Чем больше человек молчит, тем больше он начинает говорить разумно. Фридрих Вильгельм Ницше
***
14/08/125 поместье семьи Мурамацу К собственному же удивлению, она замечает, что не нервничает. Сэчико достойно держит подбородок высоко приподнятым, не отпуская вежливой, кроткой улыбки. Хотя с трудом сдерживает себя от того, чтобы презрительно поморщиться от обилия запахов, начиная от зажженных благовоний и мужского пота и заканчивая ее собственным приторным цветочным парфюмом. Наверное, отсутствие волнения можно оправдать тем, что ей все равно. Ведь какими бы комплиментами ни умасливал ее Мурамацу Ходзе… — Я никогда не видел цветка прекраснее, моя милая Аой, — льстиво улыбается господин Ходзе, прибавляя морщин отнюдь не молодому лицу. — Цвет твоих волос напоминает мне луну. Ах, как же она красива сегодня сияет, да? — его шершавая, теплая на ощупь рука накрывает ее холодную. — Если ты только захочешь, я готов достать ее с неба и бросить к твоим прелестным ногам. — Да, — глухо молвит ее ужасающе спокойный голос. — Красивая. Когда мужчина толкает ее на деревянный пол, Сэчико, безучастно глядя в потолок, думает о том, что он старше ее как минимум на двадцать лет. Его прикосновения не доставляют ей удовольствия, и, как бы бережно он ни снимал с ее вечно замерзших ступ гэта с белыми носочками таби, она все равно не может избавиться от ощущения неприятной оторопи. Словно стадо муравьев или личинок, облизывающих пальцы ее ног и поднимающихся все выше и выше, дабы не оставить нетронутым ни один участок несчастной кожи. — Это кимоно такое грубое и дешевое, — нетерпеливо развязывая пояс после нескольких бесплодных попыток разорвать на диво крепкую ткань, раздражающе нежным голосом пропел Мурамацу. — Я куплю лучший шелк. Одеяния, достойные твоей красоты! Сэчико предательски вздрагивает, когда холодный воздух обжигает бледно-розовые ореолы ее вставших сосков, а большая мужская лапа накрывает и больно выкручивает один из них. Она не дергается, но щурится отчего-то помутневшим зрением. «Это не Шисуи», — врезается в ее память острой стрелой. Шисуи бы никогда не кусал ее грудь столь варварским образом, словно это не самая уязвимая часть женского тела, а случайно взятое мясо на рынке. Шисуи бы не пыхтел над ее ухом, раскидывая невыполнимые обещания, а, смущенно избегая ее взгляда, прошептал бы одно единственное, но такое нежное — «…ты красивая». И Шисуи никогда… никогда бы не притронулся к ней после такого бесчестья. — Так… скажи мне, моя гвоздика, — низким возбужденным голосом спросил Ходзе, спуская собственные штаны. — Чего ты хочешь? Сэчико расплывается в изящной улыбке, именно той, которую так долго практиковала перед зеркалом, и впервые за этот вечер добровольно обхватывает рукой его шею, резким, литым движением вгоняя наконечник шпильки до упора, повреждая сонную артерию. Тело засипевшего мужчины падает мертвым грузом, но она перекатывается до того, как оно коснется нее. Она неловко встает на ноги, стараясь не смотреть на чужой труп, и изрекает на редкость искреннее: — Я бы хотела жить в мире, где ко мне не мог бы притронуться никто. «Кроме Шисуи». Потому что солнечный мальчик был единственным мужчиной в ее жизни, от чьих прикосновений ее не тошнило. Весь оставшийся путь до Конохи Сэчико проводит в слезах и рвоте, которые никто не видит.