Улыбайся, пусть даже сердце твоё раскалывается. Все мы, как рабы в поле, надеваем маску «все в порядке, босс», а сами не знаем, как свести концы с концами. Ирвин Уэлш Клей
***
29/01/114 Заброшенная детская площадка, Конохагакуре-но Сато Учиха Шисуи. «Гений, рождающийся раз в сто лет». «Гордость клана Учиха, любая ошибка которого карается хуже смертного греха». «Обычный зазнайка, возомнивший о себе невесть что». Если бы ей дали выбор, она без лишних раздумий снесла бы добрую половину подаренных ему прозвищ и сказала бы, что он похож на мелкого грызуна. Такой же неугомонный и надоедливый. Постоянно мельтешит где-то рядом, как бы ты ни пытался скрыться или сбежать. «Словно почуявший свою дичь хищник», — всплывают нерадостные мысли на задворках сознания, пока Сэчико наблюдает за тем, как он быстро строчит специально усложнённое учителем задание по математике. Будто почувствовав ее взгляд, мальчишка тряхнул топорщившимися в разные стороны кудрями и слегка повернул голову назад, встречаясь с ней глазами. На в тот же миг просиявшем улыбкой лице затанцевали солнечные зайчики, и она подумала: «Какой же ты яркий, Учиха». Сэчико не любит дневное время суток, виноваты ли в этом загадочные особенности ее тела — не ясно, но жаркая погода плохо воздействует на ее нервную систему. Если солнцепек становится слишком сильным, ее агрессия повышается. А глубокой ночью или в тени высокого дерева она наоборот успокаивается. Поэтому Шисуи не может не раздражать. Мысленно она обзывает его мелким грызуном. Но вслух молвит только одно единственное: — Перестань так светиться. Раздражаешь. — Что? — оборвав себя, он устремил на нее удивленный взор теплых бездонных глаз. — Но я же ничего не делал! Говорят, что глаза Учихи — все равно что ненавистное пламя Аматерасу. Такое же мрачное и черное. Идеально олицетворяют скоропостижную кончину любого смертника, впавшего в немилость богини. Но, глядя в слишком добрые, слишком… невинные глаза Шисуи, она видит лишь солнце. Ослепительное, горячее, захватывающее дух солнце. — Ты говоришь. И в момент, когда в этих противоречивых очах загорается очаг возмущения, ведущий за собой не менее яростную, бурную речь, Сэчико понимает, что хуже них может быть только его голос. Потому что он говорит слишком много. Так долго, что у мальчишки заплетается язык и пересыхает горло, но Шисуи, словно боясь не быть услышанным, боясь не успеть, не может замолчать. Иногда ей кажется, что он просто не выносит тишины. Возможно, в стенах дома его преследует постоянное ощущение звенящей тишины, что так сильно сказалось на неокрепшей детской психике, и теперь он делает все, чтобы заполнить ее. Но это невозможно, ведь Шисуи кажется типичным тепличным мальчиком. Когда дело касается детей, Сэчико почему-то постоянно забывает, в какое болото ей не повезло угодить. Она живет в мире, где престиж зарабатывается уровнем насилия в твоей крови, где доброта — редкая привилегия сильных, а не слабых людей. Боги, в этом гнилом отвратительном мире детей отправляют сражаться на самую настоящую войну! Если уж здесь когда-то и существовало некое подобие морали, она стерлась с последним вдохом трагически погибшего генина. Поэтому, когда она застает уныло покачивающуюся на старых потертых качелях смутно знакомую фигуру и замечает смазанное синее пятнышко на быстро отвернувшемся детском личике, совсем этому не удивляется. Ей немного непривычно от того, что преследующий ее, словно верная собака-поводырь, мальчишка не взмахнул рукой с извечным энтузиазмом, привлекая к себе внимание, чтобы втянуть в очередную мало приятную беседу. Но Сэчико пытается убедить себя в том, что это даже к лучшему. Компания пятилетки просто не может доставлять удовольствие. И она искренне рада подвернувшейся возможности провести без него лишний денек. Но когда ее ноги ведут не к ставшей родной маленькой квартире, а в ближайший супермаркет, где она совершает незапланированную покупку в виде аптечки первой помощи ниндзя, которая еще всплывет в конце месяца при подсчете расходов, Сэчико смиряется с тем, что из нее вышла ужасная лгунья. Она встает перед ним, загородив спиной уходящее закатное солнце, и, тщетно стараясь не вздрагивать от того, насколько неправильно смотрелись печальные черные омуты на резко ставшем уродливым, избитом лице, молча принялась обрабатывать особо сильно кровоточащие раны. У Шисуи набухающий синяк под глазом неприятного желто-синего цвета, множество порезов на щеках, с которых безостановочно бежит кровь и напрочь разбитый нос. Его лицо подобно противной гуаши, состоящей из темных синих и кричащих красных оттенков. Он опустошенно смотрит вниз, терпя все ее ухищрения, и, поджав потрескавшуюся нижнюю губу, молчит. Наблюдая за этим неправильным и грустным зрелищем, Сэчико скучает по звуку его высокого, звонкого голоса, увлеченно рассказывающего какую-нибудь чепуху, на которую она почти никогда не обращает внимания. — Это была тренировка с моим то-саном, — спустя протяжно долгие минуты обессиленно шепчет Шисуи, будто оправдываясь. — Правда? — с тенью упрека спрашивает Сэчико, наклеивая лейкопластырь поверх одного из обработанных спиртом порезов. — Потому что, как по мне, это больше похоже на избиение младенца. — Я сильно отстаю от его ожиданий… — хрипло выдавливает он из себя, опуская взор. — На войне меня никто не будет жалеть. Глядя на его ссутулившуюся, удрученную фигуру сейчас, она удивляется тому, как такой несчастный, глубоко несчастный ребенок вообще может олицетворять собой то ослепляющее в своем сиянии солнце. «Был ли его свет фальшивым?» — пугает ее мимолетом пронесшаяся в голове мысль. Хмурясь, Сэчико нарочно нажимает пальцем кровоточащий уголок его губ, вызывая беззастенчивое детское хныканье, и заставляет себя улыбнуться. Когда заляпанный лечебной мазью и сплошь состоящий из одних белых пластырей Шисуи неуверенно улыбается в ответ, она не видит в его улыбке присущего ей теплого света. Была ли его улыбка настоящей хотя бы один единственный раз?