Hell aggression

Прошло десять лет. Много событий произошло за это время. Были и горести и радости — большие и малые. Воевода умер, и Чангюн, по праву, занял место отца. Властью своей распоряжался он умело и поэтому был уважаем. На радость ему жена родила сына. И все было бы хорошо, да внезапно нарушился покой души его. Брат Минхо, объезжая молодого жеребца, был сброшен на землю. Все бы ничего, да беснующийся жеребчик копытом проломил ему грудь. Долго мучился Минхо. Ни отвары, ни заговоры знахарок — ничто не помогало ему. Целыми днями лежал он и харкал кровью. Тяжко было Чангюну смотреть на это. Видеть, как умирает брат и чувствовать свое бессилье чем-либо помочь. В ожидании смерти Минхо старел на глазах. Каждое утро в его густых волосах прибавлялось седины. Днем Минхо выносили на двор. Целыми днями лежал он, устремив взгляд в небо. Ему не мешали, и он напряженно думал о чем-то своем. Как-то Чангюну сказали, что брат зовет его. Выйдя на двор, Чангюн подошел к лежащему Минхо и присел рядом. — Мне сказали, ты звал меня. Минхо, оторвавшись от созерцания облака, посмотрел на Чангюна. — Поговорить нам пора, Чангюн, Смерть моя уже близко, а на душе тяжело. Ему было тяжело говорить. Слова с хрипом и свистом вырывались из груди. — Много крови пролил я. Но не из-за этого мне тяжело. Кровь и свою, и чужую проливал я за Господа нашего, во искупление прегрешений наших перед ним. Так что не тяготит меня это. Другое бремя лежит на моих плечах. Забыли мы в своей гордыне о брате нашем — Чонхо. Минхо закашлялся, и кровавые брызги упали на землю. Долго молчал, собираясь с силами, и наконец продолжил: — Этой ночью мне явился ангел. Он сказал, что Чонхо жив, но что погибла душа его. Он велел поставить церковь в том месте, где Чонхо пропал, и молиться за душу его. Чистые голубые глаза Минхо вновь обратились к Чангюну. — Я уже не могу ничего. Я хочу, чтобы ты выполнил это. Это моя последняя просьба. Поставь церковь у той речушки и молись, молись за души Чонхо и мою. Дай мне слово, что исполнишь это. Его взгляд горел просьбой, он даже приподнялся на локтях. — Клянусь, Минхо, что выполню то, о чем ты просишь. — Благодарю, брат. А теперь будь добр, пусть меня перенесут в дом и позовут священника, я хочу исповедаться. Ночью Минхо умер. Хоронили его как истинного христианина. После прощания с покойным гроб хотели накрыть крышкой, но внезапный окрик Чангюна остановил. — Подождите! — подойдя к гробу, он положил на грудь Минхо тяжелый двуручный меч. — Негоже воина без меча хоронить. — Чангюн отошел, и крышку начали приколачивать. Затем гроб медленно опустили в могилу. Кончилась спокойная жизнь для Чангюна. Клятва, данная Минхо, висела над ним, как меч. Он сильно изменился. Мрачные мысли витали в его голове. И, наконец, настал момент, когда он понял, что дальше так продолжаться не может. Князь не стал удерживать его. Он был занят и озабочен укреплением рубежей. По его приказу создавались в глуши по окраинам княжества крепкие поселения. С Чангюном шел отряд из ратников и семьи малоимущих мужиков, которые решили поискать счастья на новых местах. Да и места-то были плодородные. Леса, богатые дичью, земля, дававшая сказочные урожаи. Быстро отстроили дома на месте некогда сожженной языческой деревни. Чуть на отшибе, на взгорке, срубили церковь. Рядом с церковью, как гриб, вырос дом священника. Жизнь налаживалась. Священник проводил молебны по усопшим Чонхо и Минхо. Прошел год. Пережили зиму, кончился апрель. Близилась Вальпургиева ночь. За неделю до этой ночи Чангюн почувствовал беспокойство. Оно было тем более необъяснимо, что внешних причин для него не существовало. Беспокойство шло изнутри. Все валилось у Чангюна из рук, за что бы он ни брался. Успокоиться никак не удавалось. В вечер перед Вальпургиевой ночью он рано лег спать. Всю неделю его мучила бессонница, и он, как обычно, выпил успокоительного отвара из трав. Жизнь селения с наступлением темноты замирала. Искусственного освещения не существовало, и люди, вставая с первыми