Чувства мертвых

— Я расскажу Лекеру и Франциску о том, что узнал. Напишу им или приду, это неважно, но они узнают. Все, что мы затеяли, с их подачи. Не могу поверить, что я пошел на поводу у мертвых, положив на алтарь лучшую жизнь. Феликс опустил глаза. «Жалеешь» Ватари покачал головой. — Нет. Если бы у меня был выбор еще раз, помочь тебе и им или выбрать лучшую жизнь ценой твоей — я бы выбрал первое. Потому что, … наверное, потому, что во мне говорит человечность? За твой арест тот судья явно одарил стражников щедро. Золотом. Так, что они и дом себе могут позволить, а может быть, и не один. Но каково им спать по ночам, зная, что они обрекли на смерть человека. «Каково спать тому, кто решил чужими руками из тени убивать таких же, как он, вот что не дает мне покоя». Ватари поднялся, поднялся и Феликс, продолжая держаться руками за прутья решетки. — Я расскажу нашим друзьям. А затем и всему двору. Каждому я напишу письмо, и посею смуту в их сердцах и мыслях. Тебя я постараюсь вызволить, чего бы это мне ни стоило, но ты выйдешь отсюда. Обещаю… но если у меня не получится, и все закончится плохо, Франциск и Лекер… они не упадут? Не станут мертвыми по-настоящему? Феликс уверенно покачал головой. « Не станут. Моя смерть освободит их от моей опеки, не больше. Лекер принадлежит Озеру, а принцу я уже отдал все, что хотел. Моя энергия принадлежит ему, и если она захотят упокоиться, то сделают это сами. Я уверен». У Ватари отлегло от сердца. На прощание он сжал руку некроманта со слепым глазом и наконец-то поспешно исчез. Феликс продолжал стоять до тех пор, пока звук чужих шагов не стих, и во всей темнице снова не наступила гробовая тишина. Сердце его билось отчаянно и ликующе. Они узнали правду. А если ее узнали они, ее узнают все, абсолютно-абсолютно все, и тогда память о погибших людях не будет забыта. Никто не забудет Франциска Аркеса, бастарда Грахела и Опиумного Барона Лекера Лесного пепла, задушенного собственной матерью ради личной выгоды. Никто не забудет этих жертв, и людям, погубившим их, не будет спокойной жизни в сытости и благости. Только это, возможно и грело душу тем, кто искал справедливости. Если правда будет известна каждому, Лекер и Франциск найдут в этом свое возмездие, и больше не будет новых жертв. Кроме одной. Феликс так и не узнал, сколько времени прошло. Больше дня и ночи или меньше, его желудок сжался в тугой комок от нервов и голода, и снова и снова некромант подавлял рвоту желчью. Но когда он смог задремать, отбросив прочь тяжелые мысли, скрип двери, и тяжелые шаги вновь разбили тишину. Феликс повернул голову к прутьям решетки, и все его существо похолодело. На сей раз... ...это был не Ватари, а конвоир, посланный сопроводить его по плахи. Человек в латах, в шлеме с опущенным забралом, смотрел на него через узкую щель долгое время, явно опасаясь некроманта не меньше, чем Феликс своего последнего спутника. Наконец-то зазвенели ключи, и железная дверь открылась со скрипом. Конвоир вошел тяжелой, но уверенной поступью, подошел к узнику и схватил его за цепь на запястьях, которую так и не сняли с момента заключения. Он дернул ее и Феликс невольно потянулся следом. Он так и шел в чем был, в грязных сапогах и одежде, со спутанными волосами и кровью на губах, запекшейся от того, что у него вырезали язык. Чем дальше они шли, тем светлее становился коридор, тем сильнее Феликс щурился, чувствуя, как свет причиняет боль его глазам, уже слишком привыкшим к темноте. Когда последний коридор кончился, и свет стал невыносимым настолько, что из глаз потекли слезы от яркости, Феликс закрыл глаза, удерживая влагу ресницами. От этого он споткнулся, конвоир нервно дернул цепями, поторапливая пленника, и Феликс рванулся вперед от этого злого движения. Все было тихо, пока они шли по коридорам подземелья, но как только долгие ступеньки вывели из наружу, раздался долгий, многоголосый рокот. Спустя десять шагов, когда его глаза привыкли к свету снова, Феликс приоткрыл глаза. И вовремя: ведь дальше каменной мостовой находились стоптанные деревянные ступени. Шесть ступеней на виселицу. Феликс опустил глаза, покорно