Чувства мертвых

Лекера не было почти восемь дней. На третий день Франциск пришел в себя, принял ванну после долгих болезненных ночей, полных тревожных снов, и наконец-то вышел во двор. У его отца снова сменилась фаворитка, а где была та предыдущая полуголая девица, неделю назад пытающаяся отослать юношу и презрительно называвшая его бастардом, никто не знал. Все молодые любовницы Грахела появлялись и исчезали моментально, только опытные женщины могли рассчитывать на королевскую благосклонность. Такие, как Амфара Лесной Пепел. Франциск умел слышать и слушать. А потому, он с интересом дворцового обитателя слушал, как девушки судачат о том, что вскоре у молодого принца появится новая мачеха, и уж она-то поубавит у бастарда спесь, ибо сама характером походит на сталь. Из долгих и смакующих сплетен Франциск узнал, что Грахел уже подмял под себя мать Лекера, и не единожды, Амфара все чаще оставалась в королевских покоях до утра, и даже не стеснялась этого. Овдовевшая женщина, уже имеющая взрослого сына, бегала в постель к королю. Безумная новость для того, чтобы бесконечно о ней говорить. В первый день Франциск не спрашивал о Лекере, и на второй, и на третий, чтобы это не бросалось в глаза. Перед сном, сидя у зеркала в одиночестве с бокалом вина, Франциск ощутил щемящую в груди тоску. Сколько бы ни было людей рядом с ним, некому было понять его душу, кроме Лекера. Все его переживания, весь страх, все надежды и планы на дальнейшую жизнь. Одна только девушка проявляла к нему интерес. Графиня Арнэль будто пользовалась чужим отсутствием все больше и больше, оставаясь с ним рядом. Ее мягкий женский голос сквозил нежностью, и если бы Франциск так не тосковал по Лекеру, он бы ощутил, как сильно эта девушка влюблена в него. В него настоящего, без титулов и масок, принимающая его с его недостатками и происхождением, любящая его уступчивый, но в то же время твердый мужской характер. Его непринужденность и любовь к жизни. Только сокрушалась его наивности и таким глупым затянутым увлечением, как Опиумный Барон. Несмотря на слова Лекера в их первую и последнюю встречу, девушка не посчитала нужным в них поверить, и была твердо уверена, что любому мужчине необходима женская ласка и забота. О Франциске никто не заботился, кроме нянечек в детстве и Лекера в юности. Да и его забота заключалась лишь в том, чтобы не дать принцу умереть нелепой смертью. Так думала Арнэль, уверенная, что ее подход будет единственно верным. Уж он-то растопит чужое огрубевшее сердце. Франциск не спал всю ночь в ожидании любовника, смутно надеясь, что тот явится после такого долгого отсутствия. Но ночь длилась и длилась без конца, бутыли вина заканчивались одна за другой, и в конце концов, юноша уснул на кровати пьяный, не до любленный и одинокий. Он проспал почти до самого обеда, и проснулся от настойчивого стука в дверь, растрепанный и с жутким похмельем. Надрывный стук с коротким интервалом не желал прекращаться так же, как Франциск не желал раскрывать покрасневшие глаза. Юноша с трудом сел и застегнул рубашку. — Кто? — Ваш слуга, ваше высочество. Франциск пробормотал дозволение войти. Он и не посмотрел на молодого юношу, еще младше него по возрасту, более занятый тем, чтобы хотя бы умыться. Вытерев узкое и миловидное лицо, Франциск сел в широкий стул перед туалетным столиком, и юноша, уже знающий свои обязанности, принялся расчесывать ему волосы. — Какую прическу сегодня хочет принц? — Что-нибудь не вульгарное и скромное. Слуга заколол ему волосы фарфоровой с бриллиантом заколкой у затылка, а затем мягко отпустил ему одну прядь на глаза, и занялся пудрой. — Который час? — Еще два часа до обеда, господин. — Скажи, знаешь ли, мой дорогой друг, опиумный барон присутствовал ли на завтраке? Пудреница и кисточка, которые едва взял слуга, неловко выпали у него из рук. Франциск опустил взгляд вниз, на пол, и увидел, что небольшое овальное зеркало в пудренице разбилось на осколки, и теперь из каждого на него снизу вверх смотрела часть его удивленного лица. Слуга вмиг стал бледным, словно тень. — А Вы не знаете?.. Юноша присел и неловко попытался собрать осколки разбитого зеркала. Франциск приподнял бровь. Его прислужник действовал слишком расторопно и два пальца оказались