лучами солнца, на закате ложились спать. Чангюну снился сон. Будто открылась дверь и в горницу вошел Минхо. Окруженный свечением, он приблизился. — Встань, брат, проснись! Возьми меч и иди в церковь. — Он снял тяжелый двуручный меч Чангюна со стены и положил на стол. — Проснись же! — взяв Чангюна за плечи, он рывком посадил его. Заспанным взглядом Чангюн обвел горницу. Меч лежал на столе, тускло поблескивая. Тихонько, чтобы не разбудить жену, он вылез из-под одеяла. Взяв одежду и сапоги, держа меч под мышкой, вышел в сени. Быстро оделся. Уже отворив наружную дверь, остановился. Быстро прошел в детскую. Неслышно подойдя к колыбели, посмотрел на спящего сына. Подоткнув одеяльце, Чангюн вышел. Сбежал по крыльцу, замер, прислушиваясь. Ничто не нарушало спокойствия ночи, вокруг царили тишина и покой. Выйдя из деревни, Чангюн быстро покрыл расстояние до церкви. Не доходя, остановился и осмотрелся. Все было спокойно. В доме отца Сеюна было тихо, очевидно там все спали. Церковь темнела рядом. Опытное ухо воина и охотника не улавливало подозрительных шумов. Тем не менее к церкви Чангюн двинулся, ступая мягко, как рысь. Он стоял перед дверями, уже готовый смеяться над своим сном. От его толчка двери медленно со скрипом распахнулись. Тишина и темнота. Лишь дорожка лунного света, падающая от дверного проема, да в глубине помещения, под образом Христа Спасителя, слабо тлела лампада. — Бог любит меня! — слабый голос Чангюна, отразившись от стен, прозвучал гулко. Страшный удар обрушился на его голову и сознание заволокла тьма. Пришел в себя Чангюн разом. Неестественно выгнувшись назад, он лежал на полу. На стене, которая была перед самыми глазами, прыгали блики света. Он попытался шевельнуться, но не тут-то было. Кожаный ремешок внатяг, тугой петлей охватывал шею, шел к связанным за спиной рукам и дальше, к связанным лодыжкам. Движение Чангюна привело всю эту систему в действие. Петля, впившись в шею, заставила его захрипеть. — Как хорошо, Калина, что ты его не убила, — раздался где-то за спиной знакомый голос. — Переверни его и освободи от петли, я не хочу, чтобы он задохнулся. Холодная сталь ножа коснулась шеи и перерезала петлю, однако ремешок, хитро завязанный, продолжал стягивать руки и ноги за спиной, не давая двигаться. Сильные руки подхватили Чангюна и посадили, прислонив спиною к стене. Затылок, коснувшись стены, полыхнул болью. Он огляделся. Четыре человека стояли возле стен. Факелы, которые они держали в руках, ярко освещали все помещение церкви. Пятый, только что перевернувший Чангюну, стоял рядом. Он был огромен как медведь, и даже здоровенный Чангюн рядом с ним почувствовал себя мальчиком-подростком. Все пятеро были в одеждах из шкур животных, а на головах у них были надеты мешки с прорванными для глаз и рта отверстиями. Вооружены они были топорами и широкими ножами. Лишь у шестого, того, что говорил, был длинный меч, на который он опирался. Запахнувшись в просторный плащ, широко расставив ноги, он стоял напротив Чангюна, широко улыбаясь. На него смотрел… Чонхо. — Не ожидал? Я, признаться, тоже. То есть я знал, конечно, что ты прибыл в наш забытый богом уголок, но что ты придешь в церковь в такой поздний час… Да я и мечтать об этом не мог. Видно, проклятая мудрость услышала мою просьбу. Слава Перуну за это. Да ты, я гляжу, онемел? Не бойся, я не мертвец. У меня слишком много долгов на этом свете, чтобы я мог позволить себе такую роскошь, как смерть. Ну, да одним долгом, волей Перуна, в эту ночь станет меньше. Тебя не интересует, что это за долг? Этот долг — ты! — Так ты, значит, теперь Перуну служишь? — Да! Перуну, Сатане, Дьяволу. Как тебе больше нравится? Я служу тому, кто не покорился. Тому, кто восстал. Кто не пошел за тираном и обречен быть гонимым. — Тираном, ты говоришь? Но ты же сам служил Ему! Ты же сам нес Его веру! Распятье! У тебя же до сих пор на рукояти меча символ Его страданий!! Он умер за всех нас, во искупление наших грехов! — Да! Его распяли! Его распяли за ту заразу, которую он нес людям. Он хотел видеть нас стадом. Мы для него лишь покорные овцы. «Возлюби ближнего своего», «Подставь левую щеку, если ударят по правой». Есть люди, а есть куски мяса. Если мой ближний глупец, подлец, выродок, недостойный называться человеком, я что, должен его любить? Должен подставлять ему другую щеку? Нет уж, тогда я перестану быть человеком, я стану овцой. Ты говоришь «он страдал!»