Чувства мертвых

Франциск не мог не предаваться этим воспоминаниям. Как первый раз был долгим, глубоким, с ответным чувством нежности и полным сдерживаемой страсти. Как часто он дышал, ощущая свое тело, как никогда живым. Он обнял Лекера и шепнул только одно слово, которое опиумный барон любил слышать от него больше всего. «Еще» Еще и еще, еще, еще, еще! Это слово Коралл каждую ночь готов был петь в экстазе. После первой ночи, ему показалось этого ничтожно мало, и поэтому он оставил Лекеру письмо о том, что он снова придет в курильню. В ту спальню. На следующую ночь все повторилось. От первых глотков дыма, и неряшливых поцелуев, до толчка на шуршащую кровать и тяжелых вздохов. - Мой! Мой! - Ах, твой, я твой! У Франциска выступили слезы, и он уткнулся лицом в скрещенные руки. «Мой-мой, твой-твой», теперь, где тот, кому он принадлежал? Покоится в земле, в лакированном гробу. А он на земле, один и ему некому принадлежать, как брошенному зверьку, потерянному, одинокому. Возможно, для мужчины было унизительно и неподобающе говорить и думать о себе так, но… эпоха сильных, таких крепких, не подающих эмоций, стальных душой мужчин еще не наступила, и никто ничего не требовал, кроме сокрытия истины. И потому Коралл имел право быть собой – слабым, одиноким, нуждающимся в человеке, от которого застревал воздух в легких. И при этом не подавать виду, что по кому-то кровавыми слезами до сих пор плачет его душа. «Мой, мой! Я твой! Я твой!» Франциск лениво сжал слабыми пальцами простынь, стягивая ее, как он делал это, занимаясь с Лекером любовью. Прижался щекой к прохладе и закрыл глаза. - Я твой-твой, - прошептал он. – Есть ты, нет тебя, я твой. Вернись ко мне, как ты мог оставить меня так рано. Бессмысленные слова, дарующие мнимое успокоение встревоженной душе. Юноша медленно поднялся с кровати и застегнул рубашку, которую так и не снял. Затем поправил волосы и подошел к зеркалу. Его сонное отражение так и смотрело на него из зеркальных глубин, повторяя каждое движение. Косметика с губ и глаз смазалась, и поэтому юноша аккуратно вытер лицо платком, чтобы не выглядеть совсем уже потасканным жизнью и потрепанным скорбью. Франциск заметил, что его волосы стали тусклее, краска с волос почти спала, явив его родной бледный цвет, теперь уже украшенный первыми седыми нитями. Он поседел так рано. Если покажет другим серебро волос, навсегда потеряет свою гордость. А потому сегодня придется покраситься. В дверь коротко постучали, с другой стороны послышался мягкий и завлекающий голос сводницы. - Господин, я могу войти? - Да. Женщина вошла, и оставила дверь слегка приоткрытой. Она не могла не знать, кто он, а потому, прежде чем начать разговор, дежурно поклонилась. - Ваше высочество, К Вам хочет зайти девушка. Франциск коротко бросил в ответ: - Я не хочу ее услуг. Сводница неловко улыбнулась. - Она не работает здесь. Это богатая дама и она сказала, что хотела бы встретиться. Пришла рано утром, еще до того, как прозвенел колокол. Я сказала, что Вы спите, нельзя будить человека в такое время. Она сидела в общем зале, без движения, ожидала, пока Вы проснетесь. Франциск сглотнул, а затем кивнул, чтобы неизвестную впустили к нему в комнату. Он ожидал увидел свою тетку, брезгующую такими заведениями, любую девушку из двора, в очередной раз посланную, чтобы его соблазнить и убить, либо же какую-нибудь очередную отцовскую фаворитку, которая решила поглумиться. Но стала бы хоть одна из них ждать прямо тут, пока он проснется? В комнату зашла графиня Арнэль, прикрывающая часть лица светло-голубой вуалью от раскаленного утреннего солнца. Едва увидев ее, Франциск ощутил легкое головокружение. Запах розмарина, исходивший от нее, наполнил комнату, перебивая аромат пудры и разлитого алкоголя, когда девушка подошла к принцу так близко, что между ними оставалось всего лишь два шага. - Франциск... Что ты с собой сделал? Тот вопрос, на который ему меньше всего хотелось отвечать. Юноша взглянул в свое отражение, и увидел