Чай с молоком

Фёдор сидел на кровати Дазая, сложив руки "замочком" на коленях, и часто моргал. Что ж... Сколько бы он не показывал свое равнодушие внешне, ему было далеко не всё равно. Всё же, это и вправду был его первый сексуальный опыт с кем-то. Если вспомнить, то пьяный Коля как-то раз чуть не заставил его сверить размеры их достоинств, но все же не смог уговорить Достоевского на это, так что да, это впервые. Фёдор пытался прокрутить в голове то, что произошло несколько мгновений назад. Он помнит, как в груди у него появилась дрожь, когда Осаму приступил к делу, и это было непривычное чувство, но оно такое... приятное? Фёдор с облегчением выдохнул, когда наконец закончил, и это было хорошо, чертовски хорошо, а он даже и не догадывался, что это настолько приятно. Или это потому что Дазай знает как правильно это делать? Не успел Фёдор прийти в себя после такого потрясения, как вдруг на его телефон поступил звонок. Достоевский легонько хлопает себя ладонью по лбу, когда видит на подсвеченном экране входящий вызов от матери. «Точно. Я же пропал фиг пойми куда для них. Мне ж потом им объяснять, черт...» Фёдор не решился взять трубку, он просто уже знал этот разговор наизусть, а идея повторения пройденного в тысячный раз ему явно не нравилась. После звонка от матери посыпались ещё многократные звонки от отчима и тёти. Зачем они вообще приехали? Зачем? Снова поиздеваться над ним, вынести мозги, высосать все соки и уехать? После звонков, предсказуемо, посыпалась тонна сообщений, тётя писала, чтобы он немедленно вернулся домой, отчим грозился забрать Фёдора обратно в Россию, но мать... Она так ничего и не написала. Конечно. Она с самого детства воспитывала Достоевского в атмосфере тотального безразличия к его чувствам и переживаниям, воспитывала молчанием, а если и говорила, то всегда холодным тоном. Достоевский тяжело вздохнул, поморщился и полностью выключил телефон. Он не знал, когда пойдёт домой, и пойдет ли вообще. Фёдор не хотел думать об этом ни секунды в своей жизни, по крайней мере не сегодня, а потому он встал и пошел на кухню Дазая, пока тот был занят, позволив себе похозяйничать там немного. Дазай вышел из ванны через пару минут, но не нашёл Фёдора в комнате. Он тихо прокрался на кухню и увидел, что Достоевский готовит чай. Осаму приземлился на стул и подпер рукой подбородок, наблюдая за Федей. Русский заметил его почти сразу, спросил, не желает ли он чашечку тоже, но достал кружку из шкафа раньше, чем Дазай успел ответить. Потому что он заранее знал ответ. Достоевский сел, как всегда, элегантно, и шатен поймал себя на мысли, что ему это нравится. То, как Дост-кун сидит, сдвинув ноги вместе и аккуратно сложив руки на коленях, выглядит ещё прекраснее, если вспомнить как этими же руками парень махал в воздухе, покрывая матом свою родню каких-то там два часа назад. Дазай хорошо помнит мгновение, когда проебался снова. Мало того что он проиграл, ещё и язык за зубами держать разучился. Этот русский либо слишком искусный манипулятор, либо Осаму dk.,kty. И шатену хотелось верить в первое. Второму он не позволял даже просто принять словесную форму в своей голове. Это ощущение было туманным и расплывчатым, потому что Осаму держал под контролем как свое сердцебиение, так и подобного рода "всплески". На часах 20:06, Достоевский садится напротив, ставя кружки с напитком на стол. Дазай отпивает немного, наслаждаясь приятным молочным вкусом, как вдруг до его слуха доносится прямой вопрос: — Ты такой расслабленный после всего этого. Мастурбировал небось? — Да. — Дазай отвечает сразу, не раздумывая. Чем дольше думаешь над ответом, тем сложнее становится ситуация, а тогда он не видел смысла лгать. — И слово "дрочил" не такое уж страшное, пай-мальчик. — Честно. — Достоевский удивлённо моргает пару раз, пропуская подкол мимо ушей. — Не ожидал такой честности от тебя. Надо сказать, люди чего только не делают от возбуждения. В постели они кричат имена любимых и бывших, кто-то зовет Господа Бога, а кто-то даже мать родную, утопая в приятном наслаждении. Но те, кто привык рукоблудить, пытаясь заглушить настоящие чувства