? Ничего, он уже с лихвой отомстил за это. Он пил и пьет кровь человеческую. Ему и место на рукояти меча, чтобы по нему стекала кровь, которую он жаждет. Ну, а сегодня он будет пить кровь только своих овечек. — Чонхо зашелся приступом смеха. — Хватит попусту болтать. — Он резко дернулся. — Приведите первую овцу! Один из четверых, стоявших у стены, вышел и быстро вернулся, ведя отца Сеюна. Тот не сопротивлялся, лишь губы его шептали молитвы. Чангюн напрягся, пытаясь порвать ремень, но эластичная кожа лишь впилась в мышцы, причинив боль. — Зверь! Чем божий человек тебе не угодил? — Ничего плохого про него сказать не могу. Я к нему переночевать попросился. Очень, знаешь ли, гостеприимный человек. Но он слишком любит Бога! — Чонхо повернулся к священнику. — Святой отец, скоро ты предстанешь перед ликом того, кому всю жизнь молился. Я думаю, на этом свете тебя причислят к святым мученикам, поэтому воздай хвалу Господу своему за это. Приведший священника пинком поставил того на колени перед образом Христа Спасителя. Отец Сеюн стал истово отбивать поклоны и бормотать молитвы. Небрежно опираясь на меч, Чонхо полуобернулся к Чангюну. — Ну, разве он достоин называться человеком? Посмотри, он от страха и молитвы-то позабыл. Воистину, тупая скотина. Только для убоя и годен. Впрочем, зла он мне не сделал и поэтому легко умрет. — Молниеносно меч Чонхо очертил дугу. — Калина! — Голова старика, так и не успевшего ничего понять, еще катилась по полу с удивленно открытыми глазами, а тело, взметнувшееся в руках громилы, уже поливало лики святых кровью, хлеставшей из шеи. Чонхо поднял меч вверх. Ни капли крови не было на лезвии. — Иисус не напился, озабоченно сказал он, указывая пальцем на рукоять-распятье. Он обернулся к стоявшему у стены: — Дальше! В это время громила, отшвырнув тело священника, в котором не осталось ни капли крови, к стене, слизывал с руки кровь. Выходивший из церкви волок за волосы женщину. Она пыталась сопротивляться и безостановочно, на одной ноте, визжала. Посмотрев в ее искаженное ужасом лицо, Чангюн узнал жену священника. Тут ее взгляд остановился на обезглавленном теле и она замолчала. Расширившиеся глаза, в которых плескался страх, повернулись к Чонхо. — Не убивайте! — только и могла она прошептать перекосившимся ртом. — Не могу, милая, Иисус еще не напился, — с дьявольской усмешкой глядел Чонхо на обезумевшую от страха женщину. — Впрочем, если ты отречешься от Бога… — Отрекаюсь!!! — завыла бедная женщина, на четвереньках подползая к Чонхо и пытаясь поцеловать его сапоги. — Это тебе это зачтется на том свете, — меч Чонхо взвился со свистом. — Ну, как тебе это зрелище? — Чонхо повернулся к Чангюну. Чангюн лишь заскрежетал в ответ зубами. Громила тем временем вышел. — Сейчас ты увидишь, как я направлю прямо в рай две ангельски чистые души, безгрешные и непорочные. Разве я не благодетель? Два ребенка, не успев согрешить в этом мире, прямиком попадут в райские кущи. Громадная фигура показалась в дверях. Каждая рука сжимала ребенка. Это были дети отца Сеюна. — Детки, сейчас мы сыграем в игру. Калина! Брошенный мощной рукой ребенок полетел на меч Чонхо. Не в силах видеть это, Чангюн зажмурился. Два детских крика, ворвавшись ему в самый мозг, сменились гробовой тишиной. Он медленно открыл глаза. Два детских тельца висели, насаженные на лезвие меча. Детская кровь, пузырясь, стекала на рукоять-распятье. Чонхо с легкой улыбкой созерцал это зрелище. Наконец, словно очнувшись, он скинул оба трупа и широко взмахнул рукой. — Дети мои! Они ваши! Я не хочу, чтоб они явились господу такими, какими он их создал. Фигуры в