***
— Эй, братишка, — Изабель липнет со спины, и Фарлан, смиряя недовольство свое, закрывает глаза и передает ей пульт от телевизора, который теперь стоит прямо перед ними. — Как думаешь, они скоро вернутся? — спрашивает, не переставая липнуть и принимаясь в беспорядочном совершенно порядке переключать каналы. Фарлан знает — ей не интересно. Телевизор наскучил ей спустя день после того, как они заняли этот дом. Изабель не собиралась ничего смотреть, не искала нужный канал или программу, она только отвлекала Фарлана, не позволяла ему смотреть то, что он хочет и, самое главное, привлекала внимание к себе. Фарлан закрывает глаза, когда чувствует ее дыхание где-то близ уха, когда в очередной раз выслушивает бесконечное количество предположений относительно того, как были бы они счастливы, если бы только могли оставить этот большой дом себе навсегда, если бы только хозяин его никогда не приехал, если бы...если бы... — Хорошо, — отвечает, прерывая поток ее рассуждений почти что грубо, раскрывает глаза, — Мы убьем их сразу, как только они захотят переступить этот порог. Никто не хватится слишком быстро, если все будут помнить о том, что они уехали. Ты довольна? Он оборачивается к ней через плечо, чувствует, как руки соскальзывают с его плеч, как грудь отстраняется от его спины, как исчезает дыхание над ухом. Изабель расплывается в мягкой, но хитрой улыбке, а потом кивает. — Но ты должна понимать, что это не гарантирует того, что мы сможем остаться здесь навсегда, — он тянет руку и коротко шевелит пальцами, желая получить обратно пульт, но Изабель отходит от дивана и игриво, почти кокетливо прячет его у себя за спиной, склоняет голову набок. — Ты разве не можешь постараться сделать так, как я прошу? Фарлан не сдерживает резкого движения бровью, хмурится, — Я делаю все, что в моих силах, милая, но если мы будем неосмотрительны так же, как Федор или Галя, мы потеряем всех своих друзей слишком быстро. Для меня они важнее твоих желаний и важнее комфорта. Так всегда было, разве ты не помнишь? Она опускает взгляд, слабо поджимает тонкие губы, а потом, погодя миг, как-то очень виновато протягивает ему пульт обратно, — Скажи, ты... наверное устал от того, что я так веду себя, да? Фарлан выдерживает паузу, а потом, бесшумно выдыхая, покачивает головой и, распахнув руки для объятий, зовет ее к себе добродушной улыбкой.***
Федор поводит ногой, потом другой. Ему слишком скоро пришлось понять, что сидеть, забросив их на стол — не совсем удобно. Приходится или поочередно менять их, забрасывая то правую на левую, то левую на правую, или пододвигать ближе кресло, чтобы угол стола упирался в разные места голени, чтобы полоса на коже от тяжести собственных ног не была слишком болезненной. Он убил двоих, и после этого его слава возрастала пропорционально тому, как уничтожалась репутация Фарлана, проявившего тогда какую-то совершенно невыносимую для Федора слабость. В его воспоминаниях этот идиот сначала испугался, потом, широко раздувая ноздри, как-то поспешно приказал всем своим бежать прочь и, что немаловажно, бежал вместе с ними. Он тогда сначала сравнил себя с ним, а потом, не анализируя, очень скоро поставил себя на уровень выше Фарлана и остальных. Не нужны были доказательства. Достаточно было того, что есть. Федор искренне верил в свою отличительность. Ему не нужно было усилием воли выталкивать из своей памяти все то множество ситуаций, в которых он оказывался слабее и глупее, в которых был более жалким по сравнению с кем угодно. Не нужно было, потому что все это в его голове получалось как-то само и, возможно, это можно было бы в действительности считать его настоящим талантом. Он верил в то, во что хотел верить. Он помнил то, что хотел помнить. Он обманывал других так же легко, как обманывался сам. Здесь, в чьей-то роскошной квартире, он был совершенно счастлив. Для него, как для