Чувства мертвых

Наблюдая, как уходит граф, Грахел проводил его доброжелательной и теплой улыбкой. Но стоило Солену исчезнуть в толпе, как улыбка Грахела немедленно растворилась, а его лицо стало холодным и непроницаемым. — Я видел, что ты ударил его. Это видели многие люди. А ведь ты прекрасно знаешь его положение, Франциск. Франциск осмотрел свою ладонь. На покрасневшей коже осталась капля крови, и юноша вытер ее платком. — Он заслужил. Грахел процедил: — Мне плевать, что он тебе так наговорил. Ты должен был терпеть. Солен находится под моей защитой, как наследник Гранатовых Владык. Он наш союзник, а ты прилюдно оскорбил его пощечиной. — Это была не пощечина. Я хотел ему указать на красавицу, вскинул руку, и ударил совершенно случайно, — с нежностью выдавил Франциск, немедленно находя себе идеально оправдание. Увы, в таком месте, как королевский двор, приходилось подстраиваться под ситуацию и лгать, не краснея. — Ты много выпил? — Не так много, как хотелось бы, но уверен, отец мне не откажет. Грахел ласково сощурился. Протянув руку, он потрепал сына по бледной щеке, собирая пальцами ароматную пудру. — Ты умеешь быть милым, когда захочешь, Франциск. Я безумно рад, что ты не теряешься в этом потоке поздравлений, и как всегда смог выделиться. Однако, если Солен пожалуется мне, я накажу тебя прилюдно. Палач высечет тебя за провинность на глазах у всего двора. И в твоих интересах не кричать, когда наказание будет приведено в исполнение. Сохраняй королевскую гордость. — Мужчина скользнул ладонью по лицу первенца. — Ты ведь не хочешь меня опозорить, правда, Франциск? Принц опустил глаза, стараясь скрыть слезы обиды. Прикосновение теплой ладони отца оказалось холоднее прикосновения льда к голой коже. — Буду я кричать или нет, публичное наказание уже ударит по тебе. Я твой сын. Грахел сокрушенно поджал губы, а затем сказал правду так, как будто свсем не хотел говорить ее. — Мой сын находится в чреве Амфары, а ты мой бастард, не больше, и не меньше. Жаль, что ты забываешь, наверное, стоит тебе чаще напоминать об этом. «Это мне напомнил уже каждый, словно я когда-то забывал. Я лучше всех вас помню, кто я такой», — с горечью подумалось Франциску. Ситуация с Соленом выбила из юноши желание обнародовать правду, но оставшись наедине с Грахелом это желание вернулось с утроенной силой. Франциск поднял на отца глаза, слезящиеся от обилия разноцветных огней. «Ах, твой ребенок в чреве Амфары, а я всего лишь бастард. Но она уже своего взрослого сына убила, что помешает ей совершить то же самое и с младенцем, лишь бы оставить себя в положении королевы. Что помешает ей убить меня, и не она ли ответственная за мое последнее отравление? Что ты скажешь на правду? Так ли тебе плевать на меня, или все же нет?» Юноша сглотнул сухость в горле. Сердце его забилось от волнения. — Отец, я бы хотел… — Да, да, я знаю. Мне говорили, ты хотел остаться со мной наедине и что-то рассказать. Прости своего отца, я был слишком занят, и не мог уделить тебе время. Надеюсь, это подождет еще несколько дней? Я слишком пьян, чтобы сейчас вникать в проблемы, которые ты хотел бы донести. « Ты не пьян, а искусно лжешь, потому что не хочешь меня слушать, неважно, что именно я хочу сказать, — с горечью подумал Франциск и сжал зубы, — но я скажу. И ты моментально протрезвеешь и вникнешь, потому, что если закроешь глаза, будет только хуже». — Отец, я должен был давно тебе сказать, но не настаивал только из уважения. Я больше не могу молчать, я узнал, что… Грахел прервал его. — Я с радостью тебя выслушаю, но сейчас дай мне сказать всего лишь пару слов. Франциск замолчал, не в силах перечить отцу, только дыхание его стало тяжелее, а комок нервов в желудке затянулся еще сильнее. — Как бы ни говорили об Амфаре, что она холодна, словно лед, и равнодушна к чужим бедам, поверь, я не встречал женщины теплее и отзывчивее. Я не стал бы утверждать подобного, если бы не провел с ней долгие дни и ночи наедине, как мужчина с женщиной. Уверен, тебе это еще предстоит, но помни, что свое ты всегда почувствуешь. Не стоит недооценивать ее и строить против нее козней. — Козней? — Франциск смахнул алмазную пыль с ресниц. Грахел снисходительно кивнул. — Да, козней. Советники говорили мне, какой будет твоя реакция. Они предупреждали, что ты можешь поступать жестоко, даже идти по головам, чтобы добиться моего признания, потому что ты первенец. Я знаю, что значит для