In my heart, in my heart, in my head

Тебе, должно быть, хочется узнать, с чего все началось?

Чернота. Люмин, парившую в невесомости, чуть поджав ноги, окружала лишь глухая непроглядная чернота, тянувшаяся во все стороны и одновременно обнимавшая за плечи, бесконечно далекая и столь же бесконечно близкая. Девушка осторожно вытянула руки вперед; когда кончики пальцев не нащупали совершенно ничего, она медленно развела руки в стороны, подняла, опустила — и опять не ощутила ни единого признака чего бы то ни было рядом с собой. Она даже, моргнув, перешла на стихийное зрение — глупо было пытаться углядеть стихии там, где ничего не было, да, но чем Бездна не шутит — и все равно не разглядела ни единого проблеска цвета. Ничего. Полнейшее безразмерное ничего. Люмин молча пожалела о том, что оставила плащ Царицы — чей еще плащ это мог быть посреди снежного хвойника? – в мираже Снежной. Нет, здесь, в пустоте, не было холодно, здесь было как-то совершенно никак, но… Люмин даже нечего было бросить, чтобы хотя бы прикинуть, какая здесь была гравитация, если была вовсе, как далеко распространялась ее зона невесомости, да хоть как-то прощупать пространство вокруг нее! Наверно, ей нужно было двигаться вперед. Во всех предыдущих испытаниях ей всегда нужно было двигаться вперед… во всех, кроме последнего. Девушка до сих пор не могла осмыслить произошедшее. Она буквально не сделала ничего, провалявшись без сознания, истощенная боем с Муратой и уничтожением Ан-Уту — на плечах и кончиках пальцев до сих пор белела тонкая сеть шрамов, оставшихся после прожигавшего ее насквозь пиро. Она все проспала, но каким-то чудом даже сквозь дрему слышала, что ей говорила Царица, пусть нечетко и не все, но слышала — и чувствовала тоже: как ее завернули в плащ, как до ее кожи дотронулось что-то холодное и как отголоски жжения внутри тут же потухли, как богиня просила ее не спасать ее и напевала что-то на снежнянском, как будто… баюкая девушку? В груди тянуло от ядовитой смеси из растерянности, сочувствия и жгуче-злой жажды спасти вопреки всему, а еще легонько ныла голова. Ее просили не спасать. Ее просили делать, что она делала, и помогать всем, кроме самой Царицы, потому что Царица думала, что помочь ей уже нельзя. Царица приняла свою смерть от рук Путешественницы еще до того, как девушка добралась до Снежной — это ведь несколько лет, не меньше, учитывая то, по сколько времени Люмин сидела в каждом регионе! Несколько лет жить с осознанием приближающейся смерти и ничуть ей не сопротивляться, лишь прося дать времени довершить начатое… Люмин резко выдохнула. Кисти ломило. Вокруг все так же чернело небытие. Хотела ли она знать, как все началось? - Расскажи мне. Я должна знать.

Должна?

Да, должна. Потому что ради чего-то же Истарот не перенесла ее сразу к Сяо, ради чего-то же она оставила ее висеть в этой темноте. Был ведь в этом какой-то сакральный смысл, последнее испытание, последний перенос — хоть что-то все происходившее значило?

Нет. Происходящее не значит ровным счетом ничего.

Ничего? Совершенно ничего?

Тебе больше не нужно никого спасать. Тебе не нужно видеть прошлое тех, кому ты доверяла, и не нужно смотреть на упущенные тобою дни. Все спасены и все увидено. Здесь ничего и никого нет, кроме моей иллюзии первозданного небытия. От того, посмотришь ты то, что я могу показать, или не посмотришь, ничего не изменится — ты все так же дойдешь до Сяо, освободишь его от моих цепей и сбежишь с ним на поверхность. Конец предрешен. Звезда судьбы доберется до назначенного ей положения на небосводе, какими бы путями она к нему ни шла.

Ты ведь не умеешь делать что-то просто так, нахмурилась Люмин, она ведь тебя знает — нет у тебя, тени, ни сострадания, ни души, чтобы просто так, безвозмездно что-то делать; чего ты добиваешься? Что тебе будет от того, что Люмин посмотрит то, что ты покажешь?

Здесь и сейчас — ничего. Потом — не знаю.

Тогда зачем?

Как награда. Дополнительный приз за то, что ты прошла все переносы и не потеряла рассудок с концами.

И что именно ты ей собираешься показать?

Истину этого мира.

То, как все началось, и то, почему все закончилось так, как закончилось. Истину, не больше и не меньше, ту самую истину, которую так истово искали ученые Каэнри’и, которую ищет маленький принц мела и которую я заставила забыть принца небес и земли. Вопроса о том, должна ты или не должна увидеть ее, больше не стоит — сказать тебе, что ты должна делать, а что нет, может лишь Фанет, ведающий всеми судьбами. Я всего лишь Время. Всего лишь одна из Четырех Теней.

Все, что я могу, это спросить, хочешь ты увидеть истину или нет.

Люмин прикрыла глаза. Хотела она или нет… ...в Бездну все. Она хотела знать эту истину. Она хотела знать, за что Истарот заперли в Разломе, почему она так ненавидела Селестию, как зародилась судьба и как вообще Тейват до такой жизни докатился. К тому же, что-то — может, месяцы дружбы с Альбедо, может, тысячелетия путешествий по всевозможным измерениям, может, еще что — говорило ей, что под «истиной» подразумевались не просто события начала времен. Что-то более глубокое. Что-то совершенно фундаментальное. Люмин должна- Нет. Люмин хотела знать.

Тогда слушай мою последнюю сказку для тебя.

До того, как родилась эта вселенная, не существовало ничего. Ни времени, ни пространства, ничего. Там, за гранью времени, лежит небытие, которое неведомо даже мне — я не могу заглянуть за завесу несуществования и рассказать, почему из ничего однажды появилось что-то. Об этом не мог рассказать даже Фанет; даже для него то, что было до начала всего, есть неразрешимая загадка. Попытайся вспомнить то, что было до твоего рождения — ты не сможешь. Тебя не было. И его тоже не было. Но если тебе могли что-то рассказать те, кто жил до тебя, то Фанету никто ничего рассказать не мог. Фанет был первым из всех; с него началось само понятие «быть» - хотя бы для нашей вселенной, а в мультвселенную к корням Белого Древа никто из нас никогда не ходил.

Итак, сначала не было ничего.

А затем появилось яйцо.

В непроглядной пустоте вдруг засверкала белая искорка, нестерпимо яркая против окружавшей ее черноты — Люмин тут же зажмурилась - и когда через несколько секунд она осторожно открыла глаза, неподалеку впереди действительно парило гигантское, размером едва ли не больше, чем с половину роста девушки, яйцо. А прямо перед Путешественницей висел, источая мягкое нефритовое сияние, маленький огонек. Люмин непонимающе уставилась на светлячка, но, подчинись внезапному уколу нежности — он ведь был такой кроха, взявшийся не пойми откуда посреди темноты одновременно с иллюзией мирового яйца, и ему наверняка было страшно парить здесь в полном одиночестве, - сложила ладони лодочкой и протянула к нему; огонек тут же, словно только того и ждал, нырнул в ее руки. Он оказался чуть теплый на ощупь и слегка гудел. В стихийном зрении он светился все той же доброй ветряной бирюзой. Девушка улыбнулась краями губ. Один из Тысячи Ветров, наверно, не пойми для чего посланный Истарот сопровождать Путешественницу вместо ставших привычными ей голосов. Или он просто отбился от братьев и потерялся в иллюзиях своей создательницы… ему, должно быть, было страшно вдруг оказаться в незнакомой пустоте — вот он и кинулся к девушке как к кому-то знакомому. На его счастье, она тоже была совсем не против настоящей осязаемой компании, а не просто голосов, то ругающих ее, то гонящих куда-то с горы, то вдруг помогающих в бою. Вдруг послышался хруст; Люмин, вздрогнув, вскинула голову — и замерла. По белой скорлупе бежала крупная трещина. Она стремительно разрасталась от центра к краям, негромко потрескивая, и из нее лился свет, такой же ослепительно-яркий, как искра, из которой появилось мировое яйцо; Люмин предусмотрительно сощурилась и инстинктивно прижала бирюзового светлячка к груди, закрывая от белоснежного сияния. Скорлупа хрустнула в последний раз. На мгновение затихла - И распалась напополам. Люмин тут же с силой зажмурилась.

Из яйца появился Фанет, Первородный, андрогинное создание с крыльями за спиной и короной на голове, и вместе с ним появилась вселенная и маленький живой мир внутри нее; чтобы мир родился окончательно, скорлупа должна была быть разрушена, но Фанет собрал ее и закрыл ею мир, отгородив его от остальной вселенной.

Но эта вселенная была лишь одним из листиков на крохотном отростке веточки великого Белого Древа — была ветвь, и из той ветви росли тонкие ветки, и из тех тонких веток росли хрупкие веточки, и на этих веточках росли пучки листочков-вселенных, и появившаяся вселенная была лишь младшим листочком в пучке. Вселенные-листочки, столь близкие друг к дружке, сплелись в единую систему соседних измерений, и их стало три — Измерение Света, дикое, бескрайнее место, где буйствуют краски и стихии, безжалостное и прекрасное; то, что затем назовут Измерением Людей, сам Тейват и все окружающие его моря, вся его красота и все его горе; и Измерение Пустоты, чуждое Свету и ставшее чуждым Тейвату, но оттого не переставшее быть самым волшебным из трех — измерение сказок, где волны облаков обнимали берега небесных островов, а дни были светлы от звезд, отражавшихся в глазах детей этого мира.

Тейват, творение Первородного, несоизмеримо юн по сравнению с Измерением Пустоты и тем более с Измерением Света. Когда Светом уже многие эры правили вишапы, Первородный лишь вылупился из яйца; он посмотрел на вселенную, сотворенную его рождением, и красота звезд поразила его — и он разрисовал ими внутренность скорлупы, как смог, чтобы будущие дети его творения смогли увидеть то же, что и он, никогда на самом деле этого не видя.

Люмин распахнула глаза. И вместо пустоты над ней и вокруг нее от края до края необъятно гигантским куполом тянулось словно нарисованное для детской сказки небо; на полотне цвета индиго, переливавшемся от нежно-голубого у горизонта к бархатному темно-синему над головой, плыли, завихряясь золотыми смерчами, облака, и бело-голубые точки звезд сверкали везде, куда падал взор, и тончайшие нити света соединяли их в знакомые созвездия. Девушка опустила взгляд под ноги — незнакомые звезды другого полушария мерцали под ней, а под ее сапогами переливался перламутром прозрачный сапфировый диск, разделявший небесные полусферы. Бирюзовый светоч, прекратив гудеть, чуть отлетел от нее и поднялся повыше, словно оглядывая открывшуюся им картину в немом восторге; Люмин и сама стояла, открыв рот и едва дыша. Это небо казалось таким… сказочно-правильным. Не настоящим, не живым, но совершенно волшебным, идеальным, обещавшим безоблачное «долго и счастливо» всем историям, которым оно будет свидетелем, расшитое звездами полотно добрых судеб без печалей и невзгод. Люмин неуверенно шагнула вперед. Под ее ногами тут же вспыхнула тем же синим перламутром дорожка, плавно уходившая вверх; вверх так вверх, решила Путешественница и неторопливо зашагала по блестящему мосту, каплями воды звеневшим под ее каблуками. Ветряной огонек, заметив, что девушка куда-то направилась, подлетел к ней и завис рядышком, у правого плеча. Люмин тихо фыркнула, улыбнувшись, и легонько погладила светоч. Тот отозвался слабым гудением и прильнул к ее ладони.

Фанет далеко не сразу пришел в свой мир повелителем. Долгое время он бродил по созданной им вселенной, изучая ее; он грелся в звездных протуберанцах, он заглядывал за горизонт событий черных дыр, он лежал в каменных кольцах планет и смотрел в бескрайнюю даль, рожденную вместе с ним.

Затем, когда путешествие наскучило ему, он вернулся к своему истоку — и обнаружил, что за время его отсутствия там зародилась жизнь, и что эту жизнь успели подчинить себе вишапы Измерения Света. Не потерпев подобного, Фанет решил прогнать Семерых Государей, владык вишапов, захвативших созданный им мир и перекроивших его под себя. Зная, что в одиночку ему, молодому божеству, такая битва будет не под силу, он создал себе верных соратников и воинов — его четыре Сияющие Тени.

Ария, Небытие. Сонет, Существование. Канон, Пространство.

И я, Истарот, Время.

Четыре аспекта мироздания, две пары противоположностей в извечном равновесии, каркас розы ветров. Все в этом мире меряется либо четверками, либо семерками, и четверки начались с нас.

Сорок лет мы с Фанетом бились против Семи Государей, сорок раз снег зим тушил пожары, а летние засухи иссушали моря — но мы победили. Тейват отныне принадлежал нам. Мы изгнали Государей в их Измерение Света, и все, кто не пожелал преклонить перед нами коленей, сбежали в Темное Море. После этого Фанет вместе с нами принялся заново перекраивать мир по своему усмотрению, подготавливая его к пришествию его главных творений, что он планировал создать по своему образу и подобию — людей.