порезаны стеклом. Мальчик облизал побелевшие губы. — Вы, п-правда не знаете? — Чего я не знаю?.. Слуга поднял глаза и сказал три слова, принеся с ними новость, которая выбила пол из-под ног принца. И если бы Франциск не сидел, он немедленно бы сполз вниз по стене. — Что? — выдохнул он. Всего три слова. Три страшных слова, которые он боялся слышать больше всего на свете. Три слова, которые будто лишили сердца и души. Опиумный барон умер. Лекер умер. Всего лишь два слова, а в груди застрял воздух, не позволяя выдохнуть. Всего лишь тихий голос, полный сожаления, а в сердце что-то оборвалось. — Умер? К-как? — Коралл трудом узнал собственный голос. Его ресницы задрожали. На мгновение ему показалось, что все это лишь чья-то злая шутка, чтобы посмотреть на его реакцию, и сейчас Лекер вновь покажется в дверях с ленивым и надменным смешком. Назовет его слишком наивным парнем, посмеется и скажет, что сегодня он уже запланировал поехать поохотиться. Иначе принц совсем исчахнет в душной комнате с зашторенными окнами, и забудет, как выглядит белый свет. Он был где-то на приеме, с матерью и просто задержался, потому, что так потребовали от него обстоятельства. А не писал, потому что это слишком бы бросилось в глаза и вызвало бы ненужные подозрения. Прислужник со скорбью опустил глаза. — Всего не знаю, но говорят, что барон был на прогулке с матерью…. На них напали звери или разбойники… Я не могу говорить точно, ваше высочество. Звери или разбойники. Это они забрали Лекера туда, где Франциск его больше никогда не увидит. Юноша судорожно выпустил воздух из легких. Лекер умер. Это не могло быть правдой, как же так. У принца с коралловыми волосами задрожала нижняя губа. — Это неправда. Ощущая, как немеют кончики пальцев, Франциск сполз со своего широкого стула к прислужнику в синих одеждах и схватил его за плечи так сильно, как только мог. — Скажи, что это неправда! Ты все лжешь! — Я не смею лгать его высочеству! — в ужасе от такой реакции проговорил прислужник, так и застыв в чужих руках, послушной марионеткой, пока Коралл тряс его словно шарнирную куклу. — Ваше высочество! — Это ложь! Ложь! — оттолкнул юношу, чьего имени он даже не помнил, Франциск резко отвернулся, скрывая слезы. — Ложь. Ты лжешь мне! — Я не смею лгать его высочеству! Если я солгал, я убью сам себя. Франциск прижал руку к сердцу. — Г… где он? Где он сейчас находится? — Я не знаю, почему Вы не знали! Весь двор уже снаружи. Утренний завтрак владыка велел отменить и вместо этого организовать похоронный обед сразу же, утром. Его еще не упокоили, только собираются. Я спешил сообщить Вам эту новость, чтобы Вы могли попрощаться. Чтобы Вы успели, но я… я… Прислужник не успел договорить, а Франциск уже сорвался с места. В груди стало больно, будто кто-то насквозь проткнул его шпагой, и теперь он бежал со сталью в груди, предательски выглядывающей из-под лопатки со спины. Он вспотел, его волосы растрепались, а заколка сбилась с прически, пока он бежал к собравшимся людям, сплошь в траурных черных цветах. Франциск спустился по каменным ступеням к королевскому кладбищу, и, схватившись за каменный выступ, никем не замеченным сполз на землю. Он все еще не мог поверить. Сколько людей собралось, и каждый стоял спиной. Никто не заметил его. Здесь было принято так хоронить каждого. Ведь Лекер был теперь не просто бароном и наследником земель, но и сыном первой королевской фаворитки. Грахел находился рядом с Амфарой, что стояла в траурном платье, с траурной фатой и заливалась тихими, но горькими слезами. Где-то незамеченным в толпе стоял доносчик с неизвестным именем, нервно и подавлено комкая чистый и плотный лист пергамента. Пергамента, на котором ему теперь будет нечего писать и некому отправлять. Он тоже был подавлен, пусть и не показывал эмоций за лицом, что скрыл темной тканью широкого тонкого шарфа. Франциск, справившись с собой, поднялся и приблизился. Он растолкал людей, не обращая внимания на крики и возгласы, чтобы выбежать вперед прямо к гробу. Зрелище поразило его, и он едва не упал, в рядом сырую могилу, из которой пахло неприятной влажной землей. — Как же это?.. Мой… Грахел наклонил голову, глядя на юношу, который белым пятном выделялся среди всех людей в черных