полуночные сюжеты

             Кажется, он больше не чувствует никакой радости, а его кровь пропиталась спиртным. Риндо день начинает с нескольких глотков виски, что стоит у кровати, а после на руках вместо младенца путешествует по всей квартире, постепенно пустея, пока Хайтани душ принимает, причесывается наскоро, одевается во что-то не очень мятое и чистое, уже и не замечая, откуда у него так много чистой одежды. Ран спит до обеда, потому утром мозг никто не выносит, на завтрак можно смело кофе с виски мешать.              И к обеду он уже пьяным будет. Почти счастливым, что никто обвинениями не бросается, не заставляет в школу идти, в комнате убираться и тихо себя вести по наступлению темноты. По ее наступлению Риндо как раз из дома уходит, обязательно громко дверью хлопнув, чтобы Ран болезненно жмурился, тер виски и в тишину матерился.              Младший окончательно от рук отбился, шляется ночами по клубам в самых дальних ебенях, что даже выследить его порой все чаще не получается, а звонки как обычно никто не принимает, ни Риндо, ни его дружки, наверное, в первую же свою попойку номер Рана занесли в черный список. Он бы и сам хотел всех этих проблемных подростков нахуй послать — и он посылал, пока Ринни еще слушался его, виновато опускал взгляд в пол и тихо-тихо шептал извинения.              И незаметно для Рана искал радость на дне бокала, пока весь их домашний бар однажды не осушил. Посмелел, огрубел в одну ночь, оттолкнул старшего от себя, силу не сдерживая, а утром и не вспомнил, почему у того голова болит. Быть пьяным, оказывается, так легко и весело, и плевать становится, в чем на этот раз его обвиняют.              Старший брат заебал уже. И Шион понимающе кивает, подливает, протягивает сигарету. У него вместо братьев — Изана и Моччи, что одинаково презрительно на него смотрят, называют ничтожеством и слабаком. И он с ними согласен. А Риндо с Раном согласен, но раз он действительно ни на что не способен, кроме как брата злить и бесить, то лучше как можно реже будет дома появляться, танцуя в клубах, целуясь со шлюхами, вливая в себе весь крепкий алкоголь, что есть на баре.              Лучше он после третьей стопки абсента будет лежать на парковке под холодным дождем и орать, как же он своего старшего ублюдка терпеть не может. Придушить бы его, предварительно руку сломав, пока где-то на периферии сознания смеется Шион, такой же угашенный и насквозь мокрый, и расплывается понемногу. Но вместо темноты были фиалковые блядские глаза и тугие косы, ухмылка и кровь из разбитого носа, которую размазать от отвратительно красивому лицу хотелось. И для поцелуя за волосы к себе притянул, чтобы он понял наконец-то, как же сильно Риндо его ненавидит.              И почему-то просыпается дома, сознание по-прежнему спутанное, в квартире тихо, в ушах звенит, у кровати тазик и минералка — за аспирином и пивом на кухню, пьяно шатаясь, приходится тянуться. Наверное, дома действительно никого, раз никто еще не орет из-за шума и разбитой посуды. И лучше поскорее убраться отсюда, пока Ран не вернулся с нотациями и нравоучениями.              Лучше и вовсе переехать подальше, пусть даже к тому же Шиону, спать с ним на тонком футоне под еще более тонким одеялом, забить холодильник банками пива, бутылками рома, захламить квартиру пустыми коробками из-под пиццы и китайской еды. И каждый день веселиться, соглашаясь на все, что подливают в стакан незнакомые люди. Зато музыка до самого утра гремит, никто не действует на мозги, не портит настроение недовольным ебалом, не заставляет себе косы плести, мыть полы и посуду.              Видимо, не так уж и нужен Риндо ему, раз даже на пятый день за ним не пришел. И только Шион со своими пьяными объятиями не дал позвонить брату-уебку. Лучше выпить еще. И еще, чтобы сразу уснуть до утра и не думать, как били тату, за руки друг друга держа. Это обычные ошибки юности, о которых забыть поскорее нужно, лишь бы в памяти снова его образ не всплыл, только найти осталось, чем все эти мысли заглушить.              — Попробуешь?              Всего одну дорожку, а потом — нескончаемый насморк и желание танцевать. Без одежды на барной стойке в каком-то затхлом клубе, где бармен в открытый рот наливает текилу, Шион целует солеными губами, а на лимон уже как-то плевать.              Он и не помнит уже, когда они начали целоваться, обмениваясь марками и таблетками, заливая в горло друг другу виски и ром, деля на двоих последнюю сигарету из пачки и последний косяк из кармана толстовки. И в ярких облаках предрассветного неба они бы обязательно купили еще, но вместо такси остановилась отвратительно знакомая машина, и никто уж не слушал их пьяные объяснения, смех и оскорбления. Оставалось лишь удачи друг другу пожелать — Шиону в особенности — и засмеяться снова, падая в знакомые теплые руки.              Едва глаза разлепляя утром, умирая даже от солнечного света и еще сильнее от резкого «выпей». И с каких пор вода на вкус как болото? Зато Ран у кровати сидел, но сил не было, чтобы броситься его обнимать, да и гордость еще какая-то осталась. Или это лишь остатки его опьянения — его бы продлить как можно скорее, и глаза уже по комнате забегали в поисках знакомой одежды.              — Может, ты прекратишь уже пить?              Ну вот, удалось лишь знакомые нравоучения найти. Еще и наивные такие, словно Ран никогда раньше обдолбышей не видел. Или просто верить не хотел, что его Ринни действительно ширяться начал, вырвавшись из-под его удушающего контроля.              Надо было ошейник на его чертовой шее сильнее затянуть, как только впервые напился со своими псевдодрузьями. Надо было не нежничать с ним — дать по лицу и в квартире запереть, пока вся дурь не выйдет из головы. Теперь-то действительно дурь была и более не скрытая агрессия.              — А может, тебе пойти нахуй?              Изана его предупреждал. Говорил, что он буйным после этой дряни будет, бросаться начнет и уйти попытается, как бы отвратно себя не чувствовал. И ведь Риндо действительно копошиться начал, в одеяле запутался сильнее прежнего, на пол скатился, матерился безостановочно, пока старший лишь уставшие глаза тер, не желая даже смотреть, насколько неуклюже тот одевается, дергается постоянно и говорит все менее разборчиво.              — Куда ты?              — Тебе ли не плевать? — на удивление четко, даже взгляд ненадолго прояснился, пока он у порога комнаты замер, наверное, и не заметив, что это комната Рана. — Всегда же было, что бы я не делал. Так не строй теперь из себя хорошего брата! — а Ран и не помнит, когда ему вообще было плевать на младшего, он же… он же все для своего Рин-Рина делал, пусть и срывался порой на него, но всегда только лучшего желал. Даже сейчас, когда все эти месяцы не вмешивался в его жизнь. Все надеялся, что Риндо сам вернется к нему, сам все поймет и… — Да катись ты нахуй!              И следом хлопнула входная дверь, не давая рассмотреть, заплакал он или просто голос сорвался.              Просто кулак в стену у двери впечатался, ведь, наверное, не так уж и сильно Ран хотел помочь, раз Риндо смог так просто уйти, уже спускаясь по лестнице, не застегивая куртки, не обматываясь шарфом. И почти падая от удара по голове, последней трезвой извилиной понимая — это была любимая старая телескопка.              А впереди худшие на его памяти отхода, ведь больше никто не протянет новую дозу — только стакан воды и влажное полотенце, пока соседи стучат по батареям из-за нескончаемых криков, а к руке прикреплена прочная цепь, что тянется к стене, не дает даже с комнаты выйти. Ран в ближайшие месяцы не позволит ему и на пару шагов от себя отойти, до конца жизни не даст больше себя убивать, не позволит в искренности своей грубой заботы усомниться.