Выбор и сожаления

Егор пересчитывает деньги в одиночестве. Солнце не проникает в его кабинет, бессильно бьется о темные шторы и, разочаровавшись, светит вместо него другим. Сегодня он впервые после ее смерти раскрыл письмо. Листок с неженским почерком лежит поодаль, а Егор косится на него, обворачивая канцелярской резинкой очередную стопку купюр. Косится, заканчивая с другой стопкой и с третьей. — Перерыв, — бросает самому себе как-то безразлично, когда понимает, что пальцы устали, а потом, роняя себя в кресло, взглядом горячим упирается в письмо уже заранее ненавистное. Он берет его резко. Так срывают прилипший пластырь или проворачивают кран с ледяной водой. Так выдергивают щепку, застрявшую в ноге сквозь тонкие шлепанцы. Так решаются на что-то болезненное, но необходимое. Грудь рождает несколько живых и судорожных вздохов. Егор принимается читать. "Здравствуй, сын... — Тц, — рука вместе с письмом тянется к затылку, не позволяя продолжать, глаза закрываются сами собой, а внутри поднимается столько недовольства и злости, что пальцы, впившиеся в волосы, прикасаются ногтями к коже головы как-то слишком болезненно и крепко. — Сын, — проговаривает почти одними губами, хмурится. Он спускает руку лишь погодя минуту или даже две. Уклоняет взгляд какое-то время, а потом, сдирая очередной пластырь, возвращается к чтению. "Пишу к тебе для того, чтобы рассказать об ужасном горе, постигшем нашу семью. Но для начала, прежде, чем я посвящу тебя в детали случившегося, мне следует разъяснить тебе многое другое. Это письмо, написанное не под диктовку, а моею рукою лично, может оказаться не столь разборчивым, как все предыдущие, но я надеюсь, что у тебя, Егор, хватит терпения для того, чтобы справиться с ним. Я покинул Союз по собственному желанию. Мне пришлось смириться с пустым патриотизмом твоей матери, оставив Вас обоих почти что в нищете. Я не хотел мириться с положением дел, я должен был что-то предпринять, а потому я уехал. На то были и другие причины. Ты знаешь, Егор, что я — ученый. Ты должен помнить об этом. Я работал с вирусом иммунодефицита человека, но, оставаясь в Союзе, я не получал достаточного финансирования. Все и всегда упиралось в идеологию и в нужды партии. Вещи, которые при должном понимании могли быть одобрены за один день, рассматривались долгие месяцы. Я хотел помогать людям, Егор. Я должен был находиться там, где в этом нуждались. Я должен был находиться там, где это ценили. Ты должен понимать меня, Егор. Когда ты был маленьким, мы с тобой делили общие мечты. Я помню, ты тоже хотел помогать людям. Я уехал в другую страну, но я не собирался оставлять Вас одних. Я помогал вам так, как мог, отправлял все, что мог, старался поддерживать связь с Кларой и с тобой. Не получая ответов, я продолжал писать тебе все это время. Я знал, что ты забираешь мои письма. Я понимал, что ты жив, что ты держишь их в руках — остальное было и есть не так важно для меня. Я встретил Дину в группе добровольцев, доверившихся своему государству и мне. Она, как и большинство, была заражена. Наш сын, как и большинство детей, рожденных в подобном союзе, тоже. Поэтому я надеюсь, что он уже рядом с тобой, потому что прерывать прием препаратов на столь долгий срок никак нельзя. Вернусь к тому, о чем хотел написать с самого начала. Дина умерла. Я не смог помочь ей. Но, как бы то ни было, мои исследования никак нельзя прерывать. Я должен продолжать, если хочу, чтобы они смогли в итоге помочь Зику и другим ВИЧ-инфицированным. Я... заберу его, как смогу. Пожалуйста, позаботься о своем брате. Люблю Вас обоих." Егор, замирая в растерянности, несколько раз безучастным и совершенно не сознающим взглядом скользит по последним строчкам. Брови сводятся к переносице. Что-то внутри отказывается верить в происходящее. Зубы сжимаются быстрее пальцев, комкающих написанное. Он любил отца когда-то так же сильно, как теперь ненавидит. Злость, вскипая, накрывает с головой, блокирует остальное. Он никогда не представлял себе младшего брата, никогда не хотел встретиться с ним. Надеялся, что не придется. Верил, что это никогда его не коснется. То простодушие, с которым отец его написал это письмо, та безоговорочная уверенность в своей правоте, та безответственность, с которой он всегда и ко всему относился — все это побуждало Егора ненавидеть сильнее, и ненависть, подобно вирусу куда более страшному, теперь горела в груди, дрожала на челюсти, сжималась в кулаках его, стояла темными пятнами перед глазами. Егор пропускает стук, а потому Евгений раскрывает его дверь, впуская искусственный свет, живущий в коридоре, в кабинет совсем темный. — Чего?! — глава РОВД, скривившись, разворачивается на стуле и упирается взглядом в подчиненного, — Что тебе нужно? Ты можешь зайти в другое время? Киршин стоит в дверном проеме. Свет, льющийся из за его спины, скрывает выражение его лица. Поэтому Егор не видит ни губ поджатых, ни глаз бесконечно уставших. — Нет, я не могу, — он отвечает спокойно, а потом проходит в кабинет, тянет руку, жмет на переключатель, насильно заполняя комнату светом. Взгляды встречаются. Теперь Егор видит. И Женя