одеждах. — Франциск? — Мой друг… — Юноша вовремя вспомнил о том, что для всех они был лишь друзьями… Приятелями. Но никак не любовниками. Он прижал ладонь ко рту. Храмовник уже заканчивал читать проповедь о душе усопшего, теперь возносящейся в рай, оторванной от всех мирских привязанностей. В мир, где он непременно предстанет перед судом, и там уже Небесные будут судить его сурово и справедливо по добродетельным делам и по грехам его, если таковые когда-либо были. Лекера провожали в последний путь нарядным. Франциск, сдерживая вой, который застрял у него в горле, заметил, что в жизни Лекер никогда бы так не оделся. Яркое длинное платье в пол, едва прикрытые сапоги на плоской легкой подошве. Лекер ненавидел такую обувь и предпочитал высокие и устойчивые мужские сапоги с каблуками, а не королевские полусапожки, которые нынче в моде носили все от мала до велика. Ненавидел он и строгие рукава с запонками, предпочитая широкие и свободные. Ненавидел поднятые воротники, которые застегивались под горло, и не давали простора для соблазнения. Его ключицы при жизни всегда были на виду. Даже длинные заостренные ногти люди остригли, и теперь пальцы украшали обычные ничем не выделяющиеся полукруги. Только лицо осталось прежним. Посеревшие плотно сомкнутые губы, уложенные волосы, черные как смоль, ровный нос, и темные круги у глаз, теперь навсегда закрытых. Все портил лишь загримированный жуткий шрам, проходящий вдоль скулы, по подбородку, и уходящий под строгий плотно затянутый ворот. В последний путь высокие господа должны были уходить красивыми, без физических увечий, не уродованные болезнью. А этот шрам на когда-то идеальном лице, видимо и послужил причиной смерти Лекера. У него явно была отсечена половина головы и разодрано горло. Иначе, зачем его скрывать огромным слоем кремов и пудры. Франциск невольно вдохнул запах его тела. Только пудра и крем, ничего больше. Он больше никогда не вдохнет его настоящий запах — исходящий от корней волос, от шеи, запястий и небольшого нежного места за ушком. Только крем и пудра, этим его и наградили. Он и после смерти не будет пахнуть собой, только ощутит эти два запаха… Крем и пудра. Храмовник со скорбным выражением на старом умудренном лице, закрыл свою книжку и медленно кивнул. Королевские могильщики, поджав губы, медленно задвинули крышку гроба, навсегда скрывая Лекера от живых, чтобы после предать его земле. Амфара не выдержала, сорвалась с места и, крича, упала на комья влажной коричневой земли. — Нет, нет! Не отдам, не отдам, не отпущу! Мой сын, мой мальчик! — разрыдалась она, едва ли не падая в могилу на гроб. Грахел поспешно поднял ее с колен и, заботливо отряхнув платье, прижал лицом к себе. Он принялся ее успокаивать всеми словами, которые только знал. — Не пущу, за что! За что!!! Франциск заставлял себя не плакать. Его веки снова и снова вздрагивали, когда большой и крепкий молоток вбивал гвозди в твердое сухое лакированное дерево. Всякий раз принцу казалось, что эти гвозди забивают не в гроб, а прямо в его сердце. Ведь в последний раз он видел Лекера живым, когда после бала, они уединились в закрытых покоях и наслаждались друг другом. — Сын, мой сын! Мой сын! Лекер! Мой сыноче-е-к! Постепенно, будто бы издалека, сквозь нервный стук молотка и крик матери, убитой горем потери, приходило осознание. Он больше никогда не обнимет Лекера. Он больше никогда не коснется его губ, больше никогда не услышит, как их шпаги сходятся в дуэльном поединке. Больше никогда не ощутит, как руки… эти сильные руки нервно сдергивают с него рубашку. Больше не покраснеет от чужих наглых слов…. Больше ничего. Никогда. Кто-то первым бросил комок влажной земли, когда гроб медленно опустили в вырытую прямоугольную яму. Последнее пристанище Лекера — его последнее ложе, которое Франциску уже не суждено разделить с ним. Ноги принца подкосились, и он медленно отвернулся и зажмурился. Только бы не заплакать при всех. Только бы не выдать своих истинных чувств…. Безумное желание обожгло болью горло. Один шаг до того, чтобы упасть на твердую деревянную крышку, уже засыпанную влажной землей. Один шаг, чтобы упокоиться с ним рядом, и лишь невольно морщиться от того, что земля снова и снова накатывает, укрывая их как природным