шагая за конвоиром, зная, что ему не защититься. Краем глаза от заметил, что выше от плахи, на помосте находился судья, держащий в руках длинный, уже раскатанный свиток. Свиток с его прегрешениями, который были взяты из ниоткуда. Конвоир снова дернул цепи, нервно торопя некроманта, и Феликс, вытянув руки, поспешил вперед, но как только он ступил на последнюю ступень, и взошел на плаху, сердце его упало вниз. Рядом, уже с петлей на шее и такими же связанными руками стоял…. Ватари. Феликс шумно выдохнул, чувствуя, как закружилась голова. Этого не может быть. Этого не могло быть, это был не он! Не он! Но, увы. Та же кожаная куртка, те же перчатки, тот же ремень, все было тем же но главное: это лицо, которое он ни с чем не спутал бы. Толпа поприветствовала Феликса долгим гулом. Конвоир, а вместе с тем и палач, поставил осужденного, и натянул тугую петлю из толстой верви, которая была даже толще, чем рука Феликса. Некромант невольно повернул голову, и увидел, что Ватари тоже смотрит на него. С сожалением, грустью, скорбью. Феликс не мог читать мыслей, но взгляд приговоренного рыцаря сказал за него. Он не успел обнародовать все, что узнал. Не успел. Возможно, он не успел даже добраться до Франциска и Лекера. Возможно, они ни о чем не догадываются, и ждут его. Ждут… В горле Феликса стало невероятно сухо. Ватари молчал, но застывшая кровь на его губах дала Феликсу ясно понять рыцаря заставили замолчать так же, как и его самого. Конвоир палач, вставший у рычага, начал звонко топать ногами, сотрясая плаху, чтобы люди, стоявшие вкруг, немедленно прекратили переговоры. Судья встряхнул свитком. — По указу ныне покойного короля Грахела, не отмененный указ нашей всеобожаемой королевы Фериды Аркес, бравые молодцы поймали изменников, предателей короны, бунтовщиков и подстрекателей, коих вы видите здесь. Люди продолжали молчать, разве что некоторые из них что-то спрашивали, но их вопросы утонули и не были услышаны. — Один из них, некромант, страшный маг, чья магия может поднимать мертвецов! Любых, без ограничений! Наших матерей! Наших погибших отцов! Насылать болезни через землю, по которой мы ходим, убивать детей в их утробах! Ныне покойный Грахел знал, как опасны еретики, не подчиняющиеся небесному закону! Теперь, его покойной волей — знаем об этом и мы все! Толпа одобрительно зашумела. «Как иронично, — горько подумал Феликс, глядя на смазанные лица. — Насылать болезнь через землю и убирать младенцев еще до рождения. А ведь последний, кого я спас, был ребенок, едва не умерший в пути на этот свет. И знают это те, кому я оказал поддержку, ничего не прося взамен. Только надеясь на человечность». — Мне не счесть всех его прегрешений, и никому не счесть этого, кроме небесных служителей. Мы не имеем права судить их, как судят наши боги, мы не знаем, какова мера наказания должна им быть, лишь помогаем душам отправиться на святой суд, и уже там найти искупление. Ни один из людей не имеет права пользоваться магией! Исцелять словом, исцелять прикосновением, насылать порчу глазами, иссушать реки желанием! Никто не имеет на это права. Те люди, что обладают этим даром, прокляты богами за то, что отняли божественное покровительство у тех, кто не ступает по земле, чтобы не замараться. Колдовство их порочно, грешно! И ему на этой земле никогда не будет места! Собравшийся народ загудел одобрительнее и громче, присоединяясь к этой выученной речи. Судья даже не смотрел в этот раскатанный свиток. Возможно, на нем даже ничего не было написано, но гордыня не позволяла выйти ему с пустыми руками, чтобы высказать уже заученный текст. Феликс не опускал взгляда, хоть все его существо и боялось потерять опору под ногами прямо сейчас. Ватари не смотрел на него, и держал спину гордо и ровно, не стыдясь, не смущаясь. Высокая речь дошла и до него, и теперь судья уже мельком посматривал в бумагу желтого света, чтобы никак не оговориться. — Но хуже всего даже не магия, людьми всегда используемая во зло и личную выгоду. Хуже подобной мерзости лишь клятвопреступление. Этот человек — бывший рыцарь с подачи ее королевского величества. И он отрекся