внутри и желание избавиться от одиночества, знают, что после хорошей такой дрочки, лучше помолчать некоторое время. Ведь когда выплескиваешь из себя такой комок эмоций, в котором уже и не разобрать, где правда, а где ложь самому себе, можно случайно лишнего сболтнуть. Дазай вообще превосходно держал любые эмоции в узде. Они никогда не запутывались в комок. Он создал в своей голове собственное производство этих шелковых нитей и складировал их в пыльной каморке, пока вдруг не понял, что перестал различать их цвета и к нему не пришло осознание, что он потерялся в этом море блестящей паутины. Но физическому подвластны все. Покажите мне человека, который скажет, что никогда не дрожал от страха, и я покажу вам наглого лжеца. И в следующую секунду Дазай сказал то, о чем стал жалеть ещё раньше, чем слова успели вылететь изо рта: — Это легче признать, чем в первый раз. Первый. Раз. Тот, когда Дазай не мог оторвать взгляда от фотографии Достоевского, сохраненной в галерее чуть ранее. Тот раз, когда он, стиснув зубы, кончил себе в руку, а потом откинул телефон в кресло, увидев уведомление от того, кто собственно и являлся главным виновником мотивации Дазая для совершения этого греха. Осаму закрыл бы рот рукой, если бы это не было слишком палевно. Часы громко тикали. Дазай снова отпил из кружки, надеясь, что Фёдор не обратил внимания, но он знал, что тот обратил. И ещё какое. Фёдор немного прищурился, глядя на шатена: — А был первый раз? Я что-то не помню такого. Или не знаю? — Да, действительно, что-то я хуйни ляпнул после дрочки. — Дазай отпивает ещё чая. — А мне кажется ты будто исповедался мне сейчас, и начал говорить то, что и должен был мне сказать в скором времени. — Ты правда веришь в то, что бородатый мужик на небесах смотрит за всеми нами? Пф. И с чего бы это я должен тебе исповедаться? — Не он и не за всеми. А мне твои слова очень даже напоминают исповедь. Только интересно, когда ты успел сделать это в первый раз? — Сказал же, не было такого. — Дазай закатил глаза, увидев как Фёдор подозрительно поднял бровь. Шатен, достав телефон из кармана, открыл то самое фото. Он положил телефон на гладкую поверхность стола и толкнул в сторону Достоевского. Плавным движением руки Фёдор развернул дисплей к себе. — Ууу, так ещё и на эту фотографию, которую ты "тайно" сохранил. Грешник. — Фёдор толкнул мобильник обратно Осаму. — Гореть нам в аду вместе значит. — Дазай усмехнулся. — Это было понятно с самого начала, Осаму. Меня отправят в ад хотя бы потому что все остальные формы пыток на тебя вряд ли сработают. — Ты мог удалить ту фотку. Телефон был у тебя. Почему не стал? — Дазай улыбнулся — Неужто нравится, что на тебя, кхм, грешат? — Тебе дозволено. — непринужденно говорит Достоевский, и Дазай ловит в этой "непринужденности" нотки флирта. — Тебе тоже. Минет мой небось неделями вспоминать будешь. — Дазай не подал виду, но глаза его засветились. — Тебе ведь понравилось. Я слышал стон. Дважды. Дазай откинулся на стуле, приложив руку ко лбу и, изображая Достоевского, состроил совсем уж драматичное выражение лица: — Ахх. Мффф, Дазай. Пожалуйста, Дазай... Ах! — Ну почему... Думал. Ноо.. Не так, как ты. — И как же ты думал? Можешь остаться у меня, кстати. Дома есть нужные лекарства, если вдруг что. И как ты... — Дазай задумался на секунду, стоит ли спрашивать такое. Этот вопрос казался гораздо более интимным, чем разговоры о мастурбации. — Как ты себя чувствуешь? — Обыкновенно думал. Чувствую? Голова побаливает, а так нормально. — Может приляжешь? Что хочешь поесть? Я полагаю, домашний сазан в пуховике тебя не устроил. Фёдор усмехнулся. Сазан в пуховике, боже. Это самое прекрасное название для этого ужасного салата с рыбой с бесконечными костями, свеклой и майонезом. — Не смертельно, так что переживу. Из еды я бы предпочёл суп, любой. А сазана в пуховике уж точно не буду есть больше никогда в жизни. — Тогда иди в комнату полежи, а я пока приготовлю нам рамен. — Я же говорю, не помру... — Достоевский, внезапно ощутив резкую боль в голове, проморгался, и допил чай из кружки, к слову, с принцессами. — Лааадно. — русский встал из-за