Чистильщик

      Из подвала мы поднимаемся по лестничной клетке на два этажа вверх. Насколько я поняла, в этом доме живут люди ТУР и агенты, работающие в городе, как куратор и горилла-кладовщик.       Клейн отпирает одну из дверей, обитых красным дерматином, и пропускает меня внутрь. Зайдя следом, щелкает выключателем.       — Вешалка справа, — бросает куратор отрывисто и проходит вглубь квартиры. Повесив куртку на крючок, иду за ним. — Спать будешь на диване. К моей кровати и близко не подходи. Вообще даже не открывай дверь в спальню.       Я смотрю на короткий диван. Чтобы уместиться на нем, придется сильно поджать ноги. Обивка сплетена из толстых нитей и жесткая даже на взгляд. Но стоит заикнуться о постельном белье, как Клейн ядовито отбривает:       — Он всяко мягче земли. Перебьешься.       — Но помыться-то хоть можно? — спрашиваю почти умоляюще. Клейн смотрит на меня скептически, поэтому продолжаю в надежде убедить: — Мне ведь рану обработать нужно. Если в нее попадет грязь…       — Ну, ладно, ладно, — раздраженно отмахивается куратор. — Дверь в ванную напротив входной. Полотенце найдешь внутри. Там же аптечка со спиртом. В тумбочке есть пайки, можешь погрызть. А то твой желудок скоро сам себя сожрет после кормления через вену, — Клейн хохотнул. — Ах да, чуть не забыл, — он порылся в карманах и достал стеклянный пузырек. — Лови. Прими две таблетки для надежности, один черт знает, что за бодягу тебе кололи в больнице. Ну, чего уставилась? Манганезий первый раз видишь? Ты хоть пить его не забывала?       — Конечно, я все принимала, — заверяю я, пряча пузырек с капсулами в карман.       — Смотри, мне не нужен еще один Джонни, капающий слюной, особенно в моей собственной квартире. Надеюсь, ты хоть немножко поумнее. Все, я пошел.       — Нет, подожди! — останавливаю его. — Ты мне не рассказал, вы нашли тело того монстра, что я убила?       Клейн зевает.       — Нашли, чего бы не найти. Там же два агента валялось. Раймонд и…       — Да плевала я на них! Что это была за тварь? Из кого мутировала?       — А я почем знаю? Я тебе кто, ученый? Тварь как тварь. Обычная.       — Обычная? — возмущаюсь я. — Обычные — это разросшиеся пауки, скорпионы и крокодилы с третьим глазом на лбу. А таких животных, как тот монстр, в мире никогда не было.       — Тебе-то откуда знать? Ты же родилась после катастрофы, животных-то видела хоть раз?       — Видела! Я из Дженнера.       — А, понятно. Но у вас же только овцы да свиньи, так ведь? Не самый большой зверинец.       — Я почти не застала настоящих животных, зато смотрела рисунки и фото в книгах. Не было никогда ничего похожего на ту тварь. А еще я читала воспоминания исследователей, которые первыми нашли и вскрыли релитовые пещеры. Тех, кто выжил. Они рассказывали, что остальных сожрали жуткие неописуемые чудовища. Совсем как тот монстр.       Клейн развел руки.       — Ну вот, Спейр. Ты сама и ответила на свой вопрос, откуда он взялся.       — Что? Ты издеваешься надо мной? Те пещеры давным-давно зачистили, задолго до катастрофы! Войска еще тогдашней метрополии уничтожили всех чудовищ. А чтобы какой-нибудь скорпион мог до такой степени измениться, он должен прожить годы рядом с залежами релитов, как твари из пещер.       Клейн снова зевает.       — Ох, утомила ты меня Спейр. Все, я отчаливаю. А ты оставайся и размышляй о том, как много еще на открытой семьдесят лет назад земле неразгаданных тайн.       — Ты намекаешь, что могли остаться ненайденные пещеры?       — Я намекаю, чтобы ты отвалила с вопросами. Но твоя версия тоже годится, — снисходительно соглашается Клейн, отпирая дверь.       — Куда ты уходишь?       — Это не твое дело Спейр, но если тебе так интересно, в бордель, на поиск любви на небезвозмездной основе.       — В Ферроэнергике работают проститутки? Это же незаконно.       — Спейр, — снисходительно усмехается Клейн, — половине города жрать нечего, о чем ты, какие законы? Их даже нарушать не обязательно, всегда можно договориться со шлюхой за еду. Снабженцу не откажет ни одна баба, и без разницы, замужняя или нет. С первыми даже проще договориться. Им ведь не только о себе думать приходится, у них семьи, дети. Как-то раз мне молодая мамаша отдалась за три пайка. Сына кормить было нечем. И представляешь, даже не подумала торговаться! Очень надеюсь, что сегодня мне так же повезет.       Клейн рассмеялся и закрыл за собой дверь. В замке тихо проскрежетал ключ.       С чувством тугого неприятного узла в животе несколько секунд смотрю на красный дерматин. Потом встряхиваюсь и возвращаюсь в комнату с диваном.       Наверное, она задумывалась как гостиная. Но на мой взгляд это слово плохо сочетается с куском пола два на три метра. Честно сказать, я не думала, что квартира Клейна окажется такой маленькой. От него ждешь большего размаха. А тут все чересчур… обыденно что ли. Как у всех. Жесткий диван серо-буро-малиновой расцветки. Рядом нечто среднее между стулом и креслом. Маленькая, похожая на улей, желтая тумбочка на косых железных ножках, будто вот-вот убежит. И лампа на потолке в белом стеклянном плафоне. Зайди в любую квартиру и увидишь такой же набор дешевой мебели.       В ванной все стены до потолка выложены кафелем мертвенно-зеленого цвета. Причем, кажется, тем самым, что в больнице. Трудно сказать точно в полумраке неровного света от работающей на последнем издыхании лампочки, которую давно не меняли.       Захожу внутрь. Краем зрения замечаю движение слева. Вздрогнув, резко разворачиваюсь и вижу лицо с широко распахнутыми глазами. Всего лишь зеркало. Выдыхаю, хотя сердце еще стучит отбойным молотком. А потом всматриваюсь в отражение, и в груди все замирает.       Не могу даже примерно сказать, когда я смотрелась в зеркало последний раз, но помню себя другой. У меня были длинные светло-рыжие волосы, покрытое веснушками лицо и большие голубые глаза. Я была если не красавицей, то симпатичной. Теперь в зеркале совсем чуждое мне отражение.       Волосы выгорели и похожи на сухую выжженную траву. Белая кожа покрылась неровным коричневым загаром. Веснушки исчезли на его фоне. Сбылась давняя мечта, блин…       От постоянного недосыпа и стресса вокруг глаз залегли фиолетовые синяки, будто меня держали за волосы и прицельно били в каждый. Веки опухшие, а белки изрезаны красной сеточкой лопнувших сосудов. Губы в трещинах и шелушатся. Как и все лицо.       Почему мне так неприятно на себя смотреть? Есть ли разница, как я выгляжу? В работе это не важно. Я ведь давно решила, что моя прошлая жизнь значения не имеет. Только настоящая. Поскольку иной больше не будет. Но…       Самое отвратительно, что на загорелой коже теперь отчетливо виден длинный шрам вдоль левой скулы. Белой полосой он тянется от лба до щеки. Раньше его хотя бы издалека заметно не было. Сейчас шрам чуть ли не светится.       Ненавижу зеркала.       Голова поперек лба замотана бинтом. Пришло время узнать, что оставило мне на память чудовище.       Когда последний слой бинта вместе с примочкой из марли и ваты отлипает от кожи, я вижу рану, которая сильно осложнила мне бой.       Три косых царапины. Две из них, боковые, неглубокие и тонкие, уже поджили и затянулись корочкой. А вот порез посередине выглядит страшно. Похоже, именно из-за него мне было так плохо. Края раны стянуты нитками, между ними сочится сукровица. Кожа вокруг опухла и воспалилась.       Аптечку, о которой говорил Клейн, нахожу под большой чугунной ванной. Коробка разбрюзла от влажности, внутри ничего, кроме банки спирта, ваты и рулона бинтов, начинающих покрываться плесенью. Кажется, хозяин к аптечке давно не прикасался.       Банку приходится зажимать между коленей, чтобы открыть одной рукой.       Расковыряв моток ваты, скатываю более-менее чистый тампон и опускаю в банку. Спирт так сильно жжет рассеченную кожу, что я невольно отдергиваю руку. Но затем снова прижимаю ватку ко лбу.       