Ария, Сонет и Канон, три сестры, стали лунами — они ушли жить в Лунный Дворец, и по ночам они всходили на небосвод, сменяя друг дружку каждые десять дней. Каждую ночь одна из них садилась в серебряную колесницу и разъезжала по небесам, освещая спящую землю добрым, ласковым сиянием; когда же серебряная колесница спускалась с небосклона, на него поднималась золотая колесница Солнца, и свет ее был так ярок, что закрывал собой все нарисованное Фанетом звездное небо. И был лишь один короткий промежуток времени, когда две колесницы катились по небу одновременно; за отголосками солнечных лучей, еще совсем прозрачных и невесомых, прощально моргали предрассветные звезды и гасла Луна.

Сестры любили эти звезды. Так же сильно и нежно, как друг дружку. Я же…

Я тоже любила. Только не звезды, не Солнце и не трех Лун.

Люмин услышала тихий смех. Она, успев подняться уже достаточно высоко по мостику в небо, опустила глаза — и увидела стоявших внизу пятерых божеств. Фанета Путешественница узнала сразу; перья его громадных крыльев переливались витражным стеклом, сверкая в рассеянном свете нарисованных им звезд, и белая корона-нимб парила над головой. Рядом с ним стояли похожие друг на друга фигуры — две девушки переговаривались о чем-то с третьей, садившейся в круглую узорчатую серебряную колесницу, и на всех них были одинаковые темно-синие, как ночное небо, плащи и робы в пол с широкими рукавами; края плащей, манжеты и нагрудная часть платья были сшиты из светло-голубой ткани. Должно быть, это были лунные сестры, готовившиеся к их еженощному ритуалу. Четвертая девушка, стоявшая самую малость поодаль от колесницы, отличалась от них. Ее плащ был проще — даже не плащ, а платье с капюшоном и спущенными с плеч рукавами-ленточками, светло-серебристое, почти белое; полнолуние в ясную ночь, подумала вдруг Люмин. Ей подходило. В отличие от лунных сестер, неотличимых от обычных человеческих девушек, если бы не выглядывавшие из-под капюшонов недлинные прядки жемчужных волос, четвертая Тень казалась космосом, слепленным в форме человеческого тела; на ее коже, густо-черной, как пустота, блестели звезды и тянулись туманности, а на широких — хоть и не таких громадных, как у ее создателя — крыльях попеременно моргали разноцветные глаза. Истарот ощущалась… иной. Даже по сравнению со своими соратницами-Тенями, существами буквально одной с ней природы, иной. Сестры тем временем коротко обнялись, и одна из стоявших на земле сбросила с заступающей на пост Луны капюшон и растрепала ее волосы, заблестевшие в ночном свете; девушка звонко засмеялась, натянула капюшон обратно и уселась в дальний край колесницы, нарочито обиженно скрестив руки и отвернувшись. Вторая сестра только пихнула первую в бок и покачала головой — и Люмин, хоть и не могла точно разглядеть с такой высоты выражений их лиц, могла поклясться, что девушки скалились от уха до уха, едва сдерживая смех. Мгновение — и серебряная колесница взмыла вверх и пронеслась мимо отпрянувшей от испуга Путешественницы, обдав ее прохладным ветром. Девушке почудилось, что она заметила, как лунная сестра, вскочившая в восторге и схватившаяся за края маленькой кареты, улыбнулась ей. Люмин развернулась следом за колесницей, чтобы хоть проводить ее взглядом, но миража и след простыл; а когда Путешественница обернулась и посмотрела на землю, то увидела, что и провожавшие Луну божества исчезли тоже. Ей не оставалось ничего, кроме как подниматься дальше. Бирюзовый огонек ласково прижался к ее плечу.

Мы с Фанетом создали все живое, что населяло Тейват. Всех зверей, что прятались в песках, лесах и горах, всех рыб, что плескались в речушках в сияющих на солнце волнах или плавали в тиши океанских глубин, всех птиц, что чирикали в ветвях или парили выше пиков самых неприступных гор. Мы создали фей, прекраснейшую расу, и Фанет наделил их всей своей мудростью и любовью к будущему человечеству — феям было предначертано стать наставницами людей, учить их искусству и наукам. Да, ценой за это был запрет влюбляться в смертных, но что это была за цена для столь возвышенной расы? Они знали, что запрещенная им любовь — лишь одна из семи. На то, чтобы любить людей, им было даровано еще целых шесть.

Они любили человечество. Даже больше, чем человечество любил Фанет.

...я помню, как однажды Фанет ушел и вернулся спустя несколько дней со сгустком незнакомой мне силы в руках. Он сказал, что совсем незадолго до возвращения в Тейват и создания меня и сестер он почувствовал, как в соседнем измерении что-то произошло. Он сказал, что еще тогда хотел отправиться туда и посмотреть, но сначала он вернулся в свой мир, чтобы проверить, как шли дела, а дальше ты знаешь, что случилось. Он запретил мне и Лунам приближаться к этому сгустку и спрятал его, превратив в крупную жемчужину; он сказал, что мы не совладаем с этой силой, потому что это была сила погибшей богини-создательницы, и не просто богини, а ни много ни мало звезды, и ее свет мог сжечь нас дотла.

Лжец. Какой же он был лжец…

Люмин, остановившись, чуть нахмурилась. Богиня-создательница соседнего измерения из расы звезд, сила которой была заключена в предположительно сжигающий всех, кто не был существом с силами ее уровня, сгусток после того, как в ее измерении «что-то произошло»? У вишапов Света, кроме Семи Государей, была еще и богиня?

Нет. То были силы не Измерения Света. Фанет принес жемчужину из Измерения Пустоты. Того, что сейчас называется Бездной. Того, что раньше звалось Каэнри’ей.

...Бездны? У Бездны была богиня-создательница?.. Так вот, выходит, почему Каэнри’я считалась нацией без божества. Богиня у них была. Просто она погибла давным-давно, так давно, что ее люди уже не помнили о ее существовании, если вовсе когда-то знали. Богиня-создательница из расы звезд… погибшая давным-давно… чья сила, собранная в единый комок, могла сжечь другое божество… Подождите. Подождите-подождите- ...нет, только не говорите ей, что- («Моего мира нет примерно столько же времени, сколько я живу. Его уничтожила сила, из которой потом выросла здешняя Порча, когда мне было девятнадцать».) Нет. Нет-нет-нет. Не могло того быть. Не могло. Не могло! ...ветряной светлячок прильнул к груди застывшей Путешественницы и легонько загудел, возвращая ее в сознание. Девушка сипло вдохнула, промаргиваясь, сглотнула и положила ладонь на сгусток силы. Она не могла так напрочь забыть дорогу домой, чтобы не узнать свой мир, оказавшись буквально в соседнем измерении. Не могла. Она же… она же была звездой-полукровкой, а звезды, мировые скитальцы, славились тем, что никогда не забывали место, в котором родились. Звезды всегда могли учуять родной мир. Да, она была всего лишь полукровкой, но ведь- но ведь листочек Бездны буквально рос на одной с Тейватом и Измерением Света веточке! Они были ближе некуда! Она должна была почуять дом, если это правда был он! Она же не могла совершенно забыть дорогу домой, да? И- и вообще, это могла быть совершенно другая звезда! Да, очень немногие звезды, если верить памяти Люмин о маминых рассказах, решали осесть в родном измерении или создать свое, но она не была единственной такой звездой, а значит, вполне существовал шанс, что Бездну создала другая звезда, которая тоже в итоге погибла! Если бы это действительно была ее мама, Люмин бы почуяла ее силу, Люмин бы поняла, что оказалась рядом с домом — что оказалась буквально дома, потому что их с Итером изначально выбросило в Каэнри’ю, то есть- ...то есть... Итер… Итер и его Вестники что-то говорили о возрождении его родины… То есть- ...светлячок ткнулся ей в ладонь, пропуская легкий поток холодного ветра сквозь ее пальцы. Девушка, сглотнув, кивнула. Да. Это было просто ужасное совпадение. Люмин бы почуяла, будь оно иначе. Люмин бы почуяла дом, оказавшись столь близко к нему, и уж точно почуяла бы маму. К тому же, их родной мир был сожжен дотла. В нем совершенно точно ничего не могло родиться вновь; если бы это было не так, то мама бы точно знала, что надежда на возрождение была, и она бы не выбросила близнецов в совершенно другой мир перед тем, как погибнуть. Их мир был мертв. Их мама была мертва. Окончательно и бесповоротно. Это было просто отвратительным совпадением. Истарот обязательно расскажет ей об этой погибшей звезде, Люмин чуяла, не зря же богиня упомянула этот случай. Нужно было идти вперед и слушать. Просто идти вперед… и слушать. Делать то, что она делала все переносы до этого. Идти… и слушать.

Четыре столетия спустя после того, как Фанет пришел в Тейват, человечество наконец-то было готово. Ковчег открылся, и перед первыми людьми предстал мир, что мы с Первородным так усердно творили для них. Все неприступные горы, все глубокие бурные реки, все зеленые равнины и изумрудные леса, даже жестокие золотые пустыни, даже белые степи нескончаемой зимы — все, что мы создали, было для людей, чтобы они ходили, исследовали, изучали, возделывали, покоряли… этот мир был для них.

Феи радовались пришествию расы своих учеников. Луны радовались новым детям этого мира, с которыми они могли разделить волшебство предрассветных звезд и чьи секреты, доверенные темноте, могли теперь хранить. Фанет радовался исполнению своего замысла и тому, что его долгий труд наконец-то дал свои плоды.

А я… а я радовалась потому, что радовался Фанет.

Мне не было дела до человечества. Мне не было особого дела до фей и даже до моих соратниц-Лун. Но мне было дело до нашего творца. Он был… увлеченным богом. Он умел заражать своим энтузиазмом, заставляя даже меня испытывать отголоски его восхищения его работой.

Я любила его. Я творила вместе с ним мир для расы, о которой ни секунды не заботилась и всеобщей любви к которой не понимала, я создавала жизнь, которая для меня не имела смысла — и все лишь потому, что все, сотворенное нами, имело смысл для Фанета.

Когда люди вышли из ковчега, они заключили с Первородным договор. У него был приготовлен для людей священный план, и он обещал людям, что, пока они с ним, они не будут знать печалей. Если настанет засуха — небеса прольются для них дождем, если настанет голод — земля явит свои богатства, если тоска заполнит их сердца — небо ответит им своими голосами.

Люди заключили договор, и началась эра процветания первого человечества. Людей научили возделывать землю, ловить рыбу, плести корзины, добывать руду; пришла первая осень, и люди собрали первый в их жизни урожай. Подножья гор сверкнули, как звезды, и люди добыли первые драгоценные камни. Зародилась первая на свете людская дружба, люди увидели дворцы своих наставниц и онемели от их красоты, шум прибоя напел людям о том, что было до них, и люди сложили первые стихотворения.

Она увидела совсем рядышком с собой группу людей, собравшихся вокруг костра — и рядом с ними сидела девушка. Ее крылья, хрустальные крылья бабочки, сверкали в свете пламени, бросая цветные тени на прозрачную землю, и отблески огня ложились на простое белое платье и босые ноги, а в роскошной густой косе розовых, как кварц, волос вместо ленты были вплетены тонкие лианы и цветы. Женщины вытачивали фигурки из дерева, плели из деревянных бусинок браслеты, заговаривая их от всех бед, а фея тихо мурлыкала себе под нос мелодию, глядя то ли на людей, то ли в огонь. - Тика! Тика пришла! К костру подбежали, взявшись не пойми откуда, дети; фея тут же вскинулась, обернулась на человеческую малышню и, коротко рассмеявшись, раскинула руки, обнимая влетевшую в нее детвору. Какая-то женщина, отвлекшись от работы, попыталась было осадить своего не в меру дружелюбного ребенка, мол, как ты общаешься с великой феей, но Тика только покачала головой — ей такое внимание было только в радость. («Прочухали, что Ру не простила вам Тику и Дешрета...») Так вот, значит, какой Тика была при жизни — если это, конечно была она… но скорее всего это была действительно она. Смысл был Истарот показывать двух несвязанных богинь с одинаковыми именами? - Тика!!! - одна из девчонок нетерпеливо подпрыгнула, - ты в прошлый раз обещала научить нас танцу! Давай!!! - Пожалуйста! - Пожалуйста, леди Пушвапатика, пожалуйста-пожалуйста!!! - Ладно вам, талантливые мои, ладно, - тепло рассмеялась Тика, поднимаясь с насиженного места и отходя от костра, - буду учить вас танцевать. Только отойдем чуть подальше, чтобы не мешать другим и случайно в огонь не угодить, хорошо? Малышня дружной кучкой бросилась за феей. Одна из женщин, оставшихся у костра, только фыркнула и покачала головой. Видение, вспыхнув сапфировыми искрами, рассеялось.

У Фанета был для людей священный план, и план этот был в цикличности, из которой складывалась бы беззаботная вечность. Людские цивилизации бы зарождались, жили и умирали, как и сами люди, и затем рождались бы вновь, и в такой идиллии проходили бы тысячелетия до скончания времен. Но чтобы воплотить этот план, нужна была смерть — потому Фанет изначально сделал людей смертными, как и все живое.

Люди не знали о великом плане, но знали о своей смертности. Знали сами, потому что видели, что все вокруг них смертно, и они, как и все вокруг, могут быть ранены, они дышат и должны питаться, они могут болеть и испытывать жажду, а значит, они тоже смертны — и эта мысль пугала их, ведь они еще не знали самой смерти и не знали, есть ли что-то после нее. Они спрашивали у фей, у Лун, у Фанета — что будет, когда мы умрем? Куда уйдут наши души? Есть ли для нас посмертие, или мы просто исчезнем, растворившись в небытии?