лишь бесконечно уставшего бледного человека, с которого сошли все краски жизни. Даже родной цвет волос сошел, уступив место седине. - Ничего. Просто выпил и уснул здесь, чтобы… сменить обстановку. Арнэль сняла вуаль. - Об этом все знают. Все знают, что тебя не было в замке. Знают, что ты был здесь и они будут насмехаться. Разве ты не думаешь об этом? Разве чужие насмешки тебе так приятны? Франциск задумался, но не прошло и минуты, как он небрежно улыбнулся. - Меня уже ничто не трогает. Голос Арнэль стал слабым и просящим. - Не хочу, чтобы ты убивал свою репутацию. Франциск снова усмехнулся. - Моя репутация и так убита. Моим происхождением. Нет ни единого человека, кто не плюнул бы им в мое лицо. Так к чему же заботиться о том, чего и так нет? Арнэль подошла ближе на шаг. От этого движения Коралл развернулся к ней лицом. - Ты не понимаешь, насколько заблуждаешься. Но если эта мысль так прочно укрепилась в твоей голове, хорошо, я скажу иначе. Я не хочу, чтобы ты убивал свою репутацию в одиночестве. Ты не должен быть один. Не должен чувствовать себя одиноким. Я всем сердцем хочу тебе помочь. Прошу, позволь меня быть к тебе ближе, уверяю тебя, что ты не пожалеешь об этом. Франциск долго молчал, глядя в эти добрые и искренние глаза. Еще ни одного раза он не видел от девушки таких глаз и таких слов. Приоткрыв посеревшие губы, Коралл проговорил медленно и расстановкой: - Мне было спокойно и вольно в этом одиночестве, в своем коконе, где никто не мог причинить мне вреда. Ты не знаешь, каково мне, какова доля обреченного, вечно быть ненавистным. Ни к чему ходить за мной в это место, иначе я найду другое. И мне плевать, кто и что расскажет обо мне за обеденным столом, все это не касается меня, потому что где-то в душе то, что было живо, уже умерло, и не реагирует на внешние слова. Франциск двинулся вперед, намереваясь выйти из комнаты, и отправиться в замок, где постарался бы не пересекаться с этой влюбленной девушкой. Напоследок, он зачем-то сказал: - Я никогда никого не подпускал к своей душе. И Арнэль, резко развернувшись, сказала: - Лжешь. Ты подпустил его. Лекера. Спина Франциска окаменела от этого имени. Она догадывалась. Или знала. Но к чему было это знание, если последнего не было в живых, а значит, и слух, какой бы он ни был, никогда не разрастется, подобно сорняку. Ощущая сухость во рту, Франциск тихо ответил: - И мне безумно больно от этой потери. Потому что теперь в душа сквозная дыра. Не проси же меня вырезать в душе ещё одну дыру. У меня больше нет сил. Арнэль приблизилась к нему со спины и мягко коснулась его ладони своими теплыми пальцами. Всего лишь случайное, намеренное прикосновение, не отдающее навязчивостью. - Знаешь... я ненавижу бордели, - честно сказала графиня. - Это унижает и эксплуатирует женщин. Но я знаю, что именно ты делаешь в таком заведении. И если тебе проще здесь, позволь мне составить тебе компанию. Позволь мне быть рядом. Франциск дернул губами. - Это низко для тебя. - И для тебя. Но если ты пустился на такую низость, я не могу остаться в стороне и сохранять горделивый вид. Я бы пошла туда, куда пошел бы ты... Франциск молчал, а затем тихо бросил: - Уходи. Ей никогда не требовалось повторять дважды. Пусть последнее слово сквозило горечью и болью, пусть она хотела остаться с ним даже в таком презренном месте, Арнэль покинула комнату сразу после того, как Франциск закончил разговор. Юноша медленно выдохнул. Знала бы она, как сильно Франциск сжимал шелковые простыни, и стягивал их судорожно сжатыми пальцами. Как томно стонал, сопровождая каждый стон глубоким вздохом. Когда в расплывающемся опиумном дыме, в полузабытие, со слабым разумом и расслабленным телом он занимался с Лекером любовью... Знала бы она, что он говорил, закатывая глаза в моменты их высшего пика, когда дым и сладость близости застилали глаза настолько, что они слезились. Что она сказала, если бы знала о том, что в ее окружении считали похотью и недопустимой мужской противоестественной