***
Дазай заходит обратно в номер, предвкушая продолжение начатого ранее, и обнаруживает, что Федя был... в душе. — Ты быстро. — говорит Достоевский, вытирая мокрую голову полотенцем, а взгляд Дазая останавливается на его босых стопах. Они такие мягкие, и пальцы на них так приятно выглядят, что шатен всерьез думает, что хочет целовать Достоевскому ноги. Но только лишь в самом пошлом смысле. — Я же обещал. — говорит Дазай с ноткой вызова в голосе. — Ты говорил, что не забудешь, на чем остановился. — И я не соврал. — Дазай подходит к Фёдору вплотную, и Достоевский ощущает горячее дыхание на своей шее. От Осаму немного пахнет шампанским. — Ещё бы ты соврал. Ты пил. — говорит Федя, когда Осаму льнет губами к его шее. И снова мурашки пробегают по нему, накрывая волной с головы до пят. Почему из всех семи миллиардов людей (и Достоевский пользуется сейчас правилами округления из физики) именно этот непредсказуемый японец стал для него таким особенным? — Мг, знал, что заметишь. Один бокал шампанского. Митсуко сказала, что это ради моей будущей сестренки. — Как тебя не стошнило от такого? Сплошная ваниль. — Фёдор отворачивает голову вбок, чтобы Осаму мог целовать его шею и дальше, и кладет мокрое полотенце на пуфик в коридоре. — Я неисправимый тошнотворный романтик, ты забыл? — этот вопрос звучит как издевка, хотя нет, это и есть издевка — Если я возьму тебя на руки, ты будешь против? — А удержишь, Осаму? — Фёдор кладет свои руки Дазаю на плечи, скрещивая запястья. — Тебя-то? Ты давно в зеркало смотрел? И я уже нес тебя на кровать час назад. — Я носочками помогал. Боялся, что уронишь. Дазай подхватывает Фёдора под ноги, и на этот раз держит его гораздо крепче, чем тогда. Ноги Достоевского скрещиваются за спиной Осаму, и шатен буквально чувствует где-то внизу своего живота как сжимаются внутренности, когда тот немного шевелит пальцами ног, от чего его член моментально встает. Это гораздо приятнее, чем видеть подмигивающую блондинку в коротком платье в коридоре. Дазай чувствует, что дорвался, и когда кладет Федю на мягкую кровать, двигает торсом, чуть толкаясь вперед, и Достоевский пару раз удивленно моргает, а после спрашивает: — Догадался? — О чем? — Дазай снова строит из себя дурака, потому что хочет это услышать, и Фёдор догадывается об этом его желании, но всё равно отвечает. — О том, что я хочу поменяться ролями. — Потому что однообразие - скучно? — Дазай не может сдержать самодовольной улыбки, а потому прячет её в поцелуях, которые он оставляет у Достоевского на шее. — Нет, потому что я хотел, потому что я уже говорил об этом и потому что я люблю тебя, Осаму.Ту-дум.
Сердце Дазая на секунду останавливается, а потом ему кажется, что его удары слышны даже в России. Достоевский немного ухмыляется уголками губ, и Дазай чувствует жар в своих щеках. Фёдор ни разу не произносил этих слов после того случая, и Дазай тоже не докучал. Им ли не знать, как быстро слова способны потерять свою ценность, особенно такие, особенно, если произносить их вслух слишком часто. Осаму немного отдаляется от шеи Достоевского, и Фёдор засчитывает румянец на его щеках как свою личную победу. — И что это было? — Не понимаю, о чем ты говоришь, Осаму. — Федя почти готов рассмеяться от умиления, Дазай выглядит как потерявшийся котёнок, и это ему льстит. — Не понимаешь? Ага, так я и поверил. — Дазай целует Фёдора в губы, сплетая их языки вместе, и пальцы Достоевского расстегивают его жилет. — Я тебя тоже, пай-мальчик. — Надо тебе вечно всё этим глупым прозвищем испортить. — Тебе нравится. — Дазай уже стоит одной ногой на полу — Мне нужно взять... — Ах, да... Она в уборной.Прокололся.
