешать мне лапшу на уши, то для меня же проще будет оставить тебя на денек-другой за решеткой. Он старается говорить убедительно, старается быть строгим. Чужое горе слишком ощутимое и слишком понятное, но давать поблажки — не правильно. Он на работе. Он должен быть справедливым. — Думаете, я поверю в то, что вы хотите помочь? Сколько моя мать заплатила вам? — Нисколько. Она просто написала заявление о пропаже, а я просто взялся за дело, — Женя чувствует, как теряет терпение, — Слушай. Ты отказываешься, потому что не веришь в то, что я могу помочь. Я тоже не уверен в этом. Я не знаю, смогу ли посадить человека, который виноват, даже если ты опишешь его идеально. Я могу только сохранить это дело. Я могу только копить такие дела до тех пор, пока у нас не будет достаточно сил для того, чтобы справиться с ними всеми. Он достает пистолет, раскрывает магазин с единственным патроном, показывает, — Склад пустой. Патроны не привезут, — смотрит в глаза, — Мы беспомощны, слабы, мы голодаем так же, как и все вокруг. Но если даже мы будем попускать это, то беспредел никогда не закончится. Он кладет перед Марком листок и карандаш. Поднимается на ноги. — Мне пришлось многое узнать о тебе прежде, чем я смог догадаться, где ты можешь быть. Если...— он выдерживает паузу, смотрит на него, — ты действительно любил его, то ты просто должен сделать это. — Рыжие волосы, — Марк прикусывает щеку изнутри и отворачивает голову в сторону, — Веснушки, пухлые губы. Примерно моего роста. Он держал меня у себя и бил. Наркоту продавал...я нарисую. Обоих. Марк тянет руку и, пряча взгляд, хватает дело о собственном исчезновении для того, чтобы подложить под листок. Карандаш рождает первые легкие линии. Женя, прикрывая глаза, шумно выдыхает. — Спасибо.