После обработки я долго думаю, чем замотать культю, чтобы не намочить повязки. Но у Клейна нет ничего подходящего. Приходится держать кисть над головой в душе. Намыливаться одной рукой жутко неудобно, но ледяная вода не оставляет шансов на продолжительный душ. Из ванной я вываливаюсь уже через несколько минут, а потом долго растираю кожу крошечным полотенцем для рук, пока она не становится красной.       Измочаленную тряпку повязываю на голову, чтобы вода с влажных волос не капала на рубашку. Одевшись, я складываю бинты и вату обратно в коробку. Взяв банку со спиртом, что стояла на раковине, невольно вновь гляжу в зеркало. И внезапно понимаю, почему мне так горько смотреть на себя нынешнюю. Не из-за потери красивой мордашки, нет. Внешность была последним кусочком прежней жизни, которую у меня забрали. Единственным напоминанием о девчонке, не знающей, что такое постоянный страх, боль, борьба за выживание. А теперь нет и ее. Есть только убийца чудовищ в выцветшими волосами и лицом, усталым взглядом и шрамами.       Отвинчиваю вентиль крана, подставляю банку под струю холодной воды. Равнодушно наблюдаю, как уровень жидкости в посудине, до этого заполненной едва на треть, повышается. Когда он подходит к горловине, убираю банку из-под крана и осторожно взбалтываю, чтобы не расплескать.       Первый глоток выходит почти судорожный, и я чуть не выплевываю его назад. Долго кашляю и хриплю, пытаясь совладать с жжением в горле. То ли спирт ядреный попался, что даже таким количеством воды толком не разбавился, то ли я не привыкла к крепким напиткам. Здравомыслящие агенты обходят алкоголь стороной — ослабленная реакция смертельно опасна при нашей работе. Да и по штабу я бы не рискнула ходить пьяной. Но до завтра полно времени, а мне хочется хотя бы на несколько часов погрузиться в туманное забвение… Вот только надо еще немного воды долить…       Грохот стучащих по рельсам колес отразился в голове какофонией боли. Я с силой зажмуриваюсь. Нестерпимо хочется стиснуть пальцами виски. Руки, повинуясь желанию, дернулись наверх. Но я сдерживаю порыв, напомнив себе, что половины пальцев у меня больше нет. И не хочется выдать свое состояние перед Клейном.       Но тот все равно заметил.       — Что, Спейр, головка болит? — спросил куратор громким противным голосом. — Сильно, надеюсь? Так, что помереть охота? А чего мучиться, бросайся под поезд, и все пройдет!       Я не отвечаю. Говорить нет ни сил, ни желания. Даже губы лень разлепить. К тому же я надеюсь, что если молча проглочу все оскорбления и не дам повода для новых, Клейн быстрее заткнется. Тогда единственным раздражающим фактором для головы останется тормозящий поезд, который издал очередной мерзкий скрип. Проклятье, как будто мелом по доске провели, только в несколько раз громче и визгливее!       Голова откликается новой порцией давящей боли, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не стошнить на платформу. Хотя мне казалось, что все содержимое желудка я оставила в кураторской квартире.       Да уж, у Клейна есть причина злиться…       Утром меня разбудил его громогласный вопль, в котором отчетливо слышалась крайняя степень бешенства. Голову разрывало болью, и до меня не сразу дошло, в чем причина гнева Клейна. Но увидев, где я спала, поняла, что нарушила правило и уснула в его кровати. Сперва мне казалось, все не так страшно: то ли у меня не хватило сил, то ли желания, но постель я не разбирала и отключилась прямо на покрывале. Но потом Клейн чуть ли не за волосы подтащил меня к краю и ткнул в пол у кровати. Похоже, ночью спирт попросился наружу, и единственное, на что меня хватило — свесить голову вниз…       До сих пор не могу понять своего отношения к произошедшему. С одной стороны немного стыдно — такого со мной не случалось со времен старшей школы. Да и неудобно перед куратором, все же он впустил меня в квартиру по доброте, обычно ему не свойственной, а я… Но с другой он все такой же мерзкий тип и относится ко мне не лучше, чем к тяговой лошади. А словесные помои, которые Клейн щедро лил на меня с момента пробуждения, окончательно заткнули совесть.       