Тут Федя невероятно сильно прокололся, и оба понимают это. Теперь Дазай в выигрышном положении. — Да? И что же там забыла смазка из моего чемодана? — Ммм, ну я же говорил, что хотел попробовать. — Фёдор невинно закатывает глаза, а у Дазая дергается член, и низ живота тянет так чертовски сильно, когда он хотя бы на секунду позволяет себе подумать о том, что Достоевский мог делать со смазкой в душе. — И ты решил попробовать без меня? — кричит Осаму из ванны, а Федя щиплет себя за переносицу, коря за неосторожность. — Ну да. Дазай возвращается в комнату, стягивая с себя жилет и рубашку. Сейчас лето, август, им не нужно ходить в университет, а потому Дазай избавил себя от бинтов на шее и торсе на некоторое время. Однако на руках они находились неизменно. Те июльские порезы ещё не до конца зажили. — Сколько? — спрашивает Дазай и его губы снова ласкают Фёдору шею, а рука расстегивает пару пуговиц на темной рубашке, спускаясь к резинке боксеров. — Сколько их было внутри? — Три. Но длины маловато. Не думал, что это так сложно. Дазай перестал слушать на слове "три". Нихрена себе... — Три?... Ах, точно, как я мог забыть, святое число... — Дазай получает легкую пощечину, ловит на себе злобный взгляд и усмехается — Я, может, обижен, что ты совсем ничего мне не оставил. — Я же сказал, длины было мало... — Понял я, понял. Просто удивлен. Дазай оставляет на бледном торсе дорожку горячих поцелуев, и его язык ласкает соски Достоевского. Осаму немного царапает зубами ребра Фёдора от нетерпения, его член всё так же больно упирается в плотные брюки, и когда Достоевский расстегивает их, шатен немного мычит от удовольствия, опускаясь ниже. Комната отеля наполняется низким звуком тихих, но таких приятных для слуха Дазая, стонов Достоевского, и когда рука шатена обхватывает его член, спина Фёдора выгибается. — Ну тише, я ж не демонов из тебя изгоняю. Всего лишь хочу исследовать твою задницу... — Так и знал, что ты будешь невыносим после, Осаму, но вот уж не думал, что рискнешь быть таким до. И мне правда стоит озвучивать шутку про демона внутри...? — Который собирается войти в тебя сейчас? — говорит Дазай и греет смазку в руке, растирая пальцы друг об друга. — Да, этот. Который чертовски меня бесит. Как же я тебя ненавижу. — Очень приятно слышать это от кого-то, в чьем очке планируют оказаться мои пальцы. Дазай осторожен. Он знает, что Фёдор уже растянул себя, пока был в ванне, и он удивлен тому, насколько, потому что он чувствует это, когда первый палец входит без особого труда. Пальцы Осаму длинные, узловатые, и Фёдор действительно считал их красивыми, но теперь он считает их ещё и идеальными, потому что, чёрт, они явно длиннее, чем его собственные, и входят глубже, и даже от одного внутри Достоевский чувствует пробегающий по его телу волновой жар. Рука Осаму поглаживает головку его члена, так что его пальцы ощущаются ещё и на нём, и когда Фёдор опускает свой взгляд на секунду, он тут же его отводит и мычит, потому руки Дазая слишком приятно ощущать на себе, и то, как они выглядят, заставляет его член немного дернуться и выделить каплю предэякулята. Осаму замечает это, но не говорит ни слова, добавляя второй палец. Он тоже входит вполне легко, но внутри всё равно тесно и жарко, и от второго пальца Фёдор уже немного морщится, потому что, в отличие от рук Дазая, его пальцы на руках тоньше. — И давно ты об этом думал? — О чем? — спрашивает Фёдор, прерываясь на вдохе, потому что Дазай, хоть и двигается плавно и осторожно, внезапно вставил оба пальца очень глубоко и коснулся той самой точки. — О моих пальцах внутри тебя. — Зачем... — и снова касание, Фёдор зажимает в руке простыню — Зачем ты вечно хочешь услышать то, что уже знаешь? Это глупо. — Как знать. — пожимает плечами Дазай и вынимает пальцы