whether you want the sea?

В голове Бенджамина сейчас крутились самые странные мысли, которые только могли придти в голову человеческую. Всю дорогу домой, помимо пылких обвинений в сторону себя, в забывчивости и крайней невнимательности, юноша занимался тем, что очень серьёзно задумался насчет того, что же заставило его забыть, столько важный факт. Ведь, это именно он велел отнести готовый гипс к себе домой, и ведь, именно он и простоял три часа под дверью лаборатории, непонятно зачем и почему, выжидая всё тот же гипс. Сегодня на улице было крайне тихо, несмотря на то, что в большинстве мест, было весьма людно. Даже, по самым узким улочкам, цепочкой ходили люди, но их губы были сомкнуты одна с другой, и не слова не было произнесено, даже с клювов, (а как мы все знаем, птицы днем ужасно разговорчивы!) «Или же, это люди так затихли, или же меня подводит мой слух»- с неким удивлением подумал Бенджамин, хотя сам он знал, что ни первое, ни второе, ну совершенно никак не могло быть правдой, и поэтому ещё раз прислушался к улице по которой проходил, но им ничего не было услышано, и скажу большее, слух его тоже не подводил, ведь ему было слышно редкие, и недовольные сигналы машин; шорох листьев, которые щекотал ветер; и даже жужжанье двух пчел, которые приняли красочный пиджак Бенджамина за цветок, и решили на него усесться, чтобы раздобыть пыльцы, собственно, наверное, именно поэтому, юноша их и услышал, потому, что с целью сесть на лепесток «цветка», что на самом деле являлось плечом парня, одна пчелка парила прямо около уха Бенджамина, и назойливо жужжала, отчего юноша поспешил отмахнуться от приставучего насекомого, которое явно обозналось. «Хотя впрочем, - подумал Бенджамин, -это куда лучше, чем гул людей».- и перестал отмахивать пчелу. Так, в компании двух пчел, (которые, как по волшебству, отстали от несчастного Бенджамина, именно под домом), юноша дошел домой и отворил дверь, затем быстро прошел внутрь, отчего чуть не упала белая занавеска, весящая перед входом в дом. Гипс стоял в самом центре огромного зала, или можно сказать, гостиной, был накрыт тонкой, сиреневой тканью, но настолько идеален и безупречен был этот гипс в форме сердца, что его не погрешность было видно даже сквозь покрывающую его ткань. От волнения у юноши загорелись все легкие, и его дыхание вырывалось на волю, из оков их горячих, чтоб не ожечься, из-за чего участилось дыхание, и стало прерывистым. Раз – и он моментально раскрыл, высвободил гипс из плена мягкой ткани, и выдохнул от изумления, которое подкралось настолько неожиданно, что Бендажмин сам не заметил, как подхватил произведение к себе на руки, и стал жадно поглощать его своими бледно-зелёными зрачками. - Какая прелесть! - только и успел воскликнуть он с восхищением, как в гостиную, спустился его отец. Это был пожилой мужчина, в самом резком смысле этого слова, с изуродованным жизнью лицом, то и дело, оно всё было в складках и морщинах на смуглой, почти рыжей коже. Под бледными, но ужасно красивыми, изумрудными глазами, четко виднелись подпухшие, красные синяки от недосыпа, губы были совсем высохшими, с множеством трещин на них. Но, при всё своём «выношенном» состоянии, сам его вид говорил о другом. Хоть и у Линфорда (так звали отца) был сегодня выходной, можно сказать, отдых, ведь, человек этот был невероятной работягой, на нём был серый, строгий костюм, с черным, свисающим вниз галстуком («а куда же ещё, мог свисать галстук?» – спросит благосклонный читатель). Волосы как всегда, были идеально заглажены лаком, и приподнятыми чуть вверх, имели каштановый цвет, с чуть белыми корнями, от вовсе не юности своей возраста. А голос его был низким, но в тоже время всегда и везде, уверенным, и хорошо поставленным, а иногда даже металлическим, коим он и заговорил сейчас, сжав перила лестницы рукой: - Бенджамин, ты опять за старое? Чтобы ты знал, порой, нам не хватает гипса для