Фанет внял мольбам человечества — и попросил меня помочь ему сотворить еще одного бога.

Я согласилась.

Все должно иметь имя и душу, все явления, все аспекты бытия, и потому тем более имя и душу должна была иметь смертность. Но Фанет хотел создать бога не просто смерти, безразличной ко всему живому; Фанет был слишком увлечен своим человечеством, чтобы не давать им раз за разом все только самое лучшее — на этот раз самую лучшую смерть.

Фанету нужен был бог милосердной смерти, и кто мог создать его, если не Время?

И так… так на свет появился мой сын. Наш сын. И глядя на него, я в один миг поняла всю любовь Лун к звездам, всю любовь фей к человечеству; впервые посмотрев на него, я забыла о том, что до сих пор любила только своего бога-творца, я забыла о своем безразличии к жизни и смерти. Все вдруг… обрело смысл. Свой настоящий, глубинный, сакральный смысл. Для меня все стало на свои места.

Перед ней в нескольких метрах возник бирюзовый сгусток, точно такой же, как тот, что лежал над ее сердцем, и Люмин замерла, не смея ступить и шаг дальше по уходившему вверх прозрачному мосту. Комок силы, гудя ветром, принялся разрастаться, светиться все ярче и ярче — пока наконец не вспыхнул, на мгновение ослепив девушку, и не погас. Когда Путешественница, проморгавшись, вновь смогла видеть, она различила перед собой силуэт юноши чуть повыше нее ростом. На своих родителей внешне он совершенно не походил — Фанет весь был соткан из белого и золотого света, Истарот словно слепили из космической пустоты, а их сын выглядел почти как обыкновенный человеческий мальчишка, черноволосый и зеленоглазый; две прядки у лица доставали чуть ниже плеч, и вместо длинной робы или плаща, как у его матери и Лун, на нем был лишь топ с длинными рукавами и крупной бирюзово-золотой шестеренкой на груди, шорты да спущенный капюшон с наплечниками, плавно переходившими в простые белые крылья. На голове лежал, поблескивая росой, венок из сесилий. В нем не чувствовалось ничего совершенно инородного, неземного, космического, как от его родителей; новорожденный бог смерти и вовсе сошел бы за человека, если бы спрятал крылья. ...а затем Люмин отшатнулась, как ужаленная, и ее светлячок загудел сильнее, излучая такую же ошарашенность. Подождите. Крылья. Сесилии. Черные волосы с двумя прядками до плеч. Это же был... Венти?.. ...это и вправду был Венти. У бога смерти были его глаза, его расплетенные волосы и его светлая, чуть лукавая улыбка краями губ, его нежные черты лица и белые ветряные перья в крыльях. Бог смерти родился из бирюзового ветряного сгустка. Это точно был Венти. Венти был сыном Времени и самого Творца. Богом милосердной смерти, рожденным специально для людей. Люмин выдохнула. Тряхнула головой. Руки мелко подрагивали.

Я сотворила бога милосердной смерти, смерти-избавления, смерти-милости, неизбежной, но незлой, любящей людей также сильно, как их любит жизнь. Я сотворила проводника душ, который, где бы человек ни умер, принесет его душу домой, чтобы никто не остался заперт между мирами вдали от родины. Я сотворила бога принятия, бога светлой скорби, бога неугасающей памяти. Бога того бессмертия, что не захотел дарить людям Фанет.

Феи научили моего сына музыке, и он выточил лиру и флейту и научил играть людей; древние птицы научили его полету, и он показал их птенцам, как расправлять крылья в бурю и как весело резвиться в беснующихся небесных потоках. Он был влюблен в жизнь, в ее вечное движение, в каждую маленькую радость — в искры костра, в теплый ветер на щеках, в услышанную случайно мелодию, которую ни вспомнить целиком, ни выкинуть из головы; детский смех, птичий щебет, грохот морских штормов, тепло камней под солнцем, холод предрассветной чащи, тихий звон крыльев фей, мягкость меха резвящихся волчат — он был богом счастливых мелочей, бесценных мгновений, моментальности смысла жизни против глобальной бессмысленности существования. Богом успокоения. Богом простой истины, что каждая секунда радости — это секунда, прожитая не зря.

Богом человечества, человечности и прекрасной абсурдности человеческого бытия.

Мираж Венти вдруг развернулся на пятках, разбежался, взмахнул крыльями — и вскочил, смеясь, и уселся на край катившейся по небу мимо него серебряной колесницы; сидевшая в карете Луна схватила мальчишку поперек груди и утянула за собой, и тот только и успел, что, хохоча, вскинуть руки, прежде чем свалился вовнутрь и пропал из поля зрения — только венок слетел с головы и шлепнулся следом за хозяином. Колесница помчалась по разукрашенному полотну ночи дальше; Венти выбрался из захвата Тени, тряхнул крыльями и, крепко вцепившись в колесницу, перевесился через край, разглядывая спавший Тейват далеко-далеко внизу. Лунная сестра встала рядышком, вернув венок из сесилий на голову его законного владельца.

Ария научила его петь. Канон научила его слушать пение других. Сонет показала ему, как складывать слова в рифму и придавать им ритм.

Я научила его говорить стихами.

С рождением моего сына люди перестали страшиться смерти. Принц неба и земли замкнул разорванный цикл жизни и рассказал людям, что ничто в этом мире не умирает до конца — тело кормит червей и питает растения и грибы, а душа становится кусочком памяти артерий земли; а раз в этом мире смерти нет, людям нечего бояться. Не нужно бояться прожить свою жизнь впустую и не исполнить какого-то великого божественного замысла; замысел есть, говорил маленький принц людям, и он в том, чтобы вы были счастливы — вот и все.

Он пел людям о свободе, о счастье познания, о звездах там, в вышине, в которую не поднималась даже серебряная колесница. Он искренне верил в бескрайнее небо, в то, что, хоть человеческая жизнь конечна, жизнь самого человечества не будет иметь конца. Он не ведал о цикличности вечности, о предрешенной гибели цивилизации и рождении новой; он, бог смерти, верил в то, что смерть не есть конец.

Фанет знал, что делал, когда не рассказал ему всей правды о своем плане.

Мой сын был слишком влюблен в людей, чтобы принять их неизбежную окончательную гибель.

Видение сменилось, и Люмин увидела, как Венти, настороженно озираясь и совершенно не двигая крыльями, куда-то летел — едва заметные потоки анемо обнимали его ступни, не давая коснуться пола. Вскоре он остановился; все еще паря в воздухе, он огляделся, прикрыл глаза, кивнул сам себе…

Мой сын был слишком свободолюбив. Фанет чуял это, и первичная теплота быстро сменилась подозрительностью и холодностью; не один раз я, будучи рядом с моим ребенком, видела, как настороженно смотрел на него Первородный, словно каждую секунду он ожидал предательства с его стороны.

Даже еще не зная истинной причины, я не колебалась в выборе стороны. Что бы Фанет ни задумал сделать с моим сыном, я не собиралась ему это позволять. Он мог быть сколь угодно моим творцом, но речь шла о моем ребенке — о том, кого я сотворила сама, в кого вложила кусочек своей души, кого учила говорить, складывать рифмы в мыслях, не бояться штормов, кому пела человеческие песни. Что мне был мой бог, если из-за него мой сын мог быть под угрозой?

...и схватился за воздух, как за дверцы. Выдох — и с большим усилием Венти удалось разорвать пространство, открыв узкий проход, блестевший звездной чернотой; Люмин вспомнились телепорты Вестников и Чтецов. Юноша, как будто не веря в то, что ему взаправду удалось это сделать, так и застыл, удерживая раскрытую червоточину и пялясь в пустоту. Люмин невольно задержала дыхание. Что Венти делал? Кого он боялся? Неужели он?.. ...а затем он, зажмурившись, нырнул в проход. Арка захлопнулась моментально, едва последнее перо скрылось за сияющей темнотой. Бог ветров, едва успев выйти с той стороны, тут же испуганно застыл. «Я не должен здесь находиться, - Люмин коротко вздрогнула, услышав его сдавленный голос в голове; сам же будущий архонт парил невысоко над полом пространства, в которое он совершенно точно незаконно пробрался, плотно поджав губы и стиснув кулаки до белых костяшек, - это место не зря от нас всех отгородили, даже мама или Луны не имеют права сюда зайти! Первородный бы не стал делать это просто так». Он сглотнул. Нервно прикусил губу. «Но… - юноша встревоженно нахмурился, медленно выпрямляясь, - здесь такая концентрация света. Это от Жемчужины? Мама говорила, что Первородный принес ее из Измерения Пустоты и что энергия Пустоты губительна для нас, что сила Жемчужины сожжет любого, кто слабее нее… но я не чувствую зла? Это мягкий свет. Добрый… не похоже на описания сил Пустоты. И на Измерение Света тоже не похоже, тот свет должен быть ярким и слепящим, не таким, как тут. Ничего не понимаю…»

Однажды он услышал, как поутру сестры разговаривали о том, что, катаясь в серебряной колеснице, они слышат тихий женский голос, поющий им незнакомые песни; и хоть они не могли разобрать ни слова, они чувствовали горечь и тоску по чему-то давно утраченному — словно пойманная птица щебечет в клетке, говорили они. Когда же мальчик спросил у Лун, кто это может петь, девушки лишь пожали плечами — им самим был неведом ответ.

«Я помню, Первородный давным-давно принес что-то из Измерения Пустоты,» - сказала, задумавшись, Ария.

«Жемчужину, - поддакнула Сонет, - он сказал, что это сгусток сил богини-создательницы Пустоты, погибшей еще до нашего сотворения. Думаешь, это она?»

«Нам все равно это не проверить, - покачала головой Канон, - никому нельзя ходить в то измерение, где хранится Жемчужина. Она сожжет любого, кто не равен ей силами».

Больше они не сказали ему ничего.

Когда он пришел ко мне, я тоже не смогла рассказать ему другого — я не знала правды, я даже не знала, что кто-то поет ночью высоко в небесах, так, что слышно лишь Луне.

Он пошел спрашивать у фей. У волков, вернейших последователей Лун.

У Фанета.

Никто ничего не мог ему рассказать. Все, чего мой сын добился — лишь еще большего количества подозрительных взглядов Первородного.

Тогда… именно тогда я окончательно начала подозревать неладное. Буду честна с тобой, Люмин — не будь моего сына, я бы даже не стала задумываться о том, что на самом деле тогда сделал Фанет и как он достал Жемчужину; ты уже знаешь, как мало меня заботят судьбы других миров и их божеств. Но это заботило моего ребенка, а меня заботил он и тот факт, что он возжелал узнать правду об артефакте, к которому Фанет запретил приближаться даже своим Теням. Что-то было с Жемчужиной не так.

И, на мою беду, первой в сокровищницу Первородного нашла способ добраться не я.