тебя эта свадьба, и знаю, какой удар для тебя этот будущий наследник. Знаю, что Солен говорил тебе, что ты потеряешь положение, но…. Нельзя потерять то, чего и в помине не было, понимаешь? — Я не…. Что? — Коралл опешил. — Твое номинальное положение принца, по правде говоря, уже становится петлей на моей шее. Франциск ощутил, как после этих слов кровь застучала в висках, а лицо его стало белее, чем мел. — Что ты такое говоришь…. — Послушай меня, Франциск. Я всегда говорил тебе, что трон никогда твоим не будет, ты помнишь это? Я не могу переписать законы под тебя, как бы я тебя ни любил, я не могу изменить твоего происхождения. Если бы существовал волшебник, что меняет кровь щелчком пальцев, я никогда не зачал бы себе еще одного ребенка, если бы ты был со мной единой кровью. Но я даже не помню, кем была твоя мать, а мать моего будущего законного наследника, моего истинного сына — баронесса Лесной Пепел и ее я уже не смогу забыть, даже если захочу. С каждым словом, он снова и снова вонзал нож в грудь Франциска. Это было почти осязаемо, и Франциск даже видел, как это происходит. Вот он замахивался словами, словно острым ножом, и блестящая сталь пронзала ему грудную клетку, насквозь. Вот на белых одеждах проступало пятно, а Франциск импульсивно дергался от того, что в него снова и снова входит сталь, распарывая на лоскуты сердце. А Грахел, не замечая этого, продолжал спокойно и меланхолично: — Я люблю, и это мое осознанное решение. Очень надеюсь, что ты не будешь поступать плохо по отношению ко мне, или к ней, или к своему маленькому братику или сестричке. Уверен, когда пройдет время, ты полюбишь своего младшего родственника, и будешь всячески помогать ему, не станешь обузой, о которой я не хотел бы жалеть. Я же подумываю над именем. Наверное, я назову его Рейнир. Рейнир Аркес. Как ты думаешь, это звучит? А если это будет дочь, ее будут звать Райла. Голос Грахела становился холодным, и у Франциска задрожали губы от осознания, насколько он — взрослый, состоятельный, уже созревший юноша, ничего не представляет для собственного отца, по сравнению с едва сформировавшимся плодом в утробе Амфары, едва даже не приблизившимся к рождению, не говоря уже о чем-то большем. — Ты всегда можешь остаться в замке, если пожелаешь. Ты никогда не перестанешь быть для меня ребенком так же, как никогда не перестанешь быть бастардом. Этого не изменить, ты ведь умный мальчик и должен это понимать. — Ваше величество. Ваше высочество. Вина? Слуга изящно держал поднос одной жилистой и сильной рукой. Грахел, прервавшись на мгновение, взял два бокала с алой жидкостью похожей на кровь, и предложил один сыну. Онемевшей рукой, Франциск принял бокал. С каждым словом отца, он все больше и больше впадал в безумное отчаяние, граничившее с бессилием. Что с того, что он хотел рассказать. Если он сам ничего не значит для короля, что будут значить его слова? Окажутся лишь пустым звуком. А что до слухов, которые он намеревался распустить. И это тоже будет пустой звук, порочащий невинность Амфары, только уничтожающий репутацию завистливого мелочного бастарда, для которого нет ничего святого и светлого. Грахел продолжил говорить, и юноша ощутил на ресницах влагу слез. Он никто здесь. Он никогда не был здесь кем-то кроме тени для чужого наследника. Законного наследника. И как бы он не убеждал себя, что смирился с таким отношением, сердце его безумно болело от обиды. Ему даже не была нужна власть. Только отцовское признание и капля его уважения. Но за восемнадцать лет Франциск так и не добился этого. — Конечно же, если ты боишься, и воспринимаешь это дитя, как угрозу своему положению, что смешно… Ты всегда можешь уехать отсюда. Как раз после наказания. «Конечно, я могу, — с горечь подумал Франциск. — Даже не могу, теперь я просто обязан уехать, чтобы не разрушать твое гармоничное счастье. Ведь кому нужен такой довесок. Скажи же прямо, что я больше тебе не нужен. И никогда не был нужен. Какие твои слова смогут сделать мне больнее?» — Твое поместье уже совершенно достроено. Ты забыл о нем? Франциск не ответил. От боли он потерял голос. — Я посылал людей с отчетом, чтобы они справились о состоянии стройки. Новости меня приятно удивили, даже внутреннее убранство по рассказам, достойно королевского дворца. Сотня слуг, дворец не такой, как королевский, но тоже великолепный, для твоего титула. Грахел взглянул на Франциска. Из-за света фонарей он