стола и, глянув на довольное лицо Осаму, ушёл в комнату. Придя в спальню, Достоевский плюхнулся на кровать Осаму. Головная боль унялась только когда Фёдор нашел удобное положение на боку, и он уснул с неприятными мыслями о семье в голове. Ему снился беспокойный сон, но не то, чтобы Фёдор был удивлен. Его сны в принципе почти все были такими в последнее время, если они вообще были. Когда тебе снятся кошмары, это неприятно, но когда ты проживаешь реальный фрагмент из своей прошлой жизни заново - это самое отвратительное, что может случиться с тобой во сне. Фёдору около десяти лет. Сестра снова заставляет его что-то делать, пока он мирно читает книгу, сидя в кресле. "Сбегай-ка на кухню и принеси мне яблоко." Будто у неё самой нет ног. Достоевский не возмущался, он молча вышел из комнаты, и прошёл на кухню. Там сидел отчим, и что-то читал в телефоне. Он, не обращая свой взгляд на мальчика, спросил у Фёдора: — Что, снова пришёл есть? Скоро потолстеешь такими темпами. Достоевский никогда не отвечал ничего на это. И в этот раз тоже не ответил. Он лишь подошёл к столу, взял красное яблоко, помыл под краном, и ушёл обратно в свою комнату. Часы в коридоре тикали громче, чем когда он шел туда. Фёдор заходит в комнату, а там сестра стоит у окна с кошкой. С той самой любимой кошкой Достоевского - единственным вменяемым собеседником в этом доме. Девушка держит её над распахнутым окном и смотрит на брата с такой противной улыбкой... — Оу, наверное, классно полетит, с десятого-то этажа. Говорят, у них девять жизней. Проверим? — Не смей. — Ты слишком долго нёс чёртово яблоко. Мгновение. Бабочке нужно мгновение, чтобы взмахнуть крыльями и вызвать ураган за тысячи километров от себя. Мгновение нужно львице, чтобы вгрызться зубами в шею антилопы, и мгновение нужно крокодилу, чтобы оставить человека без руки. Мгновение. И она отпускает животное. Фёдор хочет побежать за ней, но он не может ни сдвинуться с места, ни издать даже писка, но беззвучный крик всё же слетает с его потрескавшихся губ. Красное яблоко падает на цветастый ковер. Фёдор резко просыпается от влажного касания в шею. Шатен зашёл в комнату и увидел как Фёдор хмурится во сне. «Кошмар что ли снится?» — подумал Осаму, наклонился, и коснулся губами бледной шеи. В этот момент глаза Фёдора широко распахиваются, и он чуть ли не подскакивает на месте, когда видит перед собой Осаму. Парень нависает над ним, и слегка улыбается. — Мм?.. Осаму, не пугай меня так, что ты делаешь? — Ты просто так сладко спал, мамина принцесска, я не знал как разбудить тебя по-другому. — И ты разбудил меня поцелуем... в шею? Дазай кивает и улыбается. — Рамен готов, пойдём есть. Уже сидя на кухне, Фёдор зевнул и, посмотрев на лежащие рядом палочки, слегка нахмурился. — А ложки нет? — А что такое? Палочками есть не умеешь? Доост-кун, столько времени жить в Японии и не уметь палочки держать... Когда-нибудь я научу тебя этому. «Как это странно» — подумалось Осаму — «И чертовски мило.» Фёдор фыркнул, и сложил руки на груди. — Так есть или нет? — В выдвижном ящике возле плиты, самом верхнем. Рамен был действительно вкусным, и когда Достоевский наконец расправился с едой, он стал поглядывать на шею Осаму. Видно, все то время пока они не виделись, он совсем их не менял, они выглядели весьма потрепано. — Осаму, у тебя бинты на шее уже серые, давай перебинтую. — Ааа? Нет, я потом сам. — Фёдор кинул на Дазая рассерженный взгляд. — Ну Доооост-кууун.. — Я отказы не принимаю. Фёдор поставил тарелку в раковину и полез в кухонную аптечку за бинтами, а затем, подойдя к Осаму, схватил того за запястье и потащил в комнату, усадив на кровать. — Снимай. — Ну Дост-кууун, я сам это сделаю потом. — Снимай. — шатен тяжело вздохнул и сначала помедлил, но потом расстегнул верхние пуговицы и немного приспустил рубашку. Дазай зажмурился, он ненавидел открывать шею. Он давненько ее не резал, но без бинтов ходить в университет было нельзя, так преподаватели увидят, что она вся покрыта мелкими, хоть и давно зажившими, шрамами. Прикосновение. Влажное. По телу бегут мурашки. Дазай от испуга удивлённо хмыкает. Он открывает глаза