Венти, испуганно обняв себя за локти, долго летел по пустоте - пока, в конце концов, не добрался до конца этого пространства. В конце на тонкой резной колонне лежала в открытой раковине крупная круглая жемчужина. Венти замер в нерешительности. Люмин даже здесь, на мосту, отгороженная от видения прозрачной лентой в небо, чувствовала мягкий теплый свет, ложившийся на плечи, грудь и лицо; ее бирюзовый светлячок подлетел чуть поближе к миражу и в неясном жесте мигнул, но девушке показалось, что ее бестелесный попутчик точно так же, как юный бог впереди них, не мог соотнести нежность сияния Жемчужины с ее якобы губительной сжигающей всех и вся силой. Свет… свет ощущался слишком знакомым. Конечно, это же звездная сила, одернула себя Путешественница, конечно же она ощущалась знакомой — эта сила текла внутри нее самой, этой силой в их скитаниях близнецы залечивали раны и очищали существ от любой тьмы. Создательницей Измерения Пустоты была звезда. Вот и все. Их мама была не единственной представительницей своей расы, создавшей собственный мир, и уж тем более не единственной погибшей. Даже голубые сверхгиганты, страшнейшие монстры мультивселенной, не были абсолютно неуязвимы, а звезда Пустоты ощущалась не сильнее просто голубого гиганта. Может быть, и того холоднее, где-то больше белого куска спектра. Их мама тоже была белым гигантом… Люмин обняла себя за локти и впилась в них пальцами. Тело сводило тремором. Собственное сердцебиение ощущалось неприятно отчетливо. Нет. Нет-нет-нет. Это было просто отвратительное совпадение. Мама была мертва. Их мир был мертв! Люмин не забыла напрочь ауру своей родины и тем более мамину силу, их мир был стерт с лика Ирминсула, его больше не было, и мамы их тоже больше не было. Никаких ошметков силы и души от нее не могло остаться после того, как ее убила Изначальная Порча. Ничего не могло остаться. Ничего. Ничего не осталось, и Итер с Люмин не бросили свой мир, когда тот чудом пережил уничтожение, и близнецы не оставили свою маму на растерзание чужому богу, потому что не догадались вернуться и проверить, пережила ли она последний бой или нет! Это была не мама. Жемчужиной была другая звезда. Не мама! И Измерение Пустоты не было их родиной! Не было! ...Венти, неотрывно глядевший на Жемчужину в напряженном молчании, сглотнул. - Так это ты поешь по ночам? - неуверенно шепнул он, не смея ни приблизиться к волшебной драгоценности, ни протянуть руку, ни отойти. Ответом ему стала лишь тишина. В пустоте божественной сокровищницы не дул ветер, не текла вода, не слышалось чужое дыхание, не шуршали предусмотрительно сложенные за спиной крылья; только пустота, заполненная рассеянным свечением забранной из другого измерения Жемчужины. И никого этот свет вопреки заверениям Первородного не сжигал. Люмин чувствовала, как внутри Венти стремительно разрасталось терновым кустом, впиваясь колючками в нутро и кости, непонимание. Все было совершенно не так, как он себе представлял. И Жемчужина не убила его при приближении, хотя по силе сравниться он с ней точно не мог — что такое какой-то младший божок смерти против останков богини-создательницы? Но вот, он стоял перед сгустком якобы губительной силы родом прямиком из Измерения Пустоты, из рассказов Лун выходивших едва ли не страшнее Измерения Света — ведь Свет еще хоть как-то, с грехом пополам, но мог сосуществовать с энергией Измерения Людей, а Пустота была непримиримо враждебна им обоим, - и ничего не происходило. Он не пал замертво. Он не сгорел дотла. Он не потерял моментально рассудок. Ничего не происходило. Будь Венти посмелее, он бы и вовсе сказал, что Жемчужина ощущалась… доброй. Такой же доброй, как Тика. Или мама, если дело касалось только его, потому что с другими она была какая-то совсем иная… А затем Жемчужина неярко мигнула. Венти застыл. Бирюзовый светлячок затих, совершенно перестав гудеть, и неподвижно завис чуть впереди Путешественницы. Люмин затаила дыхание. «...так меня слышно? Прости меня, малыш, прошу. Я не хотела нарушать твой сон. Я даже не предполагала, что кто-то слышит меня за такой плотной завесой». … . . . ...Люмин оступилась. Нет... Отшагнула. Пожалуйста, нет! Попыталась вдохнуть. В горло кто-то запихнул железный шар. Бездна, нет, нет-нет-нет, нет нет пожалуйста нет- Светлячок ткнулся ей в ключицу, встревоженно загудев; руки, подрагивая, сами легли на сгусток и медленно стиснули его в ладонях, прижимая к груди, там, где заполошно колотилось от услышанного голоса сердце. Это- это же и правда- Люмин медленно, как древний проржавевший насквозь механизм, сгорбилась, опустив голову. Мама… Невесомые ленты ветра легли ей на плечи. Люмин зажмурилась. Сипло втянула ртом воздух. В носу жгло. Это- это был мамин голос. Правда мамин голос. Путешественница даже спустя десять тысяч лет узнала его. Мама. Жемчужиной была мама. Мама, выбросившая их с Итером из родного мира в последней попытке не дать им погибнуть вместе с ней. Мама, оставшаяся одна, чтобы забрать Изначальную Порчу с собой, и не справившаяся с ней. Мама, у которой любимым способом провести выходные было взять семью, телепортировать куда-нибудь в дикие гористые края и полетать там над лесом, приглядывая за выписывающими мертвые петли детьми. Мама, сделавшая им их мечи из звездного света. Мама, певшая, чем бы она ни занималась, рассказывавшая близнецам сказки о мире, в котором родилась, о великом Белом Древе, на котором растут листочки-вселенные, и о своей расе путешественников и скитальцев. Мама, сидевшая с шестилетней Люмин по ночам, пока девочка не засыпала, потому что малютка так боялась того, что ей скоро придется ходить в непонятное место под названием «школа», где будет очень много непонятных людей и придется делать непонятные уроки, и у нее больше не будет времени играть с Итером. Мама, сидевшая с восемнадцатилетней Люмин, неспособной уснуть потому, что с одной из баз пришли новости о новом порождении Порчи, и этих чертовых монстров как будто вовсе не становится меньше, а они уже потеряли недавно целый город из-за атаки одного такого нового чудовища, и Люмин понятия не имеет, насколько вот эта вторая особь сильнее или слабее первой, и Итер уже отправился туда, и надо в него верить, они же с ним буквально полубоги, звезды-полукровки, но эти твари сильные, и ей страшно за брата и всех остальных, и ей все больше кажется, что Порчу они не победят, но ей надо верить, что победят, потому что кто будет верить, если не она, ей нельзя сдаваться или пугать ребят своим страхом, но ей правда страшно, и- (Десять тысяч лет прошло. Это никогда не пройдет.) Мама была здесь. Люмин с силой проморгалась, силясь прогнать переползшее на глаза жжение. Попыталась вдохнуть. Горло сдавило. Мама все это время была здесь. Голова раскалывалась. Ветер чуть усилился, и одна из его ленточек легла на затылок — как будто он обнимал ее, пальцами осторожно прочесывая спутанные волосы и невесомо вырисовывая на сгорбленной спине защитные письмена. Они оставили ее умирать. Они с Итером сбежали, как трусы, и даже не догадались потом вернуться и проверить, точно ли их мир был уничтожен, точно ли мама не справилась; очутились в другом мире — и все, сложили лапки, нашего дома больше нет! Проверять ничего не надо, мама бы не стала их телепортировать в другую вселенную, если бы оставался шанс на то, что их дом выживет! Мама ведь совершенно точно не могла ошибаться! Они оставили маму умирать. Они оставили их мир умирать. Они оставили свой дом на растерзание Порче, а затем — какому-то пришлому божку из соседнего измерения. Если бы они остались, то им втроем точно бы хватило сил полностью уничтожить Порчу, и плевать, если бы они погибли все — ведь Порча бы погибла тоже, осталась бы лишь страшной страницей истории мироздания, не более, и тогда никто бы больше не пострадал от нее в других мирах; и тогда бы Фанет не похитил мамины останки из их мира, и она бы не томилась все эти тысячелетия в темнице в чужой вселенной совершенно одна без надежды даже на то, что ее кто-то просто услышит, не увидит или вызволит — услышит, просто хотя бы услышит! Если бы они с Итером остались тогда, им не пришлось бы скитаться по мирам, нигде не приживаясь и вместе с тем не принимая свое бродяжничество до конца — целое мироздание оказалось слишком большим для двух маленьких звездочек-полукровок, чтобы они назвали его домом. Если бы они остались там, с мамой, они погибли бы героями, и, может, другие звезды бы рассказали их историю друг дружке, разнеся по Ирминсулу легенду о матери и детях, победивших тьму. Если бы они остались и погибли вместе с родиной, они бы никогда не попали в Тейват и не оказались бы разлучены порабощенной принцессой — Бездна, это ведь была принцесса ее мира, того, во что он переродился, это была девочка родом из ее, Люмин, дома, это была принцесса ее народа, который Люмин не смогла защитить, - и ее брату не пришлось бы скитаться по развороченному Катаклизмом континенту, глядя на то, как превращается в монстров когда-то великая раса людей, и он бы не стал чудовищным Принцем Бездны, тираном расы, которую при этом пытался спасти, и- мама, прости ее, пожалуйста, она не уберегла Итера, она не защитила его, она никого не смогла защитить, ни брата, ни каэнрийцев, ни Сяо, ни Рукхадевату, ни даже себя, она никого не спасла, она даже не поняла, что ее дом был рядом, что ты была рядом, мама, прости ее, пожалуйста, прости- Ветряные ленточки вплелись горным холодом в пряди у висков, заставив Путешественницу крупно вздрогнуть; она, сморгнув пелену с глаз, опустила взгляд на свои ладони и тут же с коротким испуганным вдохом разжала пальцы — Семеро, она же чуть не раздавила несчастный огонек! Но бирюзовый светлячок, оказавшись на свободе, не отлетел тут же от своей случайной почти-убийцы — он метнулся к ее лицу и прижался к виску и щеке, тихо-тихо гудя и переплетая тонкие потоки анемо с прядями ее волос. Девушка дрожаще вздохнула. Сердце, остановившееся на секунду, вновь заколотилось об развороченную грудную клетку, раз за разом накалываясь на осколки костей. Люмин медленно поднесла ладонь к лицу и неуверенно положила ее на ветряной сгусток. Тот тут же прильнул к ее пальцам и укрыл кисть тонким текучим слоем анемо, словно ласково гладя чужую руку.

Я могу дорассказать историю сама. Осталось совсем немного.

Нет! Нет, пожалуйста… дай ей дослушать хотя бы их разговор. Она- она выдержит. Правда. Она так давно не слышала мамин голос, дай ей хотя бы еще немного послушать его. Хотя бы только этот кусочек твоей повести. Больше она не будет тебя останавливать и задерживать, но… но только вот этот кусочек. Только вот этот разговор. И все.

Воля твоя, звездочка.

- Н-нет-нет! - мираж, поставленный на паузу, тут же отмер; Венти, отпрянув, замахал руками и от неожиданности даже распахнул крылья, напрочь забыв о необходимости сохранять тишину и вообще всеми силами не подавать виду, что он тут есть, - я не спал, и ты меня не разбудила! Все хорошо! Просто… просто Луны говорили, что по ночам слышат незнакомое пение, но его никто больше не слышал, а когда я попытался расспросить об этом маму и Первородного, мне ничего не ответили. Я только сильнее Первородного расстроил. Я не знаю, почему он перестал меня любить… ладно, ладно, я заговариваюсь. Прости. Как тебя зовут? «Я Лу, - тихо посмеялась Жемчужина, а Люмин против воли горько улыбнулась, шмыгнув носом; «Лу» было ласковым сокращением, зарезервированным лишь для ближайших людей мамы — папы, например, или друзей, точно так же, как «Люми» предназначалось лишь для родителей, Итера и с некоторых пор Паймон, - а ты?» - Венти, - на лице юноши зажглась неуверенная светлая улыбка, - приятно познакомиться, Лу. «Почему ты так напуган?» Люмин почти вживую увидела, как ее мама вопросительно и печально нахмурилась на этих словах; она бы стояла на месте постамента с Жемчужиной, и свет бы переливами ложился на ее серебряный шелковый платок, приспущенный с плеч, и Венти бы перестал бояться незнакомую богиню при первом же взгляде на нее — да, мама умела быть страшной, когда это требовалось, но ее невозможно было бояться, пока она того не хотела. Не с ее теплотой и мягким успокаивающим свечением ее сил. Она так скучала по этой теплоте… Венти, сглотнув, нервно поджал губы и отвел глаза. - Первородный, наш творец, запретил кому бы то ни было здесь появляться, - неловко пожал он плечами, - так что я из-за своего любопытства нарушил одну из его заповедей, а учитывая, что я и без того у него уже давно отчего-то в немилости… я не уверен, сможет ли мама меня защитить в этот раз, если кто-то узнает. И, если быть честным, до вот этого момента я искренне верил, что на такой запрет были причины, потому что Первородный говорил, что ты — останки звезды, богини-создательницы Измерения Пустоты, и твоя сила сожжет любого, кто не равен тебе. «И ты все равно пошел ко мне?..» Бог вновь пожал плечами, виновато улыбнувшись. - Любопытство кошку сгубило, и я следующий в очереди, - неуверенно пошутил он, - я… у меня правда нет другого объяснения. Я просто хотел узнать, это ты поешь или нет. Да и Луны говорили, что кто бы это ни пел, он, должно быть, очень одинок… «У тебя слишком доброе сердце. Я ведь правда могла тебя сжечь». Венти, моргнув, замер. «Я звезда, Венти. Настоящая звезда, не такая, какие нарисованы на вашем небосводе, и-» - На нашем небосводе ненастоящие звезды?!.. ...между ними повисла тишина. Венти, когда до него дошло, что он взял и перебил богиню, которая на самом деле могла легко убить его, испуганно зажал ладонями рот. Послышался тихий печальный вздох. «Ваше небо — разрисованная богом скорлупа, закрывшая этот мир от всей остальной вашей вселенной. Все судьбы людей, каждое событие в жизни каждого человека от рождения и до смерти написаны в его неизменных созвездиях. Постой, ты не знал?» Юноша ошарашенно помотал головой. Мама помолчала, погрузившись в раздумья. Люмин неотрывно смотрела на разворачивавшееся перед ней преддверие трагедии. Анемо-светлячок все так же успокаивающе жался к ее виску. «Почему он столько скрывает от вас?.. - расстроенно прошептала звезда, - он ведь роет могилу не только себе, но и всему своему миру, неужели он не видит этого?.. Венти, прошу, выслушай меня. Это важно в первую очередь для тебя и всех, кто дорог тебе — я уже мертва, и провести посмертие здесь далеко не так страшно, как кажется, но вы живые, и я не могу допустить, чтобы еще один мир погиб из-за моей беспомощности. Когда Первородный вынес меня из моего мира, он совершил страшную ошибку. Он почувствовал, что мой мир был весь полон отголосков злой силы, Порчи, и испугался, что она однажды вернется и решит напасть на его измерение, а потому забрал меня и перенес сюда, поняв, что я могу справиться с этой тьмой. Но его суждение о том, что случилось с моей родиной, было неверно. Отголоски тьмы были слабы не потому, что она разрушила мир и ушла, а потому, что все это время я удерживала ее!» Люмин вздрогнула. Ч т о? «Забрав меня, Первородный все равно что поставил часовой механизм на замок клетки, в которой я держала тьму, - продолжила звезда — и Венти выглядел едва ли не больше, чем сама Путешественница, ошеломленным, - остатки моих сил, я надеюсь, еще сдерживают эту Порчу, но надолго их не хватит. Умоляю, Венти, уговори Первородного вернуть меня домой! Убеди его хотя бы в этот раз выслушать меня, раз в прошлый раз мне воззвать к его голосу разума не удалось! Мне не важно, где я проведу свое посмертие и где потом навсегда исчезну — здесь ли или дома, все одно меня ждет одинокий конец, и я с этим давно смирилась. Но вы живые. Я не хочу, чтобы вы погибли. Я не хочу, чтобы Порча перекинулась на другие миры. Мне нужно вернуться домой!» Мама… Мама все это время удерживала Порчу в полном одиночестве, пока Фанет ее не унес?..