от всего, что было ему даровано королевой. Он предал ее указ и указ ее покойного брата, а значит — он предал вас всех, сговорившись с этим злым черным колдуном против нашей госпожи и самих небес! Вдвоем, словно паутину, они плели заговор, но были пойманы с поличным, прямо у ворот, где затевали колдовство, которое погубило бы весь двор, коим мы так гордимся. Доколе нет двора, нет и вас, а доколе нет двора и вас — нет ни короля, ни королевы. А потому их будут судить на небесах по всей строгости! Мы же, смиряясь в своей ничтожности, лишь поможем им отправиться на небесный суд! Толпа зашумела ещё яростнее. Здесь люди были многим культурнее, чем нищие из низов, а потому в двух осуждённых полетели не камни и гнилые овощи, а всего лишь семена твердого гороха и гречневой крупы. Феликс закрыл глаза, ощущая, как крупные округлые семена пребольно кусают его прикосновением за щеки и лицо. Ватари не шевелился и не двигался. Только думал о том, как много здесь людей. Как много людей думают, будто он решил сговориться против королевы Фериды. Что бы они сказали, если бы знали, что она спала с собственным братом, которого впоследствии отравил Грахел, а она вернула кровавый долг. Об этом подумал и Феликс. Если бы не увечье, которое лишило его способности говорить, никто не заставил бы некроманта замолчать. Стоя на плахе с петлей на шее, он бы закричал, что есть сил, прежде чем опустится рычаг. Закричал о том, что Ферида не та, за кого себя выдает, а король, которому они желают здравия, не морской владыка, а такой же некромант, злостный колдун, пользующийся небесный даром в свою выгоду, как и он, Феликс, которого так яростно оболгали. Судья говорил ещё много. Уже от себя. Он наслаждался вниманием толпы, заливал мед в их покорные уши, плел паутину, перевирая и приукрашивая и без того сладкую ложь. На лице Ватари не дрогнул ни один мускул. Он не собирался кривиться от чужой лжи и унижаться перед тысячью пар глаз. Все, что он сделал, все, чем пожертвовал… Этот молодой рыцарь верил, что это не зря. И даже если рычаг опустится и опора уйдет из-под ног, заставив его висеть и качаться в тугой петле, Лекер и Франциск, замешанные в этом деле, не уйдут просто так. Любой человек, приложивший руку ко лжи, изрыгаемым судьей, пострадает от тех, кто уже был мертв по чужой воле. — У Вас есть последнее желание? Этот вопрос прозвучал так мягко, с отеческой заботой, болью в голосе, искренним переживанием и сочувствием, которому поверил каждый из толпы. — Последнее слово? Феликс не сдержал холодного смешка. Люди покачали головами, приняв этот жест за ухмылку человека, нисколько не жалеющим о смерти. Судья настойчиво воззвал: — Вы можете раскаяться и признаться, пока живы.... Ни рыцарь, ни некромант не могли произнести ни звука, и судья знал об этом. Он намеренно повторял этот вопрос снова и снова, едва ли не умоляя осуждённых понять и принять свои прегрешения, и тогда волей небес суд там, наверху, учтет их прижизненное покаяние. Но правда оставалась в том, что никакого небесного суда не существовало. И Феликс знал это. Если бы суд существовал, таким, как он не позволили бы использовать магию. Или хотя бы не дали умереть. Или позволили по-настоящему дали высказаться. Но ни один человек, ожидающий слов, не знал, что некромант и рыцарь молчат не по своей воле. — Эти люди… они уверены в своей правоте, непоколебимо уверены! Из сердца созданы из камня и никакое слово не способно растопить лёд ненависти в их груди, — с сожалением сказал судья. — Небо станет им справедливым судьей, и пусть дорога к небесам им будет короткой и безболезненной! Судья опустил руку, и палач, долго ожидающий этого жеста, желающего его героем, вершителем судеб, с мрачным удовлетворением опустил деревянный рычаг одной рукой. Пол резко раскрылся и перед тысячью пар любопытных жадных до чужой крови глаз увидели, как два невиновных человека невольно скользнули в открывшийся квадратный люк. Длинные петли дернулись один раз, неся моментальную и почти безболезненную смерть простому рыцарю по имени Ватари и потомственному чародею по имени Феликс, которые никогда не совершали зла.