и тянется рукой, чтобы отодвинуть Дост-куна от себя, как вдруг слышит то, что заставляет его нервно сглотнуть и покорно сложить руки на коленях: — Вообще-то мы спорили. И ты проиграл. Будь добр, Осаму, заплати согласно ставкам. Губы Фёдора снова оказываются на шее. Немного прохладно, каждое движение заставляет тело Осаму содрогаться. Обычные поцелуи в шею заставляют людей стонать, возбуждают, а Дазая... Шатен открыл для себя, что старые шрамы - его эрогенная зона, совершенно случайно. Он просто как-то надавил себе на запястье и понял, что живот скрутило так же, как от возбуждения. И сейчас, когда Фёдор бесцеремонно вторгался в его личное пространство, покрывая шею поцелуями, он стиснул зубы и молился, чтобы у него пропал голос. Однако, попытки молчать оказались тщетны, когда Дост-кун, приложив губы к коже возле плеча, втянул в себя воздух. В него будто вонзилась тысяча иголок, а когда Фёдор отпустил, по телу пробежала волна тепла и Дазай, чуть приоткрыв рот, тихо застонал. Шатен услышал, как Достоевский усмехнулся. Дазай открыл глаза. Его гость перекинул одну ногу через него, устроившись прямо на коленях Осаму, и спустя секунду продолжил целовать шею уже гораздо более уверенно. Фёдор провел языком от плеча до самого подбородка и снова впился губами в шею, всосав в себя кожу. Снова тысяча иголок. Снова мир внутри Дазая переворачивается, и он снова стонет, морщась. Достоевский продолжает. Он держит правой рукой Осаму за скулу, не давая наклонить голову, чтобы хоть как-то защититься, а затем оставляет ещё несколько поцелуев на шее, переходя на ключицу. Он снял все бинты у Дазая с торса, и шатен чувствует себя ужасно уязвимым. Достоевский понимает это, он запускает руку под рубашку, расстегивая тонкими, бледными и как всегда холодными пальцами оставшиеся пуговицы, и Осаму съеживается. Рука Фёдора оглаживает его от ключицы до пупка, считая рёбра пальцами. Дазай стискивает зубы. Парень чувствует как живот внизу скрутило, начинает тянуть в паху, ещё пара минут и у него встанет. Он противится неприятному чувству, ему непривычно от касаний, знал бы Достоевский, как сильно он сейчас страдает. Фёдор обхватывает губами кадык, проводит языком и отдаляется, издавая причмокивающий звук, который, кажется, повис в воздухе как утренний туман, а затем вновь касается шеи. Теперь обе его руки трогают тело Дазая, и японец не знает, куда себя деть. Он сжал одеяло в руках, Фёдор придвинулся поближе и почувствовал сквозь ткань джинс, что у Осаму стоит. Он опять усмехнулся. Под ним стонет Дазай, такой беззащитный, о боже. Шатен чувствует себя потерявшимся ребёнком сейчас. — Дост-кун, не на-.. — Заткнись и прими поражение. — Дазай нервно сглатывает и почему-то подчиняется. Игра есть игра. Фёдор исследует его горячее тело своими холодными руками, подушечки пальцев оглаживают старые шрамы, в животе Дазая что-то трепещет. Это ощущается как миллионы взмахов крыльями. По телу бегут мурашки, от каждого поцелуя волна тепла поднимается откуда-то из груди и захлестывает его с головой. Тысячи иголок. Расслабление. Волны. Шатен стонет снова, и снова, и снова. Так продолжается минут пятнадцать. Достоевский оставил пару засосов на его шее. Фёдор вдруг прикладывает свой лоб к губам Дазая и говорит: — Видишь? Температура спала. Я всё таки попробую. — Чт.. что попробуешь? — Дазай знает что, но все равно спрашивает, а в ответ он слышит лишь тихое "хмк". Достоевский опускается на колени перед Осаму и раздвигает тому ноги, доставая член и сразу же касается головки губами. Губы Фёдора ощущаются на члене так сильно, Дазай не помнит, чтобы хоть раз был таким чувствительным в постели. Шатен чувствует каждое робкое движение и думает «Боже, откуда ты только научился так сосать», когда Фёдор аккуратно продвигает голову вперёд, немного давясь. Дазай чувствует, что долго не протянет. Достоевский проводит языком по члену от основания до головки, и он снова заглатывает почти целиком, но парень сразу вынимает, немного давясь, от чего Дазай только больше возбуждается. Дост-кун отдаляется и шатен берет его за голову, подталкивая обратно, но тот не поддаётся. Фёдор