звериных шкурах, стоявшие в ожидании, устремились к трупам. Они разрывали их руками, впивались в них зубами. Слышались лишь хруст разгрызаемых костей и чавканье. Чангюн не смотрел. Одни только звуки этого пиршества упырей выворачивали все его нутро. Желудок был пустой, и только поэтому он держался. Поужинай он плотно, и вся бы его пища была на полу. Сколько это длилось, он не знал. Наконец все кончилось. Упыри расползлись в разные стороны, сыто рыгая. — Ну что, Чангюн? Теперь и твоя очередь пришла. — Чонхо толкнул Чангюна ногой. — Тебе не плохо ли, брат мой? А ведь каким воином ты был. А сейчас раскис, как красна девица. Чангюн исподлобья взглянул на Чонхо: — Ну так и меня, как телка, зарежешь? — Нет, ну что ты. Ты же воин, ты достоин большего. Ты достоин поединка. Со мной, слабеньким, тебе позорно было бы биться, ведь тебе нужен достойный противник. Калина! — Громила приблизился. — Вот с кем на кулачках будешь биться. Чангюн содрогнулся. Буйвол в человеческом обличье приблизился и, достав из-за сапога массивный нож, разрезал стягивавшие Чангюна путы. Затем отпихнул ногой так, что тот откатился к стене. Откинутый нож пролетел через всю церковь и по рукоятку вонзился в противоположную стену. Стоя у стены, Чангюн разминал мышцы. — Обнажись, Калина, покрасуйся. — Чонхо развлекался. Калина стащил куртку через голову вместе с мешком. Тяжелая грива волос упала на голые плечи. Чангюн был поражен, это была женщина. Но какой же мускулатурой она обладала! Ни капли жира, гора витых мускулов. Каждая рука — что две ноги Чангюна, кулак — с его голову. — Ну что, Чангюн, нравится тебе моя девочка? Потерпи, скоро ты прижмешься к ее пленительной груди. Она очень нежно тебя обнимет. Чонхо шутил, а Калина улыбалась, обнажив острые клыки. Такие челюсти, пожалуй, запросто могли бы перекусить ногу быка. Калина не спеша двинулась к Чангюну. Это было страшное зрелище. При каждом шаге под кожей волной перекатывались бугры чудовищных мышц, У простого смертного все внутри сжалось бы от ужаса, но не у Чангюна. Он был воином, и все предки у него были воинами. Еще лежа в колыбели, с молоком матери он всосал великую заповедь: «Вступая в бой, лишайся чувств». Всю жизнь он готовил себя для убийства и убивал. Убивал не беззащитных людей, а таких же, как и он сам, мужчин, воинов. Убивал оружием и голыми руками. Умудренный опытом бесчисленных схваток, в которых он участвовал, Чангюн сразу избрал тактику быстрых перемещений. Обладая огромным весом, Калина была медлительна и не слишком поворотлива. Будучи и сам человеком тяжеловесным, Чангюн все же обгонял ее в скорости. Калина попыталась схватить его, но, поднырнув под ее руку, он заскочил ей за спину и тут же, подпрыгнув, обеими ногами ударил ее в спину. Никто еще из противников Чангюн этого удара не выдерживал. Здесь же впечатление было такое, словно он прыгнул на ствол сосны. Несколько ошарашенный, Чангюн отпрыгнул от Калины и начал снова кружить вокруг. Попробовав сзади, нужно было попробовать и спереди. Калина методично пыталась загнать его в угол или прижать к стене. Хотя и она, и Чангюн находились в постоянном движении, ни тени усталости не было в ней заметно. В то же время Чангюн уже почувствовал утомление. Последние годы мирной жизни разбаловали его, и он начал выдыхаться. Калина же, в отличие от Чангюна, казалось, лишь ускорила свои движения. Долго так продолжаться не могло, и, прекрасно это понимая, Чангюн решил рискнуть. Надеясь лишь на свою реакцию, он сделал вид, что споткнулся. Калина ринулась вперед и на мгновенье раскрылась. Вложив весь свой вес, изо всей силы Чангюн ударил ее под дых. Ударил и тут же пожалел об этом, скривившись от боли. Мышцы пресса у Калины обладали твердостью каменной кладки. В глазах у Чангюна потемнело от боли. Мощный удар в грудь отшвырнул его к стене. Будь Чангюн потяжелее раза в два, этот удар проломил бы ему грудную клетку, а так лишь кинул на стену. В груди, после каждого вздоха что-то захлюпало. Не в силах двинуться, ловя широко открытым ртом