Чувства мертвых

На асфальте застыла багровая кровь, смешанная с водами, истончавшими неприятный характерный аромат. Переулок наполнил надрывный крик новорожденного ребенка, который тот издал с последним вздохом своей высокородной матери. Ноги роженицы медленно вытянулись и больше она не подавала признаков жизни. Оба стража заметили это и у каждого возникла мысль о том, как им быть дальше. — Дайте плащ. Мужчина стащил с себя тяжелую ткань, и Феликс, завернув в нее окровавленного ребенка, то и тело размахивающего ручками, не глядя, отдал дитя в тяжелые чужие руки. Некромант вытер ладони о собственную одежду, а затем скользнул рукой по груди умершей дамы, прощупывая сердцебиение. Ее сердце остановилось. Неизвестно, было ли это от того обезболивающего или от шокового состояния, или от кровопотери, но все это было неважно. — Госпожа… она скончалась? Феликс ощутил прилив страха. Если сейчас он скажет, что сможет запустить ее сердце вновь, то может подписать себе приговор. Уже второй раз. Но если тогда в Ватари победила человечность, кто гарантирует человечность у этих людей. Если он встанет и скажет, что больше ничем не сможет помочь, то оставит этого ребенка без матери. А он знал, какой тяжелой может быть такая жизнь. — Она умерла?.. — Она поднимется. Сердце человека всегда было сосудом жизни. Иногда этот сосуд мог разбиться, но любой некромант всегда знал, как заставить его собраться вместе. Феликс одернул подол разорванного платья и надавил обеими руками на грудь женщины. Снова и снова, снова и снова, пока не понял, что этим он ничего не добьется. Лишь после этого, собравшись с духом, Феликс распорол свою ладонь и чужую кожу на груди. И повторил. И повторил, пока его руки не стали истончать свет, пока он не почувствовал как его кровь по крошечной капле не вливается в чужое тело, отдавая такое количество энергии, коей позавидовал бы самый здоровый из детин. Тело мертвой дамы стало приподниматься и опускаться, словно бы от импульса, свет остановился все ярче, и сложно было не заметить, что это уже не лекарское, а самое настоящее колдовство, за которое сейчас вешали практически без суда. Понимая, что не обойтись без заклинания, Феликс начал шептать слова вполголоса, не заботясь о стражниках, глядевших на него во все глаза. Свет становился все яростнее, так, что двух мужчинам пришлось прищурить глаза, чтобы не ослепнуть. А затем свет погас, и спустя несколько секунд, женщина, из которой ушла с болью вся жизнь, сделала свой первый тяжелый и глубокий вздох. Застонала, и даже приоткрыла глаза. Феликс убрал дрожащие руки с ее груди, открыв косой кровавый разрез, измазанный кровью, а затем сам едва ли не бездыханным упал на землю. Его колотил озноб, он почти не чувствовал собственного тепла, и даже не мог подняться. Но та дама, волей его риска не скончавшаяся при родах окончательно, приподнялась на локтях. — Мой ребенок….- прошептала он слабо. — Где он?.. — Здесь, госпожа. Это…. Это мальчик! Это… наследник! — Наследник, госпожа! Феликс слышал эти слова словно сквозь пелену тумана. Все остальное, что говорили люди, уже не имело смысла. Он лежал грудью на сыром асфальте, с трудом переводя дыхание, отдавая все свои силы, чтобы не лишиться сознания. Ушли эти люди или остались, это было для него не важно. Главное, он спас две невинные жизни. И если небо будет благосклонно к нему, он проживет столько же, сколько и они. Но никто из двора не был благосклонным к некроманту после указа Грахела. И доколе этот указ действовал и после его смерти, Феликс был тем, кто нарушал закон. Он не знал, сколько прошло времени. Не знал, кто та женщина, надеясь на чужую милость. Ведь, как он думал, если он спас ее, то и она не станет раскрывать его происхождение. Если он спас солдатам их госпожу, они не забудут. И они не забыли. Феликс едва пришел в себя, оперся руками о мокрый асфальт и попытался встать, как грубые руки немедленно схватили его под локти и поставили насильно. От этого у него закружилась голова, и горлу подступила тошнота. — Эй! Эй ты! Где здесь ближайшее здание суда? — В паре кварталов… А дальше его заставили шагать и волокли по асфальту, когда Феликс был не в состоянии передвигать ногами. Быстрым быстрым шагом, словно боясь потерять свою удачу, что они поймали за хвост. Через странные ступени, через двери. Феликс приоткрыл глаза. Сознание медленно и верно возвращалось к нему с теми силами, что он отдал незнакомым людям. Два стражника. Те самые. Один слева, другой справа, и тащат. Тащат к большому зданию, с широкими позолоченными дверьми, тащат по большим мраморным ступеням, Прямо в главный зал, поймав с поличным… некроманта. Феликс дернулся и резко вырвал руку. Он не успел ударить одного из них магией, чтобы вырваться, как сильный удар кулаком под дых заставил его согнуться пополам. Сзади его схватили за шею и заставил приподнять голову. — Нет… — Ты что, думал сбежать? Не получится! Шагай! Ему хватило пары секунд, чтобы скрыть боль и попытаться вырваться еще раз. Но следующие хорошо поставленные удары заставили юношу пожалеть об этом. Из носа и рта у него потекла кровь, когда его приволокли в большой, но пустой зал с расставленными в полукруг каменными и деревянными скамейками. Толчок был настолько сильным, что Феликс пробежал под импульсом, а затем споткнулся, упал на колени и даже проехался губами по плитам, оставив небольшой кровавый мазок. — Ваша милость! Полюбуйтесь! Голова