одеялом. Франциску под землей не будет хватать воздуха, и какое-то время она забьется в ноздри и уши, прилипнет к губам. А потом наступит вечный сон и Лекеру никогда не будет одиноко. И Франциску не будет одиноко. Они снова будут вместе. Амфара успокаивалась долго. Она продолжала надрывно кричать, пока могильщики засыпали гроб землей, и каждый пытался утешить женщину в черном платье и с фатой. И хоть никто полностью не видел ее лица, Франциск знал, что она действительно плачет. Так же, как хотелось бы завыть и ему. Стараясь ничего не говорить, храмовый служитель медленно провел рукой, жестом приглашая процессию пройти в молитвенную и отдать что-нибудь душе умершего. Возможно, это были какие-то незначительные безделушки, все это люди клали на алтарь подношения покойнику, чтобы в загробном мире у него остались воспоминания о том, кем он был в прошлой жизни, если душа его потерпит чудовищный раскол. Франциск перестал чувствовать себя человеком, и не обращал внимания на людей до тех пор, пока старый служитель не коснулся его рукава. — Прошу прощения, ваше высочество. Пройдемте же, в молитвенную. Там Вы можете поднести своему другу дар, который он возьмет в последний путь. Оставьте его с матерью. Так нужно. Франциск не мог сопротивляться, и служитель небес медленно увел его от гроба. Коралл шагал и сам не понимал, зачем он шагает, куда и для чего. Возле могилы остались только плачущая на коленях Амфара и Грахел, ни разу не обернувшийся на толпу. В душном помещении к молитвенной стене пришли лишь несколько человек изо всей похоронной процессии. Немногие люди из дворца знали Лекера настолько хорошо, чтобы жертвовать ему что-то. Некоторые из них даже не пожелали подождать тех, кто остановился у алтаря, наполненного золотистым рассыпчатым песком. Двор относился к Лекеру нейтрально и не хорошо, и не плохо. Многие его уважали за пылкий ум и резкий характер, но и не любили за это же. Лекер не принимал чужих советов, и всегда поступал по-своему. Его способность различать фальшь, ложь и наигранность срывала с людей их вечные маски, порой на глазах у всех. Те люди, с которых он сорвал исподнее, его презирали. Пусть сейчас они стояли у его гроба, каждый из них вздохнул с непомерным облегчением, понимая, что теперь тот человек, который узнал их тайну, мертв, и можно не бояться шантажа с его стороны. Одной из тех, кто подошел к молитвенной стене и алтарю, была графиня Арнэль. Франциск со стороны смотрел на эту девушку, пытаясь вспомнить, видел ли он ее когда-нибудь рядом с Лекером. Нет. Они никогда не оставались наедине, и даже не пересекались. Возможно, у Лекера были свои тайны, которыми он делился с ней. Либо же она сама была тайной. Арнэль, в траурном строгом платье, медленно положила на алтарь свежий цветок снотворного мака. Люди глядели на нее с неподдельным любопытством. Обычно жертвующие клали на алтарь кольца, браслеты или деньги, какие-нибудь предметы, которые не жаль пожертвовать. Но снотворный мак?.. Двое перед Арнэль, не стесняясь, фыркнули и сморщились, но графиня не обратила на них внимания. Было в ее жесте что-то отчаянное и нежное. Снотворный мак. Франциск наклонил голову. Лекер курил опиум. Не часто, не злоупотребляя, им он наслаждался, и даже Франциска научил находить прелесть в этом сладком дыме, вызывающем нежное чувство эйфории. Это было слаще, чем возбуждение, приятнее, чем физическая близость, а когда два чувства накладывались друг на друга, эффект становился сильнее и ярче. И Франциск никогда еще не получал такого удовольствия, как занимаясь любовью, будучи под опиумным опьянением. Арнэль знала то, чего не знали остальные. Яркие алые лепестки цветка отчетливо выделялись на фоне золотого песка и таких же золотых безделушек. Почему-то Франциск ощутил, что в подношении Арнэль больше смысла и признания, чем во всей золотой мишуре. В этом больше понимания и больше любви. Он бы тоже хотел положить что-то символичное. Может быть, усыпать песок цветами зеленого чая, который Лекер предпочитал пить по утрам, чтобы взбодриться. Но как назло, у него не было даже монеты, чтобы положить что-то на алтарь. Он пришел с пустыми руками, а уходил с пустой душой. Может быть, именно ее он положил туда, на алтарь покойному опиумному барону.