принца криминального мира, все складывалось как нельзя лучше. Он чувствовал справедливость, чувствовал, что власть, которая должна была быть с ним по праву его рождения, теперь буквально течет к нему в руки. Он знал, что все идет правильно. К нему уже прислушиваются, его приказы уже выполняют. Все, чему учил его отец — работало. Федор смотрит на дверь. За последние полчаса она так и не раскрылась, в нее так и не постучали. "Жаль", — крутится в голове, и он опускает ноги со стола для того, чтобы позволить им передохнуть. Но недолго. Потому что если кто-то все-таки решит войти или постучать, он знает, ноги его должны быть на своем месте.***
Коля, перепрыгивая большую лужу следом за Сашей, останавливается и взглядом упирается почему-то не в большую синюю надпись с названием нужного им РОВД, а куда-то в шею Борисовой. Он кривится, и ему кажется, что она как-то виновата в том, что он смотрит туда. Хочется поторопить ее, как-то указать ей на ее ошибку. Поэтому Коля громко покашливает и, обгоняя ее, торопится раскрыть для них обоих тяжелую железную дверь. Она проходит, пока он держит дверь. Она улыбается, спешит к вахте и, склоняясь, снова и как будто бы специально заставляет его растерянно отводить взгляд. Его беспокойное сердце пропускает удар. Рука тянется к затылку и становится почему-то ужасно неловко от всего ее поведения. — Здравствуйте! — Саша, говоря громко, заглядывает прямо в окошко и почти просовывает туда свою голову, — Я из Лютовского РОВД, мы приехали для того, чтобы забрать мальчика из Америки. — Мы...— Коля спешит подойти к окошку и, склоняясь, заглянуть туда для контраста куда более спокойным лицом, — Мы должны забрать Зика Йегера, вот документы, — он просовывает их и, не боясь близости, нарочно и незаметно для дежурного отталкивает Сашу подальше бедром. — Зачем ты толкаешь меня? Коля замирает, меж бровей у него западает морщинка, а правый глаз, кажется, начинает подергиваться. Его всегда поражала ее открытость, поражала ее способность иногда совершенно не понимать очевидного. "Как нелепо", — думает, отворачиваясь на нее с шумным вздохом и обращаясь снова к дежурному, — "Всегда она так. Постоянно поступает необдуманно и глупо. Не понимает, когда нужно остановиться. Не знает. Не чувствует. Разве я ошибаюсь, называя ее дурочкой?! Нет! Я просто честен с собою и с ней. Она дурочка! Так и есть! Разве я виноват в этом?". Дежурный видит напряженное лицо его, но не знает, о чем тот думает, а потому продолжает подсовывать Коле бумаги на подпись и, словно какому гражданскому, указывать пальцем на места, в которых нужно оставить подписи. — Хай! — слышится за спиной, и Коля опять напрягается, сжимает пальцами шариковую ручку, оборачивается и смотрит через плечо на то, как Саша, очевидно, уже нашла того самого мальчика. — Hi? — Зик, сидя на том же диване, на котором спал, отвлекается от своей единственной игрушки и, переводя взгляд уставший на девушку, слегка склоняет голову на бок, смотря вопросительно, — Are you supposed to take me to my brother? Саша, заметно теряясь, как-то криво улыбается мальчику, а потом, оборачивается к Коле, ожидая помощи. Но Коля снова отворачивается и, сосредоточившись, заполняет по образцу документы за них обоих. Саша, вздыхая, сокращает дистанцию и садится рядом с мальчиком, шумно опуская ладони на свои колени. Она смотрит вперед, не на Зика, и Зик, поддавшись ситуации, тоже начинает смотреть вперед, а не на нее. Коля заканчивает. Украдкой подделывает ее подпись, отдает документы и после того подходит к ним. Раздражение не спало. Он видит ее лицо, и ему хочется припомнить все ее чрезвычайно глупые поступки, которые ему пришлось терпеть от нее всю дорогу. — Will you take me to my brother? — Зик прерывает его, повторяя свой вопрос. Коля отвлекается на него, недолго смотрит, а потом, собравшись с силами, отвечает, — Ес. Ви гоу райт нау.