посчитал слезы в глазах сына влажными искрами счастья, и радостно улыбнулся, посчитав Франциска воодушевленным этой новостью. — Ты можешь взять с собой свиту, которую собрал здесь. Музыкантов, все свое убранство, сколько хочешь денег, хотя в твоем поместье есть собственная казна, тем более она не пуста, я сам велел ее заполнить на твои нужды. Ты будешь получать ежемесячный доход, как член королевской семьи, я никогда не оставлю тебя без средств к существованию, мой дорогой Франциск. Юноша судорожно сделал глоток вина, чтобы не разрыдаться от унизительного отцовского тона. Он еще никогда не чувствовал себя настолько втоптанным в грязь. От него откупались, словно от паршивой овцы. Сколько угодно дать, лишь бы он уехал. — Пойми, если ты не пожелаешь принимать Амфару, как свою мать, Вы не сможете ужиться. Поэтому ты должен самостоятельно покинуть замок. Я не хочу, чтобы ты уезжал, но пойми, так надо. Я не подозреваю тебя ни в чем дурном, и уверен, ты никогда не сделаешь ничего плохого и жестокого, но ты должен уехать. Так складывается наша жизнь. Ты понимаешь меня? Франциск понуро опустил голову, не в силах держать ее прямо и гордо. — Да, — выдохнул он. Грахел снова потрепал его по голове, и на сей раз это напоминало движение, каким треплют за ушком глупого шелудивого пса. — Ты сможешь вести любой образ жизни, какой пожелаешь и никто не сможет тебя осудить. Разве это не прекрасно? До меня доходили кое-какие слухи, о твоих пристрастиях, но, — Грахел закатил глаза, — я не считаю нужным им верить. Мой ребенок никогда не будет уличен в мужеложстве и прочих мерзостях. Они думают, раз уж ты бастард, то можно говорить, что угодно, но поверь, это вовсе не так. Франциск ничего не ответил, продолжая без слов глотать обиду, и с трудом размышляя, как ему дальше быть после этого разговора. Грахел мягко сказал: — Я потому и никогда не позволял тебе участвовать в советах, чтобы не обременять лишней нагрузкой. Ты должен был догадываться, что я бы никогда по-настоящему не допустил бы тебя к трону. Да ты первенец, этого никто не может оспорить, но происхождение…. Увы, происхождение… «Кто ж виноват в этом, как ни ты. Не мог сдержать свою похоть, а иным людям расплачиваться и вести жалкое существование, не в силах отбиваться от злых насмешек со всех сторон», — горько подумал Франциск, но смог выдавить улыбку. — Прислушайся к моим словам, мой дорогой. Я очень надеюсь, что завтра ты уже будешь в своем поместье, и осмотришь каждую комнату. Я даже буду ждать от тебя письмо, хорошо ли справились зодчие со стройкой твоего особняка. М? Франциск горько улыбнулся в ответ. — Конечно, отец. Вино не имело вкуса. После слов Грахела, Франциск оказался душевно разбит, и у него больше не было сил, чтобы что-то рассказываться и кому-то доказывать правду. Он хотел уйти с этой свадьбы, отправиться прямо в курильню. И там упиться и выкурить столько опиума, чтобы оно остановило ему сердце. Чтобы наутро служанка, крича, нашла его остывшее тело прямо на смятой алой кровати. Зачем же нужна такая жизнь, если он обуза и предмет насмешек. Когда-то он был готов бороться до конца и стойко сносить все смешки за спиной и в лицо, но не теперь. Осушив бокал, Грахел оставил Франциска и ушел продолжать танец с новоиспеченной супругой, украв ее у богатых барышень. Франциск так и стоял, с немеющими кончиками пальцев, стараясь сдержать горькие слезы боли. Он чувствовал себя невероятно глупо, расколотый разум отказывался действовать рационально, и поэтому Франциск просто позволил какой-то неизвестной девушке увести его танцевать. Ослабшее тело двигалось почти инстинктивно, руки, ноги…. До того, как выпить всего лишь один бокал вина, принц не чувствовал и толики опьянения, но с каждым движением, с каждым новым резким звучащим аккордом, он все больше ощущал, как тело перестает слушаться команд. Это напомнило ему тот раз, когда его стало мутить прямо в постели с Лекером. Девушка, чье лицо он даже не видел, а имени не знал, неловко выскользнула у него из ослабших онемевших холодных рук, и он непременно уронил бы ее, если бы ни его камердинер, вовремя подхвативший барышню под локти. — Ваше высочество, что случилось? «Кто это еще Ваше Высочество? Так к будущему наследнику обращаются, а не к довеску бастарду. Не зря говорили Ваше Ублюдское Высочество, а я все злился», — заторможено подумал Коралл. Перед глазами все расплылось, и отчетливое лицо камердинера