раненых, а ты балуешься. - Отец, -начала вдруг раздраженно юноша, но его голос постепенно снизился, ибо долго перечить он не мог (а сейчас он именно то и делал, поэтому, «хотя бы голос, - решил он- , «должен быть тихим»),, и не перечил вовсе никогда, только когда дело касалось относительно, или не относительно его ремесла, или лучше сказать, хобби, - я не балуюсь! Это очень важно для меня, и ты, как никто иной в этом городе это знаешь. - Да, но ведь, раненые, намного важнее… - хотела сказать Линфорд «этих глупостей», но быстро исправила, откашлявшись: -Это важного дела. - Но ведь оно – важное! И как же, совсем неважные раненные, могут быть важней важного? Ведь ты, не именовал их важными, а значит, и никакой ценности они не представляют. - Что за вздор, - возмутился старик, - какие ужасные вещи ты говоришь, сын! Как пострадавшие, то ли от случайности, то ли, что хуже, вовсе не от неё, могу быть неважными? Да и тем более, как они могут не представлять никакой ценности, для меня – директора единственной лечебницы в городе? - А вот так, хоть они, стало быть, важны, я не прекращу заниматься сим делом, ибо это для меня так же важно, как и для садовника, его первая яблоня, как и для швеи, её первое платье, как и для тебя отец, для лекаря, важны пациенты. - В том то и дело, Бендажмин! – уже более грозно, подняв тон голоса, проговорил старик, - В том то и дело! Твое ремесло, ровным счетом, не приносит пользы, даже тебе! - Приносит! - И какую же? - Мне нравится это, но ведь, и музыка никакой пользы не приносит, но музыканты почему-то почетные гости в нашем городе. И проходящие с гитарой бродяги, им тоже кидают мелочь. Но за что же? - Музыка – это высшее искусство, неподвластное почти никому, а если и подвластно, то единицам, глупый мальчишка! Немного подумав над словами отца, Бенджамин пришел к выводу, что музыканты никак не относятся к сему разговору, и что, вообще, разговор исчерпал себя. Тогда, юноша притворно, устало вздохнул, и проронил последние слова, решив, что Линфорд, будучи уже на кухне, и выискивая что-то, не обратит на них внимания: - Я не глупый, и я не мальчишка! Мой талант, мои идеи, по поводу гипсов - прекрасны, и очень даже приносят пользу, если ты этого не заметил. А вот твоя работа, поистине, не приносит пользы никому! Зашивать раны, да прописывать каждому заболевшему сиропы – все могут! И даже Бендажмин не ожидал, что те слова, на которые, по его задумке, не должен никто обратить внимания, превратит, и так витавшее в гостиной молчание, в абсолютную тишину. Чтобы, хоть как-то её разрушить, убрать осадок тех слов, что казалось, пронзили спокойное помещение, он шурша тканью, положил гипс обратно, и решил, что перенесет его в свою спальню, к остальным. Но тут, отчего бедный юноша чуть не подскочил к потолку, раздался громкий, грубый, яростный крик: - Что ты сказал? Не приносит никому пользы!? – Линфорд, злостней льва, нападающего на лань, выбежал в гостиную, и устремил свой холодный, полный злобы взгляд на сына. – Да как ты смеешь говорить такое? После того, как каждый день посещаешь мою лечебницу! - И… и ничегошеньки такого в твоей профессии нет! - Тогда… - с какой-то напрягающей задумчивостью протянул отец Бенджамина, и тут же выпалил: - Больше ни шагу в мою ненужную тебе лечебницу! И этот гипс, - Линфорд резко указал пальцем вытянутой руки на творение, - я конфискую, как ни приносящее никому пользы, ибо сделано в моей, тоже, никому не приносящей пользы больнице. Ошеломленный словами отца Бенджамин даже не успел что-либо сказать, когда отец подошел к его гипсу, и показательно схватив его в руки, с великой силой швырнул на пол, и тот, подтверждая многие законы физики, треснул на кусочки. Линфорд же остался стоять, с бесстыдно равнодушным лицом. - Я тебя ненавижу! – с ужасом воскликнул Бендажмин, и резко развернувшись, бегом покинул дом, с хрустом костей от хрупкого телосложения, хлопнув дверью.