Ее предостережения пришли слишком поздно.

Когда Венти вернулся в Тейват, я, даже не зная, где он пропадал, по его взгляду моментально поняла, куда он ходил — и то, что это точно понял и Фанет тоже. Мой сын был сильным богом, да, но он был юн и неопытен, и Первородный наверняка ощутил его вторжение в темницу Жемчужины еще до того, как мальчик пришел в себя после перехода между мирами.

Все то недолгое время, которое Венти раздумывал о том, что ему делать, я не отходила от него ни на шаг. Никто другой не смог бы защитить его, пожелай Первородный избавиться от своего слишком любопытного творения. Я не смела надеяться на помощь Лун — кто мог гарантировать, что их сострадание к иномирной богине-пленнице пересилит их верность нашему творцу? Что они поймут обезоруживающий ужас, который испытывал мой сын при мысли, что бескрайнее небо, о котором он пел людям и которое он любил до дрожи, оказалось всего лишь разукрашенной скорлупкой, на которой были заранее написаны не подлежащие изменению судьбы людей? Что они поверят моему ребенку, когда он расскажет, как больше не может верить во всеведение и вселюбовь Первородного — ведь если Первородный просчитался один раз, кто мог гарантировать, что он не ошибется снова?

Что он уже не ошибся?

А вскоре… вскоре все покатилось снежным комом прямиком в Бездну.

Сначала в Тейвате появился иномирец, Второй Пришедший. Он остался жить среди людей и фей и быстро очаровал их всех — он знал много песен и сказок, он рассказывал истории о мирах, в которых побывал, о других расах, о пейзажах, от которых захватывало дух, о геройстве и подлости; все тянулись к нему. Абсолютно все.

И на свою беду одна из фей нарушила запрет Первородного и влюбилась в чужака.

Венти рассказывал мне об этом с восторгом и скорбью. Он восхищенно улыбался — такая чистейшая, волшебнейшая на всем свете любовь будет воспета в веках. Он тихо вздыхал — Тика плакала о судьбе своей подруги, зная, что та поплатится за то, что не подчинилась заветам творца, не задушила свою любовь в зародыше и дала ей расцвести. Он плакал сам — мама, оно не должно так быть, не должно, почему Фанет запретил феям любить — людей, иномирцев, да кого угодно! В чем был смысл? Какую катастрофу этот запрет предотвращал?

Почему наш творец был так жесток?

Мой сын задавал вопросы, на которые я не могла ответить — я никогда не спрашивала их сама. До сих пор мне не было до них дела, да и знала я, что Фанет, наш всеведущий, вселюбящий Фанет не расскажет мне правды, хоть даже начни я умолять.

Когда мы с Венти стояли в Лунном Дворце на тайном венчании чужака и феи, я слышала, как ветры расставания, незваные гости с окраины времен, пели нам панихиду эхом в высоких залах. Я не знала, сколько еще своеволия своих творений стерпит Первородный. Я лишь надеялась, что наше побоище не разрушит мир до основания и не убьет моего ребенка.

Я готовилась биться со своим творцом.

Я видела в его глазах, что он готовился биться со мной.

В конце концов, Венти рассказал феям всю правду о мире и о том, что Первородный натворил, а я добавила от себя все, что знала о «священном плане». Я знала, как сильно и беззаветно феи любили людей, своих учеников, и что они не потерпели бы мысли о том, что людские цивилизации были заранее обречены на гибель ради какой-то непонятной цикличности вечности — и я угадала. Феи, узнав истину, пришли в ярость. Мы стали готовить восстание против Первородного — даже не восстание, хотя бы ультиматум, требование исправить то, что он наделал, чтобы наш мир не рухнул из-за его недальновидности. Чужак согласился нам помочь. Каким-то неведомым чудом я даже смогла переманить на нашу сторону Лун.

Венти впервые за долгое время пел о надежде. Я не могла желать большего.

А потом…

Месяц. Только месяц прошел с венчания. Такое короткое время даже для смертных…

...Второй Пришедший оказался Порчей, вырвавшейся из своей тюрьмы — сильно ослабшей, спрятавшейся под личиной простого мироходца, чтобы никто не учуял беду раньше времени, Порчей. Он напал на нас, когда мы пришли к Фанету. Развернувшаяся битва моментально превратилась в хаос; гибли люди и феи, рушились храмы и дома, высочайшие горы ровняло с землей, моря пожирали степи, превращая их в болота и заводи — и везде, везде текла ядовитая чернота, превращая все на своем пути в безжизненные пустоши, громадные могильники для самого мира и всего, что в нем жило…

Именно тогда родились Тысяча Ветров. Я создала их, как своих воинов, я собрала весь ветер со всех концов Тейвата и приказала ему биться на моей стороне, рвать порождения чужака на кусочки и уводить людей от тьмы и из-под удара божественных заклятий. Я словно вновь сражалась с Семью Государями, только в этот раз Фанет был не на моей стороне — всего лишь против тех же врагов.

Когда… когда случилось побоище, после которого затонула Энканомия, мы с Венти… мы с Венти были там. И Венти оказался смертельно ранен, а я сильно ослаблена. Фанет бросил нас умирать, не отвечая на мой зов о помощи. И я…

Тогда я сделала то, что в итоге спасло моего сына.

Я забрала его память и заключила ее в семечко, которое забрала с собой; я надеялась, что Первородный бы не опустился до казни кого-то, кто даже не помнит своих грехов. Я вытянула из Венти всю Порчу, что в нем была, и впитала в себя. В его теле не оставалось энергии, чтобы поддерживать его тогдашний вид, и я взяла всю силу, что в нем еще была, и из нее слепила ему новое тельце — тельце крохотного ветряного духа, которое он теперь считает своей изначальной формой. Я приказала Тысяче Ветров унести его так далеко, как они смогут, и хранить его, пока меня нет рядом.

Венти выжил. Я защитила его от гибели. Я защитила его от ярости Фанета, потому что Фанет, какой бы тварью ни был, не стал бы убивать все равно что новорожденного духа ветра без сил и памяти.

В итоге я затонула вместе с Энканомией. Вскоре после этого Первородный запечатал и меня, и застрявших со мной людей Запретом — знал, что, как только я выберусь, я убью его за то, что он бросил Венти умирать.

Все остальные события я знаю лишь по рассказам артерий земли.

В конце концов, Тейват победил. Второй Пришедший исчез — якобы был изгнан; кто-то даже смел надеяться, что он погиб… я тоже надеялась. Если бы он погиб, мое заточение оказалось бы не зря. Венти бы жил в безопасном мире. Но конечно же Второй Пришедший не умер. Не умирают такие, как он, после всего лишь какой-то битвы; но он ушел, и это было главное — только Порчу и всю принесенную тейватцам боль он с собой не унес. Все, сделанное им, ядовитыми корнями проросло в нашем мире. Феи, проклятые творцом за неповиновение, выродились в те крохотные огоньки, которые ты провожала до их окаменелых садов. Луны, заразившиеся Порчей и сошедшие с ума, переубивали друг друга — теперь только тело Арии в закрывшейся серебряной колеснице видно по ночам; ходит легенда, что, если прислушаться в ясную полночь, можно услышать, как какая-то девушка напевает незнакомую мелодию. Может быть, это и правда старшая Луна поет песню заточенной звезды...

Она видела, как в центре разрушенной часовенки где-то на вершине незнакомой горы лежал, окруженный анемогранумами, Венти, превращенный в крошечного ветряного духа — от когда-то прекрасного крылатого принца неба и земли с короной из сесилий на голове не осталось даже памяти. Она видела, как Тика, зябко обнимая себя за локти, испуганно и тоскливо щурилась на паривший в вышине островок сквозь рождающуюся песчаную бурю, и за ее спиной больше не искрились в лунном сиянии и пляске огня хрустальные крылья, а в потускневшей косе не цвели цветы. Сами ее глаза, когда-то нежно-розовые и ясные, потухли, и от былой живости и неисчерпаемой любви к миру во взгляде осталось только мутное стекло. Она видела, как бескрылая фея горько мотнула головой, развернулась и стремительно пошла прочь, опустив голову и зажмурившись — поднимавшийся ветер гнал песок, сыпал им в волосы, царапал плечи и голени, колол лицо; она видела, как темно-багровые пятна оставались в следах чужих шагов. Она видела, как в небе недвижимо и немо висел белый каменный саркофаг, закрывший в себе и колесницу, и похороненную в ней старшую Луну. А затем все видения исчезли. Они с ветряным светлячком снова остались одни — только невидимый мост в небо под ногами, сапфировыми искрами переливавшийся там, где они стояли, да разрисованная созвездиями-судьбами скорлупа, куда ни глянь. Сгусток, подождав чуть-чуть, будто удостоверяясь, что Путешественницу мучить видениями больше никто не собирался, плавно отлетел от нее, завис ненадолго перед ее лицом — девушка голову на отсечение могла дать, что чувствовала, как анемо-светлячок на нее смотрел; проверял, в порядке ли она? - и затем неторопливо поплыл вперед. Люмин последовала за ним.

Артерии земли рассказывали мне все, что видели. Они говорили мне о бескрайних метелях, вившихся средь гор, и о том, как в одну из таких метелей наконец-то проснулся Венти… знала бы ты, как я была рада. Мое заточение, мое унижение, мои горе и страх — все окупилось сполна. Мой сын проснулся. Да, отныне он считал себя всего лишь одним из тысячи крохотных ветряных духов, не помня своего благороднейшего происхождения, и своим домом называл эти злые снежные перевалы, а не изумрудные луга и величественные дворцы фей, и от меня у него осталось лишь туманное ощущение, что и он, и другие ветра когда-то подчинялись исчезнувшей богине — но что мне было быть полностью им и всем миром следом забытой, если Венти наконец-то проснулся?

Он был жив. А значит — все, что я вытерпела, того стоило.

Артерии земли рассказывали мне о полях глазурных лилий, отгороженных неприступным перевалом от владений пурги, и о богах, живших там. Я слушала эхо пения Гуй Чжун, я видела отражениями в воде цветочные празднества Хеврии, я посмеивалась над пересказанными мне спорами Адептов и думала, что Моракс, глава всего этого разношерстного балагана, слишком напоминал мне Фанета с его упертостью и непреклонностью.

Артерии земли рассказывали мне о том, как семьдесят два дня и семьдесят две ночи Пушвапатика шла по пустыне, как кровь засыхала от песочного жара в отпечатках ее шагов, как из этой крови рождались джинны и вырастали пурпурные цветы. Я подглядывала за тем, как она встретилась и подружилась с Дешретом и Рукхадеватой, пустынным царем и росточком Белого Древа. Я подслушивала в тот момент, когда Дешрет отказался от предложенного ему небесами трона архонта, я тайно пробиралась с веточками артерий в роскошнейшие дворцы Ай-Ханума и незваной гостьей сидела на встречах трех богов-царей Сумеру.

Артерии земли рассказывали мне о беглецах, ушедших из владений пурги на последнюю нетронутую снегом гору — и о том, как их сквозь пургу вела песня маленького ветряного духа. Я смотрела, как они строили величественный скальный замок и ставили деревеньки в хвойных чащах, как за работой они напевали мелодию, когда-то спасшую их. Я лишь качала головой, глядя, как они возносили хвалу небу за свое процветание, когда это процветание родилось из безразличия Первородного, любви моего сына и людского желания жить — люди отчего-то всегда любили принижать себя как расу, за все свои достижения благодаря богов, не достойных и капли этой благодарности. Я улыбалась, когда сам Ирминсул пророс у подножия, полюбив этот маленький упорный народ.

Артерии земли… нет, не они — Ирминсул, не оставивший меня в темнице, рассказывал мне о том, как в Измерении Пустоты, разорванном Порчей, он совершил чудо в память о своей похищенной дочери.

(- ...долгое время Ирминсул рос посреди пустоты совершенно один, - свет в маминых ладонях, волшебно-серебристый на фоне темноты ночной детской, переливался и искрился, сплетаясь в фигурку молодого деревца, даже не деревца, а совсем юного тоненького саженца с парой листочков на хрупких веточках, - пока однажды с его миром не случилась беда. Из Внешних Миров пришла древняя тьма, чернее ночи и страшнее космической пустоты; и она, вечно голодная, захотела погубить Ирминсул и поглотить его дом. Незаметное движение пальцев — и рядом с древом вдруг появился сгусток непроглядной черноты, даже не просто черноты — он казался провалом в пространстве, а не чем-то осязаемым или вообще существующим. Он казался самим небытием. Люмин крупно вздрогнула и вжалась в мамину руку. - Ирминсул защищался, как мог, обжигая чужака своим светом, но этого не хватало, - сгусток мрака закружился стервятником вокруг отчаянно засветившегося ростка, - и после долгой битвы тьме удалось ранить его. Итер испуганно пискнул, когда комок темноты вдруг пронесся мимо серебряного ствола, оставив поперек него глубокий черный росчерк. А затем на ране засверкала первая едва видимая белая искорка. - Но эта рана стала тем, что спасло Ирминсул, - в голосе мамы послышалась теплая гордая улыбка; секунда, другая — и росчерк буквально вспыхнул мириадами таких же искорок, замерцав, как снег в ясное морозное утро, - из нее потекла живительная смола, наполненная светом и волшебством Белого Древа, и эти капельки вылетели в космическую пустоту и принялись жечь тьму, отгоняя ее. Капелек становилось все больше, больше и больше, и вот уже ничего не было видать за их разноцветным сиянием; какие-то маленькие, какие-то большие, ледяные и раскаленные до синевы, они все защищали Ирминсул, не давая мраку подступиться к нему и ранить его снова - и конце концов они победили. Мрак сбежал туда, откуда пришел, и больше никогда не возвращался в Изначальный Мир. - А что стало потом с капельками? - тут же спросил Итер. Мама тихо фыркнула. Блестящая россыпь в ее ладонях разлетелась во все стороны, взвесью окружив радостно сиявший Ирминсул. - Они остались охранять мир и Древо, освещая космос и не давая никакому злу пройти незамеченным, а затем из их света родились планеты, туманности и все, что наполнило пустоту собой. Так родились мои и ваши старшие сородичи. Так родились звезды.)