грязью.... Он был таким. Противоестественным, развратным, зависимым и грязным. Уродливым и недостойным, потому что свернул тогда на узкую и шаткую дорожку. Но принц-бастард тогда был не один. Чувствуя любовь, отдачу, опору и поддержку, он был готов наплевать на все слухи и слова, коими называли тех, кто сделал выбор, подобный его выбору. Но сейчас... Он остался один. И теперь не был, ни развратным, ни уродливым. Только бесконечно разбитым. Что-то разбилось и погибло внутри него в тот день. Франциск привел себя в порядок, освежил дыхание и отправился обратно в замок, чтобы провести с двором хотя бы богатый обед из запеченных крабов, гусиного мяса с ананасом, початков ярко желтой распаренной кукурузы, насыщенного вина и всевозможных фруктов. Прежде, чем войти в трапезный зал, Франциск заперся в купальнях, где пролежал в богатой пенистой ванне, почти забыв про время. Несмотря на таблетки, опиум, алкоголь и постоянный сон, несмотря на заторможенность и отупение, его мысли не лезли его головы, а одиночество гадким червем продолжало медленно и верно пожирать его сердце и душу. Веки наливались свинцовой тяжестью от того, что таблетки и алкоголь продолжали действовать, усиливая эффект, разрушая его клетки, и Франциск подумал о том, что если так продолжится, то вскоре он и сам окажется в гробу, в чью крышку могильщики безжалостно вобьют гвозди. Все равно его жизнь была лишена смысла с самого начала. Бастард, без матери, признанный номинально. Юноша, с которым двор улыбается и лебезит в глаза, а за спиной плюет и пытается всячески от него избавиться. Он был словно игрушка для гнева чужих господ, разве что номинальный статус все же давал плоды, и никто не мог наградить его пощечиной по собственному желанию. Отец назначил его регентом и наместником трона при всех, но ни одного раза не показал ему, как держать двор под своей властью, и отвечать на потребности простых людей. Франциск вообще не знал жизни простых людей. Только в компании Лекера он покидал округ замка и вообще первый ярус столицы, где все было окутано богатством и роскошью. В свои семнадцать лет он знал, откуда берется рожь и пшеница, кто разводит гусей и индеек к царскому столу, кто вылавливает осетров и разбивает панцири крабам, чтобы заработать денег на собственное пропитание. Вряд ли простые люди питались хоть чуточку так же хорошо, как Франциск. Но не знал, кому достаются объедки с королевского двора. Но даже если бы он узнал, что бы это изменило в его жизни и в нем самом? Он не имел понятия о правлении, и все больше и больше убеждался, что Грахел оставил его в качестве своей собственной насмешки. Мнимая добродетель и человеческая глупость. Он мог никогда его не признавать и тогда Франциск не знал бы, что едят высокие лорды на завтрак обед и ужин, а если бы узнал, у него рекой потекла бы слюна. Будучи мягким и хрупким для внешнего мира, закалился бы он до твердости стали, если бы остался не признанным, тем, кто он есть на самом деле? Когда Франциск вернулся из купальни в трапезную, весь двор уже сидел за столом, тихо переговариваясь и принимая аперитив. На вошедшего юношу бросили косые, равнодушные взгляды, после чего вновь вернулись к разговорам. Проходя мимо, Франциск лишь убедился в мысли, где являлся беззубой насмешкой Грахела для всего остального двора, и из-за этого сводило желудок. Если бы он родился в ином чреве, в ином положении, как тогда эти люди ползали бы перед ним. Его утреннего отсутствия не заметил никто, кроме Грахела, и поэтому, когда юноша занял свое законное место, отец тут же склонился к нему. - Почему тебя не было утром? – угрюмо спросил король, нервно постукивая серебряной ложкой по поверхности безупречного стола без единой царапины, отполированного до блеска. – Я сделал важное объявление, ты его пропустил. Ты должен был присутствовать. - Лекарь Мэль прописал мне успокоительную настойку. По ночам я что-то плохо сплю, - уклончиво ответил Франциск, не глядя на отца. Взгляд Грахела оказался кислым. - Я