тоже. Видит складку меж бровей, видит жар на щеках, видит напряженные плечи, видит взгляд обозленный. — Что случилось? — спрашивает, замалчивая то, с чем пришел. Говорит спокойно и мягко. Он никогда не мог спрятать своей усталости, но всегда мог отложить ее на потом, мог подождать, мог потерпеть. С Егором иначе не получалось. Егор презирал слабость, родившись сильным. Егор презирал трусость, родившись смелым. Женя знал, что на каждую порцию смелости для Егора ему самому выдавалась трусость. Он забирал ее вместо него и вместе со слабостью. Оставлял их себе, мучился от них в одиночестве и никому не показывал. Он садится напротив него и опускает взгляд на клочки бумаги. Молчит красноречиво, а потом медленно поднимает взгляд на друга и смотрит в глаза его. Спрашивает снова, не размыкая губ. — Я не прикоснусь к этому ребенку, — слова проскальзывают сквозь зубы, и Егор поджимает губы, выпускает следом шумный вздох, — Я не могу любить его. Я его ненавижу. Женя молчит. Он не сможет теперь поддерживать его так же, как раньше. Он не найдет для него шуток и остроумия, он не поднимется на ноги, не обойдет этот стол, не прикоснется к его плечам, не ободрит его теплой улыбкой, не станет вместе с ним искать решение его проблем. Но Женя выслушает. Искренне волнуясь за него, искренне надеясь на хороший исход. — Я представлял раньше, как убью его, — он поворачивает голову к Жене и, говоря искренне, впервые видит в глазах чужих растерянность, а не принятие, — Он бросил ее, зная об опасности. Он не предупредил меня и ничего не сделал для того, чтобы ее защитить. Я представлял, как убью его, если только увижу. Я знал, что только расстояние удерживает меня от мести, и мне было все равно на карьеру в милиции и на прочее. Я хотел убить его так сильно, что видел во снах раз за разом, как его лицо сначала горит, потом заливается кровью, потом бледнеет, потом плачет, и каждый раз... оно обязательно умирает. Егор с треском от старого стула поднимается на ноги. Отросшие волосы спадают на лицо и прячут от Жени его взгляд, — Он отправил ко мне своего ребенка в надежде, что я о нем позабочусь. Он написал мне о том, что он болен, но первая мысль, пронзившая меня, когда я прочитал об этом, была пронизана надеждой на то, что таблеток для него в багаже не найдется. Потому что я бы не стал тратить на него ни рубля. Потому что я позволил бы ему умереть. Я забрал бы у отца то драгоценное, что он отнял у меня. Я искалечил бы его жизнь так, как сумел бы. Я отомстил бы ему... — Егор... — Женя, бледнея, чувствует, как ватными становятся его ноги, как от услышанного схватывает болезненно голову, как запинается его дыхание, как... — Что? — Егор, оборачиваясь к нему, сначала смотрит вопросительно, а потом спешит подойти ближе, — Не ожидал? Или ты думал, что я могу оказаться святым? Или как ты предлагаешь мне простить его? Как прикажешь мне отделаться от этого чувства? Я ненавижу его. Я надеюсь, что Саша с Колей потеряют его по дороге. Я мечтаю проснуться и узнать, что все последние события — лишь дурной сон. — Если ты такой слабак, то я жалею, что голосовал за тебя, — Женя, вскидывая голову, пронзает его взглядом ответным, — Давай, дерзай. Я потом оформлю тебя по всем правилам, и ты во всю оставшуюся свою жалкую жизнь света белого не увидишь, — к ногам возвращается сила. Злость порождает энергию, которой так не хватало, и Женя поднимается на ноги бесшумно, но скоро, смотрит в глаза чужие, — Ты сам взвалил на себя эту ношу. Ты потащил нас за собой, а мы тебя послушали! Он вскидывает руку, разрезая воздух, упирается пальцем в грудь Егора, надавливает. — Ты начал войну, в которой не заинтересован! Ты теряешь людей, о которых не жалеешь! Ты признаешься мне в мелочном и эгоистичном совершенно желании мстить своему отцу! Не хочешь видеть ребенка? Хорошо! Я заберу его и позабочусь о нем так, как должен был позаботиться о нем его настоящий старший брат! Теперь тебе легче?! — он отстраняет палец от его груди, отступает на несколько шагов прочь, — Лучше теперь?! Нормально!? — продолжает отступать к двери, все больше не сдерживая голоса и эмоций, — Может, теперь подумаешь о том, где нам искать Чеславу?! О том, что нам делать со смертью Чера?! О том, как поступить с увеличением числа преступности!? Ты знаешь о том, что за последние три дня стало известно о еще как минимум четырех убийствах? — он раскрывает дверь и, удерживая ее открытой, продолжает говорить громко, — Хозяина лавки с посудой зарезали прямо за прилавком! В ресторане застрелили двоих: мужчину и мальчика! На детской площадке задушили ребенка. Теперь, Егор Григорьевич, у Вас останется минутка для того, чтобы обдумать это?! Или мне зайти завтра?! Что скажете?!?! Женя не выдерживает. Он половину монолога уже не смотрит на Егора. Слабость к нему возвращается, слова у него заканчиваются, а потому, не дожидаясь ответа, он с грохотом захлопывает дверь и, тяжело дыша, спешит покинуть сразу и коридор, и участок. В кабинете Егора что-то сыплется с потолка. Лампочка желтая вздрагивает, и он, проводив друга взглядом, отходит к окну и, поджимая губы, наконец распахивает шторы.