Последняя битва звезды и Порчи вырвала острова и континенты из океана и подняла их в воздух, и Ирминсул напитал их своим колдовством, чтобы те не упали обратно в воду. Он сотворил озера, выливавшиеся из берегов в бездну, и водопады, текшие вверх; он рассыпал по небу отголоски силы погибшей богини и разложил их в отражения настоящих созвездий, чтобы и днем и ночью небо сверкало от звезд. Он наполнил перерожденный мир самыми чудесными зверями, птицами и рыбами, вырастил самые высокие деревья и самые яркие цветы — и наконец из звездного света и разноцветной космической пыли сотворил людей.

Его последним творением был один особенный цветок, росший еще во времена первого человечества. Ирминсул воссоздал его, но вместе с целительной магией это растение впитало всю горечь своего мира, видевшего расставание звезды и ее детей, а затем против воли расставшегося со звездой самому; и цветок, пропитавшись этим горем, пожелал никогда-никогда не разлучаться со своей родиной и быть путеводной звездой для всех, кого сорвало с места ветром злых перемен.

Он обещал миру, что дождется, когда дети возвратятся домой и увидят, как в их погибшую родину вновь пришла весна.

...так странно. Я лишь сейчас, рассказывая это тебе, поняла кое-что. И сесилия, и интейват — оба ведь… оба цветы расставания. Сесилия — цветок прощающихся навсегда, интейват — цветок странников, покинувших родину. Интейваты каменеют, если вынести их в другой мир, а сесилии цветут лишь там, где дует сильный ветер с Темного Моря, словно ждут, когда его соленые порывы расскажут им, как души разлученных вновь встретились в морских течениях.

И ведь раньше у сесилий такого значения не было… я даже не знаю, что они значили тогда, если вовсе что-то значили. Но однажды артерии земли рассказали мне, как услышали сказку торговки цветами, вернувшейся с Утеса Звездолова: мол, сесилии — не просто цветы преждевременной разлуки; сесилии проросли там, где падали в землю слезы древнего героя, тосковавшего покинутому им дому, сесилии — это цветы истинных чувств блудного сына. Врала она, конечно же… сесилии — всего лишь одно из моих творений тех времен, когда мы с Первородным подготавливали мир к приходу людей, и никакого особенного значения я им не придавала. Все остальное — лишь людские выдумки.

Цветок расставаний и чувств блудных детей и цветок путешественников и бродяг, жаждущий возвратить всех потерянных домой и возвратиться сам… и оба, если приглядеться, похожи на звезды. Ирминсул, так ты, видать, вел мою руку, пока я творила, чтобы однажды я поняла загаданную мне сказку о звездочках, оторванных от дома?

(Так значит… Интейват был создан буквально в память о них? И — ей казалось, или с каждым шагом звезды на небе действительно становились все ближе и ближе?)

...однажды рассказы артерий земли сменились тревожным перешептыванием.

Юные боги слишком много спрашивали. Откуда на небе луна? Чей шепот они слышат в волнах Темного Моря? Куда делись те, кто возвел храмы, остовы которых теперь стояли на их землях? О ком пели волки? Юные боги слишком много спрашивали, и Первородный испугался, что и в этот раз они доберутся до истины, вскроют его ошибки и начнут отрицать его власть. Ему не нужны были умные и непокорные божества — ему нужны были лишь наместники, посредники между его Селестией и людьми.

Я знала его. Я знала, к чему все шло.

И вскоре до меня дошла весть — Селестия сотворила семь тронов, по одному на каждую стихию, и объявила, что они достанутся сильнейшим богам; и тот, кто получит трон, приблизится к Селестии, станет ее наместником и получит власть над всем элементом. Далеко не все боги сразу же возжелали забрать всю власть себе; но те из них, что были друг с другом не в ладах, что хотели подчинить себе больше людей и забрать больше земли — те сразу же кинулись в бой, и другим пришлось защищаться.

Я почти не могла поверить. Фанет не просто решил избавиться от неугодных ему божеств. Фанет развязал Войну Архонтов. Фанет буквально стравил их, чтобы они сами перебили друг друга! Фанет был готов бросить собственный мир в пекло, лишь бы никто не добрался до истины, лишь бы никто не нашел вновь Жемчужину, не пожалел ее и не попытался заставить творца ответить за все его грехи!

Я видела, как море вылилось из берегов и затопило лилейные степи, а их богиня рассыпалась в пыль. Я видела, как вьюги завыли с новой злостью, забирая больше и больше гор к северу, вытесняя людей и загоняя их за непроходимый буревой заслон. Я видела, как голубой шип пал в волшебный оазис, погребая под собой последнюю фею Тейвата за то, что та решилась помочь пустынному царю узнать правду о звездах и увидеть Пустоту; я видела, как царь, вернувшись и узнав о жертве возлюбленной, сошел с ума от горя, и песчаные бури зарыдали над его землями.

Я слышала тихое-тихое эхо плача Жемчужины, горевавшей о каждой бессмысленной смерти и боявшейся, что Порча, учуяв раздоры, вернется отомстить за свое изгнание — и, увидев, что Измерение Пустоты воскресло, сотрет его, оставленное совершенно беззащитным, в порошок. Она хотела вернуться домой, она хотела хотя бы выбраться из своей темницы, чтобы соединиться силами с Ирминсулом и суметь укрыть все три измерения — и Пустоту, и Людей, и Свет — от Порчи.

Я видела, как, услышав этот плач, звездные дети отправили в Тейват посланницу, свою принцессу-волшебницу, чтобы она нашла магический артефакт и вернула его домой. Я видела, как Фанет запечатал ее память, ее тело оставил в почерневших остовах величайшего дворца фей охранять проход в измерение с Жемчужиной, а ее душу превратил в Блюстительницу Небесного Порядка, королеву Асмодей.

Я видела, как за ней пошел ее брат. Я видела, как он остался жить на горе, последнем островке мира посреди огненного моря. Я видела, как, пораженные правдой о любимых богах, люди перестали молиться Селестии — и одного этого Фанету было достаточно, чтобы все понять.

Я видела, как шип расколол гору. Как холод сковал леса. Как колдовской буран выпустил лишь принца, как он обошел весь Тейват, умоляя хотя бы спасти его людей, и как Моракс, единственный, кто правда мог ему помочь, отказался, побоявшись гнева Первородного.

Ты спрашивала меня, почему я не люблю Моракса? Вот тебе ответ. То, что было создано песней моего сына и усилиями многих поколений людей, было разрушено одной минутой его равнодушия и трусости. Мой сын всю жизнь скорбит о погибшей горе и винит себя за то, что побоялся помочь ей, зная, что ему не хватит сил даже самому выбраться из бурана, если он попытается добраться до замерзающей страны по другую сторону барьера и заплутает в нем, мой сын, став архонтом, взял эту гору под свое крыло в бесплотной надежде однажды теплыми ветрами растопить небесный лед и искупить свою вину, а Моракс даже не попытался спасти запертых на ней людей, хотя мог! Боялся, что Первородный накажет его за неповиновение? Трижды ха! Любимец небес, хозяин земли, а так и не понял, что для Фанета разница между «вытащить людей из ловушки и отпустить их на все четыре стороны без божества в Тейват времен Войны Архонтов» и «принять под свое крыло проклятый народ» также велика, как разница между озерцом в Спрингвейле и Темным Морем!

Народ, спасенный и любимый моим сыном, бесславно и бессмысленно погиб из-за какого-то трусливого божка…

(Шаг, шаг, еще шаг — вперед и вперед по мосту, все ближе и ближе к нарисованному небу. Она уже почти могла различить мазки краски, все ее шероховатости и бугорки, неизменные спутники рисования пальцами. Сердце гулко билось в груди, вторя клокотавшей в голосе Истарот ярости и пульсации в голове.)

Я не могла больше смотреть на то, как мой сын, невзирая на смертельно опасную для него, обессиленного и хрупкого, ледяную вьюгу, кидался к тем, кого злая судьба занесла на поле боя бури и буранов, и вел их безопасными тропами, укрывая всеми своими крохотными силенками от мороза и снега. Я не могла больше смотреть на то, как мой сын буквально жил под перекрестным огнем двух враждовавших богов. Я не могла больше смотреть на то, как он страдал из-за безответственности собственного творца.

Я разбила ослабший со временем Запрет.

Я вырвалась из Энканомии — все равно их богом уже давным-давно был Оробаси, и он давным-давно вывел их на поверхность, и мой побег никого не оставил без защиты; запрет перестал действовать на людей гораздо раньше, чем на меня.

Я пошла прямиком на Селестию. Ее защитные заклинания и барьеры были мне на один щелчок.

Битва против Фанета была страшной. Страшнее боев с Семью Государями, может, даже страшнее боев со Вторым Пришедшим; я рубила творца ветрами, я раздирала его проклятый островок и Небесный Мост, на котором тебя когда-то остановила Асмодей, на куски и швырялась вырванными пластами земли и колоннами его дворцов, я останавливала и отматывала время сотни раз, я использовала все тузы в рукавах, какие у меня только были. Я билась против буквально Творца своей вселенной — я билась за своего сына. За то, чтобы ему никогда больше не пришлось жить в божественную войну, развязанную его же родителем. За то, чтобы ему никогда больше не пришлось рисковать жизнью. Чтобы никогда больше я не боялась потерять его и не смотрела, как он умирает на моих руках.

Я проиграла.

Фанет уничтожил мое тело, а мою душу бросил на самое дно Разлома — вот ведь ирония, я сама же создала свою могилу еще во времена первого пришествия Порчи, когда швырнула с неба Солнце, попытавшись убить им чужака… и в итоге самые глубокие залы подземелий под кратером стали моей тюрьмой. Он запечатал меня Запретом, а сверху вбил в потолок небесный шип, чтобы я точно не вырвалась.

...память одного из миллелитов, попавших ко мне, рассказала мне легенду, услышанную им от кого-то — будто кто-то когда-то давно пришел прямо перед зарей на Утес Звездолова и увидел, как на самом краю скалы сидел юноша в венке из сесилий и играл на флейте.

Неужели ты вопреки всем моим попыткам защитить тебя и насылаемым Фанетом снам начинаешь вспоминать?..

(Шаг за шагом. Шаг за шагом. Ближе к небу. Ближе к барьеру, отделившему Тейват от вселенной. Шаг, шаг, еще шаг, а потом светлячок остановился — и отчего-то потускнел, и Люмин, затаив дыхание, протянула руки,

и ладони легли на шероховатую от слоев краски скорлупу.)

Люмин застыла. Сердце, едва кожи коснулась сухая шершавость, пропустило удар. Краска. Это правда была всего лишь краска. Все звезды, все судьбы, все чаяния и страдания, все грехи каждого человека, все его неудачи и падения, успехи и радость, его рождение и смерть, все перенесенные ее друзьями невзгоды, вся увиденная ей боль — гибель Рукхадеваты, слом Ан-Уту, слезы Имунлаукра, скорбь Чжун Ли, мучения Сяо — все это была всего лишь медленно перетекавшая с места на место краска на скорлупе. Всего. Лишь. Краска. («Все это просто один огромный розыгрыш...») ...в груди и руках заныло.

Вот она, истина этого мира. Все наши беды, все наше горе — все лишь от того, что Первородный возомнил себя всезнающим, а столкнувшись с опровержением этого, не смог принять действительность и стал затыкать всех, кто пытался призвать его к ответственности. Если бы не Первородный, не случилось бы катастрофы Второго Пришедшего, Порча бы не отравляла весь мир столетия подряд, и столько богов не погибло бы в бессмысленной мясорубке.

Вот она, истина этого мира. Наш бог-творец — просто капризный тиран и трус, а бескрайнее небо — разукрашенная им скорлупа, на которую раз за разом всходит золотая колесница, закрывая своим сиянием и рисунки, и навеки зависший под самым куполом гроб.

Вот она, истина этого мира.

Теперь ты знаешь все.