посылал за тобой людей. Они вернулись и сказали, что тебя даже нет в опочивальне. В иной раз Франциска бы бросило в дрожь, и он стал бы запинаться и лихорадочно искать оправдание, но пустота в голове не позволила ему чувствовать раскаяние за прошлую ночь. - Да я был с куртизанкой, - безразлично ответил он. Сказать, что был в курильне один, значит, навести на себя ненужные взгляды и подозрения, а Франциску этого не хотелось. Едва увидев, что Грахел закатил глаза и собирался сказать нечто язвительное, принц быстро спросил:– А что за объявление? Мужчина, который не пропускал ни одной юбки, даже не знающий, что женщины готовы на лоскуты порвать его единственного ребенка ради собственного положения, осуждал жриц любви с такой пылкой яростью, что невозможно было не поражаться его лицемерию. Лицо Грахела разгладилось после этого вопроса, и он довольно и томно сказал: - Думаю, полно мне ходить свободным человеком. Я нашел достойную из женщин, и готов сделать ее своей женой. Франциск отнесся к этой новости без особого энтузиазма и большой радости. На отношения отца, по большей части, ему было наплевать. Разве что подумал о том, что теперь ему стоит опасаться этой женщины. Юноша поднес бокал к обескровленным губам. Ему было все равно, которая удостоится чести стать королевой, но чтобы не показаться холодным и безучастным и лишний раз не привлекать внимания, из вежливости Коралл задал вопрос: - И кто же завладел твоим сердцем на этот раз? Кого мне гордо именовать мачехой? - Госпожу Амфару, разумеется. Я уже собираюсь отдавать первые приказы насчет нашей свадьбы. Думаю, она состоится через два месяца. Когда мы поженимся, я хочу, чтобы ты называл ее приемной матерью, а не мачехой. Она лишилась сына, ей не достает юноши в сопровождении. Ты возьмешь на себя эту обязанность. Франциск подавился вином и закашлялся. Алые капли забрызгали его сюртук и ворот рубашки, остались блестящим на столе. Принц отвернулся, прижимая рукав ко рту, ощущая, как едва выпитое вино, скользит между губ и пропитывает тонкую ткань. Меньшее, чего бы он хотел, это оказаться рядом с матерью Лекера, и тем более называть ее вот так. Неуважение, стыд, отвращение и непринятие. Он никогда не заменит Лекера на чужом поприще и не встанет на его место. - Что с тобой? – Грахел был раздосадован и удивлен, будучи уверенным в том, что бастард воспримет эту новость, как поощрение. Франциск, продолжая кашлять, отодвинул стул. - Прости, отец, мне что-то… Кха-кха, что-то дурно, кха! Кха! Я.. пожалуй, навещу, Мэля, кха-кха-кха! Грахел проводил его мрачным и задумчивым взглядом так же, как и Амфара, что сидела рядом и слышала каждое слово. Она почувствовала себя оскорбленной. - Твой сын хоть и принц, а совершенно без манер. Мой почивший Лекер и тот был большим образцом благородного поведения, - сказала она, провожая Франциска ледяным взглядом. Грахел ничего не сказал и пригубил вино. Люди, которые увидел эту сцену, но не услышали слов, зашептались. Несложно было догадаться, что сказал Грахел, и теперь каждый видел реакцию Франциска о том, что у него теперь тоже будет конкурент. Большая стена в его не радужном будущем. Если госпожа Амфара примет семя короля, Франциску точно не жить. Принц не помнил, как, держась за стены и желудок, вышел из трапезной. Его тошнило и мутило, но желудок был абсолютно пуст, и Коралл снова и снова сглатывал слюну, подавляя в себе желание вырвать. Он шагал и шагал, пока не услышал звук каблуков со спины. Не желая показаться нездоровым, юноша расправил плечи и обернулся через плечо. Если бы он знал, кто решил поговорить с ним, он бы ни за что не остановился. - Неужто нашему принцу поплохело от новости, что у него теперь будет мачеха? Гранатовые господин и госпожа обступили его с обоих сторон. Чтобы не оказаться зажатым в углу, подобно жертве обстоятельств, Франциск сделал шаг к свободной колоне, небрежно оперся о нее плечом и скрестил руки на груди. - Да еще какая мачеха, сама Лесная Пепельница. – Солен