раскалывалась от боли и губы едва шевелились от того, что были разбиты. Он не думал, что боль может быть такой тупой и тяжелой. С трудом, но Феликс поднялся на колени и посмотрел на высокую и широкую каменную трибуну. Он понимал, и одновременно не понимал свое бедственное положение. На трибуне сидел видный, но уже старый мужчина, в белоснежным закрученном парике, в длинной судейской мантии, с рукавами настолько широкими, что в них можно было спрятать четыре книги, и о них никто бы не догадался. — И что это? — Мы поймали некроманта. И чтобы вы понимали, что он действительно некромант… Мы сами видели, как он творил колдовство! — Вы уверены? Стражники закивали, и в их голосе звучало возбуждение. — Да. Он начал колдовать, чтобы излечить нашу госпожу от болезни! Ей стало плохо, она упала, и тут этот человек подбежал, хотя мы и сами могли помочь ей! Он стал колдовать, говорить странные слова! — В его сумке травы, кокаин, опиум, морфий…. Весь полный набор! — Это неправда. Это ложь! — прошептал Феликс, с трудом разлепив губы. Судья скомандовал. — Молчать. — Ваша милость… мы бы не хотели, но закон Грахела есть закон. Мы не можем просто так закрыть на это глаза, человек сам, не подумав, сотворил колдовство, надеясь на наше понимание, но… — Не стоит чувствовать вины за содеянное, — небрежно ответил судья и щелкнул пальцами. Подзывая кого-то постороннего. — Человек сам отдал себя в руки правосудия. Тяжесть запретной магии, тяжесть нарушения закона нашего любимого покойного короля, а с ним, нашей любимой королевы Фериды стала для него непомерной, и потому завтра утром плаха избавит его от этого бремени. Дыхание Феликса стало тяжелым, а сердце готово было сломать ему ребра. Это всегда было риском, но он намеренно шел на него, надеясь на удачу. Еще никто из простых людей, из тех, кому он помог добровольно и бескорыстно, не проявил такой подлости. Неужели высокородные были такими. Людьми, что не запоминают добрых дел? — Нет… Судья провел платком по губам. — Только скажите, милые, как именно он творил колдовство? Руками? Или читал заклинание? Стражники ответили вместе: — Читал заклинание. Судья ничего на это не ответил. Только молчаливо подозвал кого-то. Тяжелые шаги, тяжелая поступь, тот мужчина, что встал позади Феликса был выше и грузнее, чем оба мальчишки в латах, так переживавших за свою госпожу, но сдавшие спасителя при первом же удобном случае. Феликс дернулся, стараясь вырваться, но его предыдущие попытки не увенчались успехом. Его руки не слушались. Чужая рука схватила его за подбородок. — Я знаю, что самые опасные маги это те, кто может колдовать языком. Ибо язык, это та самая часть, что может увести куда угодно. Но клетка будет последним твоим пристанищем. Приступайте. И уберите за собой после. Феликс почувствовал, как страх разлился по венам. Дыхание стало прерывистым и судорожным. Он не смотрел ни на кого, его глаза были закрыты, но слабыми окровавленными пальцами он отчаянно скреб по чужой коже, оставляя борозды, пытаясь сделать больно, чтобы хватка прекратилась. Два пальца сжали его подбородок, заставляя раскрыть рот, и он не смог сопротивляться. — Нет! Нет! Прошу! Нет! Тот человек, что крепко держал его, кивнул кому-то, и другой, такой же незнакомый, приблизился вплотную и всунул что-то Феликсу в рот. Холодное. Острое. Обжигающе горячее. Не в силах вырваться из железной хватки, чувствуя себя раненный зверем, которому предстоит убой, Феликс закричал изо всех сил, насколько позволили легкие. Он закричал так, чтобы большие стекла в богатых позолоченных рамах треснули, чтобы все люди, что были возле него, немедленно зажали уши, пытаясь не слышать этого душераздирающего вопля, чтобы хоть чье-нибудь сердце сжалось от жалости. От понимания, что так нельзя. Но у людей в этом зале не было сердец. И им нечем было чувствовать сожаление. Острое и холодное лезвие уткнулось в корень языка, мягко прошло дальше, в самую плоть, в небо, заливая полость рта хлынувшей кровью. Некромант продолжал кричать, не замечая, что слезы тонкими ручьями стекают с глаз, огибают скулы, и линию подбородка, который продолжали удерживать насильно. Феликс никогда не плакал. Ни одно умершее существо не вызывало у него слез, хотя и отдавалось где-то болью сочувствия в груди. Он никогда не плакал от боли, прижигая собственные раны лучиной. Но сейчас он не мог выдержать этой боли. — Прошу, пощадите! Пощадите! Пощади!!! Поща!.. Поща!.. По… П! От хлынувшей крови было нечем говорить, а от боли он едва не ослеп на оба глаза. Нож провернул в его рту еще дважды, прежде чем срашну рану прижгли раскаленным. Его отпустили с обеих сторон, и он упал навзничь боком, захлебываясь кровью. Мягкий и чужеродный комок скользнул в горло, но был слишком большим, чтобы его можно было проглотить, а потому юноша с трудом выплюнул его на белоснежный мраморный пол. И с ужасом узнал в этом комке собственный язык. Кровь продолжала капать от такой серьезной раны, густая и вязкая смешанная со слюной, проливающаяся так же, как студеный ручей. Тяжелые капли срывались, и оставались мазками на белом мраморе, как страшное украшение. Дыхание застряло где-то в легких, а в глазах потемнело от тошноты и боли. Его темные и затуманенные зрачки закатились, голова опустилась на мраморный пол, будто человек, наконец-то нашел покой. И больше этот пленник, трофей стражников, добытый без особо труда, пойманный на собственной доброте, больше не двигался.