(Все пережитые им потери, две родины, которые он не смог спасти, его сестра, его родители, его жена, его подданные, принявший его как сына король-жрец, недолюбливавший его летописец, его отряд, его друзья, его возлюбленный — все, от кого он нашел лишь заледеневшую землю над братскими могилами, кто не дождался его возвращения, кто погиб в Катаклизме, кто заразился Порчей, кто сошел с ума…) Сердце билось в ушах. (...все смерти, к которым он привел сам, народы, которые он не пожелал защитить, все его павшие соратники и друзья, бессчетные Церемонии Вознесения, на которых назывались знакомые ему имена, вся его неизбывная тоска и усталость…) От тишины, разбавленной лишь ее шумным дыханием и глухим гулом пульса, гудела, как сдавленная стальным обручем, голова. Небо размылось в мутную синюю кляксу. (...вся ее скорбь, все ее одиночество, весь ее страх, ее боль, ее горе, закрывшее ее ото всех, ее слезы и дрожь в ладонях, отпустивших сиреневое семечко, вся его любовь, все его жертвы, его смирение и принятие несправедливого наказания за то, что даже не было грехом, лишь бы не наказали его людей…) Она отняла ладони от скорлупы. Развернула их к лицу. (...вся их дружба, ее песни, его гордость, ее сказки о беззаботных днях, ее жертва, его горе, которое он не вынес, ее скорбь по ушедшему счастью, ее любовь к жизни и всему, что живет, к дочери, к новым друзьям, ее танцы-ритуалы, ее разговоры с лесом — и черный пепел, в который она рассыпалась…) На ладонях остались разноцветные смазанные пятна. (...ее ярость и ее безнадежная злость, которой вырвали когти и зубы, чтобы больше не могла драться, ее печаль и светлая улыбка, с которой она идет навстречу смерти, ее оскал Селестии в лицо, ее нежность вопреки всему, все ее существование, похожее на самоубийство, растянутое на пять сотен лет…) Неровные отпечатки ее рук чернели пустотой там, где до этого светился кусочек звезды и синела ночь. Хриплый смешок вырвался из груди. Ее затрясло. (...его детство, катание на лунной колеснице, игры с феями, корона из сесилий на голове, людские песни — и страшная смерть, вся его жизнь и память о ней, стертая подчистую, чтобы собственный родитель сжалился над ним и не решился добить, его юность, его рабство, его муки и нескончаемая битва тысячелетия подряд, никому неизвестная каторга, незаживающие раны и та же самая гниль, что убила его соратников и только и ждет, чтобы вгрызться в глотку последнему выжившему…) Краска. Краска. Все это время небом была всего-навсего краска. (...мучения ее мамы, которой за все ее жертвы не досталось даже мирного посмертия, горе ее брата, сломавшее его напополам, проклятие ее народа, ее королева-пленница, ее король без короны, ее неприкаянный принц, ее вырванные крылья, черно-алые каменные цепи внутри, ее похищенный меч и ее рассудок, стекающий по пальцам разведенной в воде краской - все оказалось всего лишь недосохшими рисунками на скорлупе.) Какой а б с у р д. Губы сами по себе растянулись в оскал, обнажив зубы — а потом Люмин взорвалась хриплым задыхающимся хохотом, схватив себя за плечи. Краска! Краска! Все судьбы Тейвата были просто нарисованными на скорлупе мирового яйца звездами, и все, что она пережила, все, что дорогие ей люди пережили, было сделано намеренно! Не случилось как закономерное следствие расположения частиц во время Большого Взрыва, не было частью беспристрастного и безразличного ко всему бытия без разума и души — все было сделано намеренно. Кем-то нарисовано. Кем-то написано. Кем-то придумано и одобрено. Все случилось из-за кого-то одного! Одной! Единственной! Личности! Весь Тейват, весь материк, все огромное полотно его истории, все жизни всех его рас, все надписи на табличках, все сказки и поговорки, все трагедии, все войны, все праздники и традиции, абсолютно все, что в нем происходило — все моментально потеряло смысл. Нет. Оно изначально никакого смысла не имело. Они все были просто персонажами сказки Первородного, актерами его бумажного театра, которых он преспокойно рвал и выбрасывал в мусорку, если те вдруг начинали осознавать слишком многое. Что бы они ни делали, все было заранее написано и зашифровано в звездах, нарисованных на скорлупе. И- и ладно, Люмин могла бы принять детерминированность бытия, если бы оно все было бездушным следствием того, как разлетелись частицы в начале Вселенной и как законы физики определили их единственно возможное взаимодействие, но- но нет. Судьбы Тейвата были намеренно и осознанно написаны разумным существом. Фанетом. Первородным. Фанет нарисовал все созвездия, Фанет определил все, что должно было произойти, придумал сюжет своей вселенной, а потом сел и стал смотреть на созданное им представление. И выбрасывать и менять фигурки на ходу, когда все начинало выходить из-под контроля. Ничто. Не имело. Смысла. Всякая борьба за счастье была обречена на провал. Все было предрешено. Бездна, какой абсурд…

Хруст.

Люмин, резко замолчав на задыхающемся сиплом вдохе, застыла с тем же оскалом на лице. Скулы ныли. Губы жгло солью. Небо перед ней стремительно пошло черными трещинами, молниями расползавшимися от отпечатков ее рук; девушка тут же шлепнула ладони на скорлупу рядом с первыми черными пятнами, и трещины побежали от нового очага, расчерчивая слои краски неровной сетью, пересекаясь друг с дружкой и замыкая кривые ячейки. Ей на плечо упал засохший кусочек — кажется, от одного из облаков — и Люмин, сипло втянув воздух ртом, расхохоталась снова. Осколки краски-небосвода сыпались ей под ноги и разбивались в крошку об сапфировый мост, липли к одежде недосохшими пятнами, пачкали посеревшее платье и перчатки, путались во взлохмаченных волосах — и вместо оголенной белой скорлупы там, откуда откалывались куски, на нее смотрело полнейшее пусто-черное ничего, а девушка смеялась, заливисто, задыхающеся, до сорванного голоса и хрипов из разодранного горла, до зажмуренных глаз, мокрых ресниц и липких соляных росчерков на щеках и подбородке, вцепившись мелко подрагивающими пальцами в плечи, заляпывая их оставшимися на ладонях цветными кляксами, как кровью, и осев на колени, потому что ноги ее, сведенную крупной холодной дрожью, перестали держать. Последние кусочки краски осыпались на пол, и все утонуло в блаженной, настоящей пустоте. Без света, без цвета, без звезд, солнца и луны. Только чернота. Только прекраснейший мрак под закрытыми веками. И тишина. Через несколько дрожащих вздохов Люмин замолчала следом за разрушенным миром, все еще судорожно обнимая себя и впиваясь ногтями в кожу. ...ласковый пресно-свежий аромат, едва-едва горчивший на языке, пощекотал рецепторы. Девушка крупно вздрогнула, распахнув глаза. Вскинула голову. Анемо-светлячок, ее попутчик, нежно коснулся ее щеки, словно прощаясь, и отлетел чуть вперед - а потом завис над лежавшим ничком перед Путешественницей телом, высветив безвольно висевшие над ним черно-алые ленты, похожие то ли на провода питания, то ли на цепи подземных темниц, и плавно опустился, возвращаясь на свое место. …

о Бездна

. . .

о Бездна это же-

Броситься вперед, схватить его под руки, подтащить к себе, прижать к груди, пальцы — на шею, и- Бездна, пульс есть, пульс есть, его сердце бьется, оно бьется оно бьется оно бьется он живой он живой ОН ЖИВОЙ!!! Едва-едва пахло цинсинь, но пахло, от волос, от одежды, от кожи, и анемо Глаз Бога тускло светился на безвольно повисшей руке, и от него до сих пор несло пещерной затхлостью, каменной пылью, пожухлой рыжей травой пространств Компаса и отголосками костров, и- и и Люмин, положив одну руку на голову, а другую на спину, стиснула его что было сил, уткнувшись лицом в чужое плечо. Живой. Живой. Живой. Она нашла Сяо. Она наконец-то его нашла! Она снова обнимала его. Он был жив. Жив! О, Бездна, он был жив! Сяо снова был с ней, и теперь они вернутся обратно на поверхность, в Ли Юэ, к тростниковым топям, к горам, лесам, к заждавшимся их ребятам — она наконец вернет Сяо к Чжун Ли, к людям из Ваншу, к Адептам, мадам Пин, Янь Фэй, к Паймон, скучавшей по Яксе наверняка так же сильно, как сама Люмин, она вернет Сяо домой, а сама- кто-то пристально сверлил взглядом ее спину. Девушка рывком обернулась, не выпуская Сяо из объятий.

Я уж и не ждала, что ты заметишь меня.

Люмин оскалилась, тяжело дыша. И протянула руку. - Ты идешь со мной, - прохрипела она приказ. Истарот по-совиному склонила непокрытую капюшоном голову — ее волосы мерцали серебром коры Ирминсула, вторя сиянию белых зрачков, - и сотня глаз на распахнутых крыльях одновременно вопросительно моргнула. - Ты. Идешь. Со мной, - отчеканила Люмин, инстинктивно прижав Сяо еще ближе, хотя, казалось, куда уж было ближе, - ты разламываешь стены этой ловушки, освобождаешь все души, которые в нее впитались — даже если эти души держатся на честном слове и вот-вот растворятся — и мы все выбираемся отсюда. Уничтожь эту ловушку окончательно. Сделай так, чтобы в ней не осталось ничего, что хоть как-то напоминает душу и может дать этому месту разум, и после этого мы всей толпой сваливаем отсюда. Мы понадобимся друг дружке, когда настанет время рушить Селестию, потому что в одиночку с Первородным ни одна из нас не справится. Мы пойдем убивать его вместе. Даже отсюда она увидела, как лицо Времени расчертил фосфорно-белый хищный оскал. Вспышка — и женщина оказалась прямо перед Путешественницей, и под ними в мгновение ока засияла ярким голубым светом до боли знакомая печать из наложенных друг на дружку многогранников; Люмин схватила Сяо обеими руками, закрывая от Тени — та только хмыкнула в ответ. Богиня раскинула руки, и с ее пальцев сорвались искры и разлетелись во все стороны; зависнув в воздухе, они тут же сцепились друг с дружкой тончайшими голубыми нитями, сплетаясь в огромный цилиндр-сеть. На краю сознания зазвучал нестройный многоголосый шепот.

Тогда, когда мы начнем подъем, зажмурься, звездочка, а то голова закружится.

И держись крепче. Для духов ты покажешься куда безопаснее меня, так что тебе придется побыть их сумкой-переноской. Не бойся, это не больно — холодно самую малость, но не больно.

И ты можешь расслабиться. Время и ваш первый прорыв оставили Запрет не прочнее ветоши. С его уничтожением я вполне справлюсь одна.

Она взмахнула руками — искры тут же пришли в движение, перемещая ячейки сети; через несколько секунд они вновь остановились, приняв ломаные неправильные формы, и нити вдруг вспыхнули ослепительно ярко — девушка тут же зажмурилась и уткнулась Сяо лицом в плечо, чтобы свет не жег глаза. А затем хор голосов, до того лишь эхом отдававшийся в голове, зазвучал в полный голос, оглушив Путешественницу резкой сменой громкости; женские, мужские, по-юношески звонкие и по-старчески хриплые, низкие и высокие, они говорили, кричали, шипели, перешептывались, что-то отрывисто командовали, девушке даже послышалось пение — они все говорили на лиюйском, и Люмин с горем пополам понимала слово через три, но даже если бы они разговаривали на общетейватском, лучше бы не стало. По спине растекся липкий могильный холод, а затем кто-то словно вогнал ледяную иглу рядом с позвоночником — девушка дернулась, шикнув, и крепче стиснула зубы, пока мороз стремительно разрастался паутиной под кожей, быстро терявшей чувствительность. А потом платформа рванула вверх.

Держать позиции! Мы не должны дать им подойти к гавани ближе, чем на сотню миль!

Люмин резко вдавило в печать; девушка коротко выдохнула и пару раз сглотнула, чтобы уши перестало закладывать. Густой поток энергии Селестии бил по голове и давил на грудь, пригвождая к земле, словно стремясь вернуть их всех назад в темницу. Черта с два, Фанет. Черта с два! Мы даже сейчас, пока они ослаблены, не можем от них всех отбиться! Они не убывают!

Под здешними коридорами должна быть еще сеть пещер, Дно Разлома. Мы уведем их туда и запечатаем выход!

(Вот и все?..

Лорд Моракс, я подвел вас. Я не смогу вернуться на свой пост в топях.

Значит, вот так и закончится история Якс… это достойный конец. Мы не были героями, мы не исполняли желания, мы не умели созидать. Мы были воинами. Лорд Моракс созвал нас для защиты Ли Юэ от демонов, и мы пали один за другим, исполняя свой долг — но Ли Юэ шагает в новую эпоху. Это эпоха мира. Эпоха смертных и Адептов — смертных в первую очередь. Это эпоха, когда демонов не изгоняют, а исцеляют. Это хорошее время для тех, кто умеет жить в мире — значит, не для нас.

Это достойный конец. Я исполнил наше обещание. Ни про кого из нас больше не скажут «пропал без вести», наши судьбы известны — и они заканчиваются здесь.

Но хотя бы остальные спаслись.

...Люмин, прости меня. Я буду вечно благодарен миру за каждую секунду, которую твой свет грел меня, каждую секунду, когда я видел твою улыбку, слышал твой голос и мог обнимать тебя. Прошу, живи. Этот мир, его люди, его истории — они все нуждаются в тебе, и я буду верить, что твоя любовь вернется тебе сторицей. Ты спасешь своего брата. Ты покажешь ему весь Тейват заново, так, как только ты умеешь, и он полюбит этот мир, я знаю.