хмыкнул. – Невероятно достойная партия, ты так не считаешь, Франциск? Элона, одетая в алое платье, украшенное рубинами, как и подобает Гранатовой Госпоже, ухмыльнулась, не скрывая злого триумфа. - Что вам нужно? – сухо спросил Франциск. Маниакальный блеск в глазах брата и сестры совсем ему не нравился. - Да вот, хотел вернуть тебе долг, - лениво сказал Солен и небрежным движением убрал челку со лба. – В прошлый раз вы с Лекером наговорили много неприятного, вдвоем на одного, и думаю, что будет справедливо, если мы поступим так же. - Вы уже нашли кого-нибудь, кто был бы так же хорош, как Лекер? Мы жаждем знать, кто имеет Вас по ночам на сей раз, - мягко сказала Элона. Белой рукой распахнув веер с алыми камнями, она стала им аккуратно взмахивать. Франциск сощурился. - А что? Моя постель покоя не дает, потому что между вами все холодно и сыро? - Ты! - Тише, сестра. Это всего лишь жалкая попытка ответить на вопрос. – Солен надменно вздернул подбородок. – Теперь, когда Лекера нет, наш бастард стал совсем одиноким и уязвимым. Некому доносить ему грязные сплетни, некому оберегать его, некому покрывать его извращенные пристрастия. Солен поцокал языком. - Знаете, я безумно долго ждал, когда же этот барон отправится к праотцам. Готов пожать руку тому, кто этому поспособствовал. Может быть, это и плохо, но сколько же людей вздохнули с облегчением в день, когда его похоронили. Жестокие слова прошлись по сердцу Франциска, словно острым ножом. Увы, Солен был прав в этом. Лекер знал все и про всех, и каждый, чей секрет он успел узнать, жаждал его смерти. - Если Вам холодно в постели, хотите я Вам подарю какого-нибудь красивого мальчика? Ох, виноват, точнее, крепкого мужчину, с большим достоинством. - Солен посмеялся, не стесняясь. Франциск вспыхнул. Его бледные щеки не залились румянцем, но в груди разгорелся яростный огонь. - Подарите себе возможность не наплодить больных инцестных детей. - Как ты смеешь! – вскрикнула Элона, но Солен мягким движением руки утихомирил сестру. - У нас они хотя бы будут. Без примеси чужой крови, без загрязнения, наши дети будут самыми счастливыми, потому что отец и мать, полноценная семья, будут любить их. А Ваше семя никогда не вырастет, и никогда не станет человеком. Потому что Вы, принц, сами что женщина, способны только принимать его, а не отдавать во благо. Вы не можете говорить о наших будущих детях. - Счастливые в своем слабоумии. От родственной связи рождаются не слишком умные, и не слишком привлекательные дети. – Франциск скривил губы. Элона закатила глаза. - Только если родители уродливы. Но мы-то обладаем отнюдь не заурядной внешностью. - Знаете, мне всегда было интересно, как это происходит у извращенцев, вроде Вас. Я бы хотел взглянуть, скажите мне, когда Вы в следующий раз зайдете в курильню с мальчиком? Меня так распирает любопытство. Скулы Коралла обострились. Не выдержав давления, и даже не думая, что он покажется слабым и принявшим поражение, Франциск толкнул Солена в грудь рукой, грубо отстраняясь, и без слов быстрым шагом ушел к себе. Зайдя в просторные покои, он крепко закрыл за собой дверь, не в силах держаться на ногах сполз по ней на пол и сел. В груди сперло, а перед глазами все еще стояли злорадные ухмыляющиеся лица брата и сестры. Они радовались. Радовались его горькой потере, радовались его боли, потому что теперь он был один, ведь один принц, без поддержки и даже без дружеской компании был совершенно никем. А они… чувствовали свою безнаказанность. При выборе между союзником в лице Солена и собственным сыном, в пользу кого бы сделал Грахел, в случае серьезного скандала? Франциск не мог даже предположить, каким будет ответ. Если через два месяца мать Лекера официально станет его мачехой…. Если она станет королевой, она…. не даст ему жизни, чтобы обеспечить будущее своего сына. Она потеряла первенца, так трагично, проведя с ним так мало времени, и теперь никому не позволит погасить луч ее новой надежды. Франциск будет той самый