Так что я была рада, когда мне не пришлось прибирать за собой. Нет, Клейн обязательно бы заставил, но до поезда в Агломерат оставалось совсем мало времени. Поэтому от удовольствия смотреть, как я отмываю блевотину, Клейну пришлось отказаться. Нежелание получить нагоняй от начальства за промедление оказалось сильней. Да и спровадить проблемную подопечную хотелось побыстрей.       Разумеется, Клейн не станет драить пол сам. В перерывах между ругательствами куратор прошипел под нос, что заставит это делать Мэттью со склада, когда вернется с вокзала. Мое настроение еще немного приподнялось.       Поезд останавливается. В его составе всего три вагона. Ни в одном, кроме кабины машиниста, нет окон. Смотреть в дороге нечего — путь до Агломерата проходит через туннель глубоко под землей.       Ржавая дверь кабины открывается, и на платформу выходит человек в синей форменной одежде. Клейн идет к нему, бросив мне, чтобы шла следом. Но его ждет разочарование.       — Посадка еще не начата! Вот когда грузовые вагоны прицепим, тогда и приходите! — громко объявляет машинист.       — Твою ж мать, Спейр! — раздраженно цедит Клейн. — Я когда-нибудь отделаюсь от тебя или нет?       — Так не жди, — говорю я. — Вали обратно на свой склад, а я как-нибудь сама сяду на поезд. Ничего со мной не случится.       — Ничего не случится? Ничего не случится! Я уже рискнул оставить тебя одну, и случилось! Случилось то же самое, как если бы оставил в своей квартире Мэттью! А я, наивный дурак, решил пустить свободного агента, думал, что раз на тебе нет ошейника, то и вести себя будешь по-другому. Станешь делать, что тебе сказано! Но нет!       Совсем некстати вспоминаю, как в разгар попойки я запивала капсулы манганезия бодяженным спиртом. Две, как велел куратор.       Не удержавшись, громко хрюкаю.       — Вот! — палец Клейна утыкается в меня. — Ты такая же, Спейр, как все это отребье! Влилась в среду, называется. Мог бы и догадаться. Сколько ты уже служишь?       — Три года.       — Вот! Скоро Предел смерти отмечать будешь. Не все до него доживают. А раз ты дослужилась, то точно стала, такой же как и все.       — Какой? — спрашиваю без особого интереса.       — Машиной для убийства, вот кем! Всем вам уже на все похрен. Единственное, о чем печетесь — своя шкура, а на все другое плевать.       — Да заткнись ты, — не выдерживаю я. — Не нужны мне проповеди, а от тебя тем более. Можно подумать, ты о ком-то заботишься, кроме себя. Да и остальные такие же. Все думают только о себе. И мы, агенты, ничем от них не отличаемся. Просто больше этого не скрываем.       Я отхожу от Клейна, чтобы не слышать ответной речи, которая бы неминуемо последовала — слишком недовольную физиономию скорчил куратор, особенно когда я велела ему заткнуться. Смотрю за тем, как рабочие цепляют к составу вагоны без крыши, до верха наполненные каким-то хламом.       Куратор больше не заговаривает со мной до отправления поезда. Только когда гудит свисток, и я ставлю ногу на лестницу, чтобы подняться в вагон, Клейн подходит и дергает за куртку.       — Передай лично в руки начальству в управлении, — он впихивает мне в целую ладонь запечатанный конверт. — И не дай бог, Спейр, если ты его не довезешь или посмеешь вскрыть. Тебе тогда последние пальца оторвут.       Куратор грозит карами, которые польются на мою голову, если я буду плохим почтальоном, пока машинист не захлопывает дверь кабины. Я взлетаю по лестнице уже тронувшегося состава. В вагоне сажусь на скамейку, убираю письмо во внутренний карман куртки и достаю белую коробочку.       Может, Клейн в чем-то и прав, думаю я, рассматривая пачку сигарет, которые я вытащила из кармана куратора, когда он рассыпался угрозами. Я ни на миг не задумалась, прежде чем сделать это. Мне и правда все равно.