внезапно говорит то, что заставляет Дазая распахнуть глаза и немного разозлиться: — Скажи это. — Скажи... что? — Скажи, что проиграл мне. Дазай размышляет пару мгновений, он зол, очень зол, гребаный манипулятор, ему ведь только стало хорошо, он только расслабился, а теперь... Почти шепотом, Осаму произносит: — Я проиграл. — Не слышу. Громче, пожалуйста. — Я проиграл тебе. — Нет, не так, Дазай. — Фёдор берет в руку член шатена и немного сжимает у основания — Ты должен сказать: Я, Дазай Осаму, проиграл Фёдору Достоевскому в споре, и принимаю свое поражение. — Тц... Я... — Дазай останавливается, не желая произносить эту фразу, и Фёдор тут же убирает руку — Я проиграл тебе, потому что захотел, и принимаю свое поражение, так что.. — Дазай ухмыляется и смотрит вниз — Пососи, Федь. Фёдор мирно усмехается. Он не ждал большего. — И так сойдет. Садись, три. Умничка. Фёдор снова берет член в рот, Дазай запрокидывает голову назад и чувствует, что что-то изменилось. У него предательски дрожат колени. Да он в принципе весь трясётся, костяшки пальцев побелели от того, как сильно он сжимал в них простынь. Достоевский заглатывает, уже не давясь, он нашёл удобное положение, и каждое движение его головы вперёд ощущается Осаму как конец всему живому в его организме от внезапно накатившего цунами. Он чувствует, что скоро кончит, как вдруг Достоевский поднимается, берет член в руку, целует Осаму в губы, кусая нижнюю, и шатен чувствует как сперма стекает Фёдору в ладонь. — А ты, оказывается, тоже сука, Осаму. Вон как скулишь. — Дазай не отвечает. Фёдор уходит в ванную, а он без сил падает на кровать, лицом в подушку, и кричит, зарываясь в неё в надежде задохнуться: — Черт, черт, черт, черт, черт!

***

Когда Фёдор вернулся обратно, Дазай уже сидел на кровати, полностью одевшись. На шее виднелись новые, наспех завязанные бинты. Достоевский сел рядом, и в воздухе повисло неловкое молчание. — Может в карты? Они же у тебя есть? — Давай. Да, есть. Пока Дазай роется в выдвижном ящике письменного стола в поисках игральных карт, Фёдор неожиданно одергивает его руку, и Дазай оборачивается с немым вопросом во взгляде. — Ты не один проиграл, Осаму. Я тоже в каком-то смысле проиграл тебе. — Ты меня что-ли утешить пытаешься? Не стоит. Проигрыш есть про-.. — Нет. Вовсе нет. Не заставляй меня уточнять в каком смысле проиграл. Не глупый мальчик, сам поймешь. — Оу. — Дазай улыбается и рукой убирает свисающую на лицо Достоевского прядь темных волос ему за ухо, доставая оттуда... Туза пик. — Сыграем? Весь оставшиеся вечер они и впрямь играли в карты. В покер, дурак, "Джин Рамми", "Слэпджек", "Нёртс" и еще кучу других игр. Проблема возникла, когда они уже ложились спать. Кровать у Дазая одноместная. Они улеглись сначала спиной к спине и долго ворочались. Фёдор чуть не спихнул Дазая на пол, а Осаму в ответ вжал русского в стену. Было достаточно неудобно, и спустя время Фёдор всё же решился повернуться к Осаму и обнять сзади, так было гораздо удобнее. Дазай сначала так и лежал, но потом тоже повернулся и робко обнял Достоевского, стараясь не сильно прижиматься к нему. Они так и уснули. Словно коты, которые не верят друг другу достаточно для того, чтобы повернуться и уснуть к "врагу" спиной. Ближе к трем часам ночи, у Достоевского заложило нос. Это мешало, поэтому парень приоткрыл глаза, шмыгая носом. Дазай все также лежал прямо напротив, мирно посапывая. Его губы были слегка приоткрыты, а волосы беспорядочно раскиданы по подушке. Достоевский загляделся. Он рассматривал парня, плавно очерчивая взглядом каждую линию на лице шатена. Не успел Фёдор начать размышлять, как вместе с пропущенным ударом сердца, к нему в голову пришло осознание. Дазай... ему... нравится? Фёдор мог скрывать любые свои чувства, этому он научился ещё в детстве, но это вовсе не значит, что он их никогда не испытывал. Трепет в животе говорил одно, мозг хотел верить в другое, и Фёдор решил сделать то, что он обычно делал, когда ему надо было отвлечься. Поговорить с Гоголем. Достоевский заснул только после того, как пообещал, что завтра расскажет своему лучшему другу, что произошло.