стеной, отделяющей ее ребенка от будущего, и ради него, как и любая мать, она должна будет от него избавиться, как от надоедливой мухи. Тогда власть, положение, сила… позволяет ей легко смести фигуру Франциска с игральной доски, но самое печальное, что никто не будет скорбеть по нему, и никто в этом обществе не почувствует настоящего сожаления от его смерти. Принц закрыл глаза. Вчера, пытаясь напиться до беспамятства, он выплакал все слезы и как бы ни старался теперь, ни страх, ни боль, ни скорбь не трогал его души и не вызывали отклика в сердце. Он чувствовал себя разбитым и пустым, и теперь не было руки, за которую мог ухватиться утопающий. Пусть она убьет его. Пусть отравит, все это не будет иметь значения. Все равно его жизнь здесь бессмысленна. Если бы Лекер был жив, ему было ради кого жить и сохранять достоинство, а теперь… К чему это делать для себя самого, если в чужих глазах он все равно останется никем, кроме как несносным грахеловым довеском. Почувствовав силы, Франциск поднялся. Он больше не хотел выходить наружу и встречаться с людьми. Тем более, что на столе стояла заранее припасенная бутыль абсента, тарелка с водой и нарезанными круглыми ярко желтыми дольками лимона. Разбавив в бокале абсент, юноша сделал глоток и как-то запоздало увидел конверт на своей идеально собранной кровати. Франциск поставил бокал и неуверенно протянул руки к неизвестному посланию. Его сердце забилось чаще. Никто и никогда не оставлял ему писем. Этот конверт был сделан из хорошей, пергаментной плотной бумаги, перевязанной лентой. Но ни печати, ни подписи, ни адреса, вообще ничего, что могло бы говорить о его отправителе. Коралл провернул конверт несколько раз. Его любопытство нарастало. Юноша подошел к окну и приподнял конверт. Однажды Лекер сказал ему, что отравить можно даже порошком. Его присылают под видом письма, и стоит один раз вдохнуть такой яд, то уже никакое противоядие не поможет вернуться в мир живых. Сквозь плотный конверт на солнце просвечивала линия бумаги внутри. Никакого порошка. Никакого рассыпчатого вещества внутри. Франциск решил вскрыть конверт. Интерес и волнение уже начали сжимать его кости. Из разорванного конверта выпал вчетверо сложенный аккуратный лист бумаги, исписанный мелким каллиграфическим незнакомым почерком. Франциск сел на кровать и развернув бумагу, нашел начало этого странного послания. «Сожгите это письмо, как только прочтете. Я не назову Вам своего имени, и не назову своего положения, чтобы никто и никогда не узнал обо мне. Неизвестное лицо, что знает тайны об известных. Я знаю о Вашей связи с господином Лесным Пеплом, но сейчас это не то, что я хотел бы сообщить. Вы должны знать, что у Господина Лекера не было ни конкурентов, ни врагов, способных нанести ему вред, не говоря уже о смерти. Многие желали ему смерти, но никто из них не замышлял убийство всерьез. Я пишу об этом уверенно, потому что проверил всех и каждого – до последней монеты, никто из двора, никто из людей, чьи тайны я узнал, не имел на господина Лекера никаких дурных планов в настоящем. И все же его смерть была кем-то запланирована. Даже его мать, госпожа Амфара, не знала. И она так же не замешана в этом деле, хотя ее видели последней рядом с сыном. Вам не кажется это странным? Смерть Лекера скоропостижна, и внезапна, аккурат после вашего возвращения. Он был кому-то неугоден, и его убрали, словно пешку с шахматной доски. А возможно, убрали даже не до конца. Я ищу ответы, и не нахожу, и у меня нет былого защищенного положения, чтобы копать правду. Если Вы любили его, Вы должны найти ответы на эти вопросы. Хотя бы задайте их самому себе. Кому была выгодна смерть барона?» Письмо выпало из белых ослабших рук, и Франциск ощутил, как по спине пробежал табун мурашек от внезапного осознания. Лекер не погиб тогда в лесу. Кто-то хладнокровно и намеренно убил его, обставив все так, словно это был совершенно несчастный случай. Почему он сам не подумал об этом? Или подумал, но не придал этому значения?