воздух, Чангюн сползал по стене. Сквозь туман в глазах он видел надвигающегося, как гора, монстра. Вывернуться уже не было возможности. И тогда Чангюн вспомнил, что ему когда-то говорил отец: «Удиви противника, и у тебя будет ценный миг его замешательства». Огромные лапы были уже рядом. Приняв комичную до абсурда позу, Чангюн скорчил смешную гримасу. Калина опешила и на секунду остановилась. Этой секунды было достаточно, указательные пальцы Чангюна вонзились ей в глаза. Бешеный визг наполнил церковь. Руки Калины хватали пустоту. Чангюн, отбежавший на безопасное расстояние, с ужасом взирал на дело рук своих. Обезумевшая от боли Калина вихрем понеслась по церкви. Один из людоедов, не успевший увернуться, одним махом ее мощных рук был разорван надвое. — Опомнись, Калина! — крикнул Чонхо, но это лишь привлекло к нему ее внимание. Развернувшись, он попытался бежать, но, наступив на полу собственного плаща, упал. Он еще стоял на одном колене, когда огромная фигура Калины нависла над ним. Чонхо был не из тех, кто при виде опасности закрывает глаза. Он хладнокровно ударил мечом в сердце и, отпустив рукоять меча, прокатился у нее меж ног. Пронзенная насквозь, Калина сделала еще несколько шагов и, крутанувшись на месте, рухнула на спину. Первый пришел в себя Чангюн. В два прыжка покрыл он расстояние, отделявшее его от Калины. Наступив ей на грудь, он вырвал меч. Теперь в его руках было оружие. После гибели Калины и разорванного ее руками упыря, перед Чангюн осталось четверо противников: Чонхо и трое его подручных. Эти трое уже двигались к нему, подняв топоры. — Лапотники, — презрительно процедил Чангюн, прислоняясь спиной к стене. — Стоять! — Резкий окрик заставил всех замереть. — Он мой! Сбросив плащ, широко расставив ноги, Чонхо стоял посреди церкви. Он раскрутил перед собой меч Чангюн, с которым тот пришел в церковь, и уверенно пошел вперед. Его слова были законом, и мрачные фигуры отступили в стороны. — Ты не боишься, что я убью тебя? — Чонхо усмехнулся. — О да, ты всегда лучше меня владел мечом. Но, брат мой любимый, за то время, что мы не виделись, я очень сильно прибавил. Крутя мечами, они медленно сходились. Лязг первых пробных ударов огласил своды. Тяжелые двуручные мечи в руках братьев казались невесомыми перышками. Молча, все более распаляясь, они наносили и отражали удары. Чангюн сразу почувствовал опытную руку, руку большого мастера. Все его хитрости разбивались о мастерство Чонхо, как вода о камень. Кружась вокруг Чангюн, Чонхо забавлялся, будто кот с мышью. Обходя защиту, его меч уже несколько раз бил Чангюна плашмя. Это могло продолжаться до бесконечности, как вдруг с улицы в церковь вбежал стоявший там на страже. — Владыка! В деревне какая-то суета! — Ничего не отвечая, Чонхо сделал прыжок в сторону. Его меч, чиркнув по полу, зацепил лежавший плащ и бросил в лицо Чангюну. Ослепленный Чангюн почувствовал, как обожгло ноги. Выпустив меч, он грохнулся на пол. Попытался вскочить и снова упал, застонав от дикой боли. Вместо ног были культи, обрубленные ступни ног так и остались стоять на полу. — Несите солому! — Чонхо распоряжался, уже не обращая на Чангюна внимания. Все засуетились, забегали, внося и укладывая у стен охапки соломы. Меч Чангюна еще дрожал, воткнувшись в пол в метре от него. Широкая спина Чонхо, такая ненавистная, была рядом. Неимоверным усилием воли Чангюн бросил тело к мечу. Его пальцы уже обвили рукоять, когда Чонхо стремительно развернулся. Нечеловечески взвыв, Чангюн покатился по полу. Кисти же его так и продолжали висеть, впившись в рукоять меча. — Ну добей же меня!!! — невыносимо страдал Чангюн, корчась на полу весь в собственной крови. — Зачем? Ты и так погибнешь в огне. Ну а если тебя спасут, то ты будешь весь остаток своей жалкой жизни страдать неполноценным. Ты уже не опасен ни для кого, ты теперь лишь жалкое насекомое, — и, швырнув факел в кучу соломы, Чонхо вышел из церкви. — Проклинаю!!! Не я тебя, так потомки мои все поганые всходы твои из земли вырвут! Проклинаю!!!