Не горюй обо мне.)

Холод сковал тело. Зажмуриться. Не открывать глаз. Она уже видела все это в прошлый подъем. Держать Сяо. Нужно держать Сяо крепче и не разжимать рук, чтобы никакой поток силы не сбил его с печати и не унес за собой на дно расплетающейся божественной ловушки. Если закрывать проход только снаружи, печать выйдет слишком слабой. Нужен кто-то, кто захлопнет ее изнутри, тогда точно никакая мерзость не выберется, но…

Я пойду.

Бо Ян?! Но-

Я же старший, старшие должны защищать младших. Мы запечатаем проход изнутри.

Пригляди за девочками за меня.

(...Люмин?!

Что ты делаешь здесь?! Почему ты- почему ты пришла к ловушке? Неужели ты- о, нет. Люмин, нет!

Не делай этого!!!)

Вдох. Выдох обжег льдом глотку, заставив закашляться. Люмин только отчаяннее вцепилась в чужие плечо и спину. Дышать, дышать, дышать! Магия Запрета, даже ослабленная и пробитая их первым побегом всемером, душила, сдавливала грудную клетку и горло, прижимала к земле; вот почему в прошлый подъем у нее так кружилась голова, поняла девушка, вот почему ее чуть не свалило с платформы — селестинская магия даже здесь, в божественной гробнице-тюрьме посреди нигде и никогда, чуяла ненавистную ее творцу чужачку и пыталась столкнуть ее обратно, прямиком к заточенной там же мятежной Тени… ...а может, это сама Истарот попыталась тогда пойти легким путем, но не вышло. Сейчас уже было без разницы.

...Меногиас, где ты был?

Брат Якса, ты снова путаешь. Я говорил тебе, меня зовут Бо Ян, я маг, сражавшийся с тобой бок о бок в Разломе.

Бо Ян… Бо Ян?

Ты Бо Ян, но кто тогда я?

Поверь мне, я хочу знать не меньше твоего. Погляди на нас… согласились вдвоем остаться запертыми здесь, а я даже не знаю, как тебя звать.

(Так это ты привела ее сюда?

Зачем? Для чего ты ее мучаешь? Что она тебе сделала? Ее не было здесь во время Войны Архонтов, ее не было здесь до самого Катаклизма, да и после него она проспала пять сотен лет. Она не застала тебя! Для чего ты привела ее на Сал Виндагнир? Где она успела нажить врага в твоем лице?

Отпусти ее. Верни ее в Тейват! Она не заслужила твоей ненависти!

Отпусти Люмин!)

Сознание, замороженное мертвой аурой и сдавленное силой Селестии, ускользало. Держаться. Дышать. Надо было удержать Сяо. Не дать ему выскользнуть из рук, не дать ему упасть с печати. Держать. Держать крепче. Она вынесет. Она все вынесет. Осталось совсем немного, Истарот вытащит их на поверхность. Проход уже проломлен. Она справится. Держать. Держаться. Дышать.

Остаться здесь?..

Нет, нет! Ты должен уходить!

Чепуха, брат Якса. Нам теперь тут вечность сидеть, разве ты забыл? Поздно уже сожалеть. Печать не сломать.

...печать… да.

Я… я Якса, пришедший в Разлом сражаться.

(Лорд Моракс, умоляю, вытащите ее отсюда!

Я не знаю, что задумала Истарот, я не знаю, что она делает и что ей сделала Люмин, но Путешественница в огромной опасности! Помогите ей! Пожалуйста, верните ее в Тейват, она не должна остаться здесь!

Лорд Моракс?..)

Дышать. Дышать… Холод мягко растекся по гудевшей от ревущих потоков энергий голове, обволакивая, забирая боль и клоня в сон. Нет. Держаться. Надо было держаться. Если она отключится, она выпустит Сяо из рук, и он упадет. Поток сил Селестии собьет его с платформы. Она должна была продержаться. Оставалось совсем чуть-чуть. Дышать…

...брат, брат! Ты как?!

Ха-ха… посмотри на меня. Немного мне, видать, осталось...

Нас только двое, не смей мне тут умирать!

(Оробаси?..

Леди Вельзевул?..

Леди Рукхадевата? Нахида?

Почему ты протаскиваешь ее по прошлому? Для чего ты показываешь ей это все? Чего ты добиваешься?

За что ты мучаешь ее? Ты хочешь ее сломать? Ты хочешь заставить ее во что-то поверить?

Почему ты заставляешь ее смотреть на все эти смерти?!)

Скоро они будут дома. Скоро все закончится. Скоро Сяо вернется в степи, в Ваншу, и Верр расплачется от радости, и вечно хмурый Улыбчивый Янь Сяо расчувствуется и будет постоянно отворачиваться, растирая глаза, и Паймон заверещит и налетит с объятиями, и Янь Фэй обязательно примчится в первый же момент, как услышит новости, и, может, даже горные Адепты придут встретить возвратившегося товарища — и точно придет Чжун Ли. Скоро они будут дома. Скоро они вернутся. Осталось продержаться всего ничего.

Знаешь, я сегодня свою семью здесь видел. Прямо их. Как живые. Как думаешь, я тоже с ума схожу?

Бо Ян, ты хочешь домой?

Я ведь сам принял решение оставить Рон Чжао на поверхности, конечно же-

...конечно же хочу.

У меня ведь… тоже должна быть семья...

Имеешь в виду братьев и сестер? Наверняка должны быть.

Братья и сестры… да.

Но кто я? И где моя семья?

Я- брат?! Что с тобой?! Держись, держись… тут только мы с тобой, не… не умирай мне тут...

(Чудовище?..

Люмин, почему ты так думаешь о себе? Потому что ты не спасла леди Рукхадевату? Потому что ты не смогла уговорить брата пойти с тобой? Потому что я не вернулся с вами?

Люмин, прошу тебя, не называй себя чудовищем. Ты свет. Ты та добрая сила, что разворошила наш мир и принялась чинить то, на поломку чего никто не хотел обращать внимания. Ты не чудовище. Ты не бессердечная и не жестокая. Ты безрассудная, да, и ты постоянно хочешь взять на себя одну больше, чем все Семеро могли бы вынести вместе, ты пытаешься удержать беды всего мира на своих плечах и не прощаешь себя, когда ломаешься под этим весом — но если я хоть что-то знаю о людских поверьях, то это делает тебя самой смелой и самоотверженной из героев, а никак не чудовищем.

Люмин, молю тебя, не кори себя. Ты не виновата. Ты ни в чем не виновата.

Люмин, ты слышишь меня?..

...Люмин?..)

Мертвый холод убаюкивал — даже не убаюкивал, а как будто растворял сознание в себе, мягко унося куда-то далеко-далеко, туда, куда стремились уйти все неупокоенные миллелиты, наконец-то выпущенные из своего каменного чистилища. Нельзя. Нельзя. Держись, Люмин, осталось чуть-чуть, Истарот почти преодолела барьер, Путешественница чувствовала это — даже сквозь ледяное онемение пробиралось ощущение, что напор селестинской магии начал стремительно слабеть, отпуская голову и давая наконец-то вдохнуть полной грудью. Ты их не победишь, Фанет. Ты их больше не запрешь!

...Алатус, это ты?..

Кто такой Алатус? Твоя память опять тебя подводит...

Простите, что вам приходится видеть меня таким…

Брат? Брат!

...гляди… там кто-то есть…

Кто они?

Это… это моя…

...я… я вспомнил. Я ведь знаю вас. Мои братья и сестры пришли за мной, Бо Ян.

(Люмин!!!

...так вот оно что. Вот, ради чего ты мучила ее этими видениями и переходами в прошлое. Истина этого мира…

Ты сломала ее, чтобы вылепить из нее свою сообщницу? В этом был твой план? Сломить волю Люмин, заставить ее ненавидеть себя за то, что даже не было ее виной, чтобы потом вложить в нее свои проклятые идеи и сделать ее покорной исполнительницей твоей мести?

...что не так с этим небом? О каком боге смерти ты говоришь?

Что за?..)

Они почти вернулись. Еще чуть-чуть, и души миллелитов наконец-то обретут покой. Еще чуть-чуть, и Бо Ян воссоединится со своей семьей и всем своим родом, а Босациус встретится с Яксами и вместе с ними будет приглядывать за Сяо с того островка Изнанки, куда ушли их души. Еще чуть-чуть, и все будет хорошо. Все наконец-то по-настоящему будет хорошо. Еще совсем чуть-чуть!

Ты… ты пришел в себя? Хотя бы- хотя бы скажи, как тебя звать!

Я — Босациус.

И моя судьба — принести величайшую жертву!

Удар сердца — и сила Селестии вдруг отпустила, и Люмин распахнула глаза на резком вдохе, обжегшем разодранное горло, и все, что она успела увидеть — это столб слепящего сияния вокруг печати и Истарот, раскинувшую руки, распахнувшую крылья и победно оскалившуюся в небо, и все взорвалось белизной. *** ...небо. Небо смотрело на нее глубоким сапфировым блеском, небо заливало нежным лунным серебром ржавые травы кратера, деревянные дома и мосты, старые железные дороги и оголенные каменные блоки скального водоворота, небо сверкало алмазами звезд и переливалось перламутром. В небе парила Селестия. Омерзительно. Она оскалилась, приобнажив клыки, и с превеликим наслаждением втянула сквозь слегка разомкнутые зубы прохладный воздух, пробуя на вкус. Огненный перец и семена лотоса, горькие цинсинь и хрустальные колокольчики, пресный рис и терпкий крепкий чай… гео, родимый. Все такой же взрыв специй во рту, все то же першение в глотке то ли от растолченного в ступке чили, то ли от каменной пыли, осевшей и зацементировавшейся в легких. Она размяла плечи. Вскинула руки. И засмеялась. С в о б о д а!!! Наконец-то! Тысячи лет забвения, тысячи лет неведомого никакому другому существу одиночества, когда она только и могла, что сквозь артерии земли смотреть на жизнь, проходившую мимо нее — все подошло к концу! Она выбралась. Она освободилась. Наконец-то она могла размять крылья и налетаться всласть, наконец-то она могла прийти в Мондштадт, понежиться на теплых камнях ее разрушенных святилищ или поваляться в мягкой траве Утеса Звездолова, слушая, как ветра с Темного Моря несут ей стенания поверженных ею вишапов или запечатанных в Войну Архонтов божеств; наконец-то она могла вновь вживую увидеть своего ребенка — и пусть ей было не обнять его, и пусть ей было не увидеть радость на его лице от встречи с ней, все это ничего не значило. Он был жив, и она могла увидеть его. Она все вытерпела не зря. Она вернулась домой. Однако… Истарот посмотрела на валявшихся совсем рядышком с тем местом, где она стояла, Яксу и звездочку. Девочка, даже будучи без сознания и совершенно обессилевшая, все равно полусидела, привалившись к небольшому валуну, и мертвецкой хваткой прижимала ветряного духа к себе. Тот просто лежал мешком. Тень только покачала головой — странная нежность уколола сердце — и, сложив ладони лодочкой, призвала резную шкатулку. Бесшумно подойдя к ее выбравшимся пленникам, она опустилась на колени и осторожно положила подарок Сяо на колени — точно заметит, как придет в себя, а там отдаст Люмин. Ему вещи, лежащие внутри, были совершенно ни к чему, а вот звездочке… Как там шутила ее подруга-малютка из целительского рода? Скидку за каждого, чье имя вспомнит? Вот ей и все вещи погибших миллелитов в качестве компенсации, раз уж Церемония Вознесения последнего Яксы так бездарно сорвалась. Пусть вместо этого проведет похороны для тех, кто когда-то спас ее гавань и кто уже никогда не вернется. Истарот подняла голову — уже успевшие покинуть тело звездочки призраки, размытые человеческие контуры из голубоватого сияния, спустились с более высокой полосы спирального кратера к своей спасительнице и один за другим принялись опускаться на колени рядом с ней, немо благодаря за избавление; мягкое золотистое сияние постепенно окутывало каждого и рассыпало в мирную искристую пыль, разлетавшуюся по ветру и гаснувшую в траве. Самый крепкий из призраков, четырехрукий богатырь, до сих пор сохранивший отголоски пурпурных переливов электро в своей душе, присел рядом с Яксой и звездой последним и посмотрел на богиню. Женщина лишь лукаво склонила голову к плечу — что тебе, хороший мой? Она тебе ничего не сделает. Ты ей не враг, и эти двое тоже. Дух, то ли не дождавшись явной реакции, то ли наоборот верно растолковав чужое молчание, вновь повернулся на спавших беглецов, ласково погладил Сяо по волосам, торжественно склонил голову перед Люмин — и, так и замерев, осыпался золотой пылью. Истарот лишь хмыкнула. Идите с миром, воины. Ваш бой кончился пятьсот лет назад, и вы победили. Ее же бой только-только начинался, но… не сейчас. Время у нее еще было — она знала Фанета. Тот наверняка подумает, что вернувшаяся из тысячелетнего заточения Тень безопасна, пока у него были Шипы и Асмодей; если он целую враждебную ему нацию игнорировал столетиями, уж свою бывшую соратницу поигнорировать годок-другой он вполне сможет. Она его тоже вполне способна некоторое время якобы не замечать. В конце концов, Люмин нужно отдохнуть — да и ей самой стоило сначала немного прогуляться и подышать свежим воздухом. Последняя битва подождет. Сначала — домой. Она так давно не видела живые сесилии...