стало совсем размытым. Юноша схватился ладонями за голову. — Что-то мне…. Внезапно у него закружилась голова. Тело обмякло и стало слабым, и поэтому Франциск взялся за ближайший фонарь, обнимая его одной рукой. Камердинер поспешил поддержать его. — …нехорошо. — Ваше Высочество, Вам плохо? Вам стоит присесть. В иной раз Франциск все списал бы плохое самочувствие на свое душевное состояние. Равнодушные и холодные слова Грахела выбили почву из-под его ног, и раскололи ему душу как фарфор, но сейчас состояние его тела совсем не зависело от душевного. Его затрясло, словно в лихорадке, а ноги ослабли. Желудок, и без того пустой весь день, заныл, а затем его сковало резкой болью. Юноша вскрикнул и схватился за живот. Словно кто-то со спины насквозь ударил его острой рапирой. — А! А… — Ваше В… Обращение камердинера затмил безумный ужасающий женский вопль, и звук разбивающегося стекла. Франциск, вырванный из оков бол этим воплем, моментально разогнулся и бросил взгляд на источник шума. Это кричала Амфара, разбив бокал, придерживая Грахела… который, с безумно вращающимися глазами, истекал кровью изо рта. — Отец!.. Ах! А-а… Франциск едва сделал шаг навстречу, но новый приступ острой боли заставил его пожалеть о своем движении. К обескровленным побелевшим тонким губам из носа потекло что-то теплое, и инстинктивно, Франциск вытер влагу. Белоснежный рукав его праздничного мундира оказался в крови. — Ваше Высочество! Амфара истерично закричала: — Лекаря! Немедленно лекаря! Лекаря! Лекаря! «Лекера? Зачем здесь Лекер? — тупо подумалось Франциску. Грахел на его глазах, захлебывался кровью, не в силах стоять, он упал, и толпа бросилась к нему, чтобы помочь. — Ваше Высочество, нет-нет! Лекаря, прошу! Лекаря! Его Высочеству тоже плохо! Лекаря! Как и отец, Франциск упал на колени, начиная задыхаться. Паникуя, юноша протянул руку ко рту, намереваясь вызвать рвоту. Другой рукой он лихорадочно шарил в своих карманах. Неужто у него не было ампулы с Долгой отсрочкой. Неужели он был так беспечен, что не взял ее…. — Ваше величество! ваше Величество! Франциск закатил глаза, и нащупал прохладное стекло. Он протолкнул пальцы себе в горло дальше, но тело задрожало, и нужный спазм не прошел. Всего лишь пара движений, но из-за боли его рука дрогнула, и ампула выскользнула из ослабших пальцев. — Нет!.. — Ваше Величество! Мэль, помоги ему! Его отравили! — Мэль, принцу тоже нужна помощь! Его тоже отравили! Лекаря! Позовите второго лекаря! Хрупкое стекло блестело в прозрачном расплескавшемся противоядии. Изо рта Франциска потоком хлынула кровь. А сам он, теряя сознание, почти видел обозленное лицо Солена с ухмылкой на разбитых губах. — Франциск! Франциск! — Ваше Величество, глотайте! Проглотите таблетку! — Грахел! Грахел, любовь моя! Принц, ощущая во рту медный вкус крови, попытался подняться, но кровь так и лилась, не останавливаясь, будто яд вскрыл разом все его вены, и теперь кровь бурной рекой стремилась наружу. Отравленное сознание стало еще более туманным, чем прежде. Опираясь одной рукой о теплые плиты, Франциск прижал ладонь ко рту, но как ни пытался остановить кровотечение, оно не прекращалось, и с каждой каплей крови боль в животе становилась нещадной, разрывая его внутренности на куски, распарывая сосуды, словно шелковые нити. Франциск завалился на бок, марая белое одеяние в собственной гранатовой крови, пока вокруг него расползалось алое пятно. Его хрупкое тело затряслось в конвульсиях, и кто-то резко надавил ему на грудь, не позволяя сердцу остановиться. Франциск попытался закричать — закричать от страха и боли, но из горла, полного отравленной крови, вырвался лишь булькающий хрип. Может быть, он и хотел умереть, но только по своей воле, а не по чужой. Подобрав платье, к нему бросилась Арнэль. Дрожащими руками, она влила что-то в его рот, ее глаза были полны слез, а губы изгибались в беззвучном крике. Что она дала ему и что кричала, захлебывающийся кровью принц бастард уже не слышал. Он только видел ее лицо, искаженное в муке горя, видел, как она обнимала его, так же крепко, как Лекер после очередной ночи вместе, оборачивалась и кричала, умоляла, звала на помощь. Так как же недалеко Амфара обнимала дергающегося Грахела. Но кроме Арнэль и камердинера, никто не подошел к бастарду. А потом Франциск закрыл глаза, темнота поглотила пространство, а боль, до того терзавшая все его тело, внезапно исчезла, словно ее и не было.