полуночные сюжеты

             наото ненавидел отца. хотя нет. он любил его, но ненавидел его работу. она слишком много времени отбирала. она почти отбирала старшего тачибана у семьи, превращала его в какого-то безжизненного робота. даже в его волосах ни капли жизни не было, настолько идеально они гелем уложены.              каждый день в пять утра одинаковая рутина — встать раньше всех, полчаса у зеркала провести, непослушные волосы укладывая, галстук затянуть почти до удушения, туфли до блеска начистить. он идеальный, но словно не живой.              а потом наото себя в зеркале рассматривает, когда ему двадцать пять стукнуло. действительно. словно не живой.              и квартира, словно в ней никто не живет. идеальный порядок, который отец ему с детства навязывал. который всегда чем-то неправильным казался. слишком пусто было, слишком просто. ему бы яркие записные книги и еще более яркие маркеры, чтобы выделять самое важное, чтобы по всей комнате валялись, а из комнаты даже выходить не приходилось.              но он каждый день просыпается в пять утра, полчаса у зеркала с гелем и расческой проводит, выбирает один из десятка черных галстуков, до блеска туфли начищает. в рабочей сумке отвратительный блокнот в черной обложке и две ручки — черная и зеленая, чтобы самое важное подчеркнуть.              но важного у него как-то и нет.              вся жизнь вокруг сестры вертится. всю жизнь от себя убегает и повторяет без конца, что так будет правильно.              правильно. правильно. правильно. возведено в степень идеального.              возведено в степень сна, где прищуренные голубые глаза, почти серые, растерявшие былые ясно-синие краски. в тех снах совсем далекие воспоминания, как кисаки приходил в их дом и вместе с хинатой уроки делал, лишь изредка на наото поглядывал, улыбался коротко и к учебникам возвращался.              он больше не улыбается. наото это точно знает. усталость, злоба и усмешка, хитрая и коварная. и взгляд колючий, от которого в холод бросает. словно тех улыбок и не было никогда. словно кисаки уже родился с покрытыми чужой кровью руками.              а наото родился, чтобы поймать его.              так они и носятся по миру и во снах. будто в догонялки играют. каждый день в пять утра начинают. каждый день уже за полночь соглашаются на временное перемирие. где-то во сне, где можно позволить себе чуть больше.              намного больше.              один поцелуй и скользящее прикосновение по бедру, чтобы измять идеально выглаженный костюм. схватить за лацканы пиджака и ближе к себе притянуть. всего для нескольких несдержанных движений губами — они всегда грубые, как бы не начинался сон.              каждое прикосновение грубое, чтобы никто пистолет не достал — они уже проходили это. все оружие лучше сразу от портупеи отстегнуть и в угол комнаты выбросить, теперь точно на перемирие соглашаясь, подписывая неточный документ новым поцелуем и разорванной рубашкой.              и так до рассвета. оставлять синяки на шее и плечах, рычать он укусов и толкаться глубже, быстрее, сжимая чужие запястья над головой, чтобы тетта вырываться прекратил. чтобы не пытался сбежать перед рассветом.              его бы вытрахать, чтобы сил совсем не осталось. чтобы все черные мысли его голову покинули и можно было перестать убегать-догонять. хотя бы во сне. сбавить темп и целовать непривычно медленно, обнимать, укладку портить, толкаться плавно и осторожно, чтобы лишь чистое удовольствие было без малейшего оттенка боли.              и плевать, что это лишь во сне.       плевать, что просыпаться не хочется больше.              наото бы проснуться.       вот чтобы навсегда, чтобы покинуть свой идеальный кошмар. чтобы в десять утра и не пришлось укладывать волосы. чтобы рядом кисаки спал, растрепанный такой же, безмятежный и с алыми следами на шее и плечах. чтобы не сбегал с первыми лучами солнца, а в отделении полиции чтобы его фоторобота не было. пусть лучше у них на кухне две чашки с недопитым с вечера чаем будут, а на столе в гостиной — яркий фотоальбом, который вчера после ужина листали, после в развязном поцелуе сливаясь, медленном и мокром, без привычных укусов и борьбы.       да только сон этот вечно длится, прерывается будильником каждый день в пять утра, призраком из-за угла следит до самой ночи, пока однажды не проберется в незапертый дом, оставляя оружие на пороге, вполголоса выдыхая, что не виделись давно.