наполовину, заставляя Фёдора хотеть их внутри себя снова, в наказание. — Осаму, мгххаах... ты просто невыносимый. — Я знаю, и я благодарен тебе за то, что с тобой я могу быть таким. Это звучит как очень странное признание в чувствах, и Фёдор правда ценит подобный жест. Он всегда любил литературу и метафоричность, ему нравится подобное, и только лишь поэтому он решает сказать следующие слова вслух: — Я думал об этом настолько долго, что я так скоро кончу от них, это чертовски приятно. — член Дазая сильно напрягается от этих слов. — Я тебя очень хочу. — Осаму льнет к Фёдору всем телом, не вынимая пальцев, и целует в шею. Он правда считает важным спросить о таком, и спрашивает. — Ты точно не против... поменяться ролями? — Нет, не против. Ты так смущен, Осаму, если бы я только знал раньше, что роль актива смутит тебя сильнее, чем роль пассива... — С тобой мне плевать. В следующую минуту Фёдор ощущает себя невероятно заполненным, а Дазай облегченно выдыхает, после стискивая зубы. Кто ж знал, что в вечно холодном Фёдоре так горячо, что член сейчас будто обжигает жаром. Достоевский удивленно обнаруживает, что ему не противно. Всё совсем наоборот. Фёдор всегда был очень высокомерен и упрям, и он признавал и принимал эти черты в себе. Он старался быть в ладах с самим собой, плохо получалось, но собственный характер ему нравился, и когда они с Осаму переживали немного трудный период, главу их жизни под названием "а кто актив?", Фёдор не мог даже подумать о себе в таком положении, как сейчас. И недавние слова Дазая о том, что в близости нет ничего про игру, а есть только про чувства, смутили его. Во-первых, потому что чувства - нечто до недавнего времени неведомое им обоим, во-вторых, потому что... какого хрена, Осаму? Какого хрена, думает Фёдор, он лежит сейчас, четко ощущая пульсацию в члене Дазая внутри себя, и ему это нравится? Если подумать, то Дазай вообще-то неплохой парень. Именно парень, в романтическом смысле, человеком Фёдор его и вовсе не считал, так, чертила с рожками и вечно растрепанной прической. Он может быть заботливым, по-своему, он всегда находит темы для разговора, требует внимания, но при этом независим, словно домашний кот, и при этом всем еще до тошноты отвратительный романтик. Со временем он перестал засчитывать в свой "проигрыш" комплименты, он сравнивал Достоевского с Богом и даже не ленился найти аргументы для того, чтобы его возвысить. И даже сейчас... — Всё в порядке? — спрашивает Дазай, осторожно двигаясь, и Фёдор чувствует, что он дрожит. Он сам сейчас ничем не лучше, его колени так же подло трясутся, сжимаясь у Осаму на бедрах. — Да... Мхх... А как тебе? — Божественно, блять. И Фёдор не знает, какое чувство внутри него сильнее: негодование оттого, что Дазай употребил русское матерное слово с богом в одном предложении, или же приятное удивление оттого, что он сказал, что Достоевский "божественен". И да, Феде чертовски сильно нравилось, когда его сравнивают с Богом, комплименты подобного рода всегда стояли на ступень выше и были гораздо приятнее остальных. А Дазай не был скуп на комплименты, нет, он льстил, и много, ведь ему нравилось, когда Федя улыбается, пускай даже едкой противной ухмылкой. Он любил осознавать, что то, что он только что сказал, вызвало реакцию и эмоцию в вечно скучающем и безэмоциональном Фёдоре. Дазай не дурак, он замечал даже самые незначительные жесты, и раньше он никогда во время секса не говорил. То есть да, была у него парочка знакомых девушек, которые предпочитали "грязные словечки" в постели, но то было лишь исполнением их желания, а сам он мало что во время секса мог сказать. Он заметил, что Фёдору и впрямь нравятся сравнения его с Богом, и плевать Осаму хотел, что это богохульно, он атеист, а потому, бывало, он приблизится к уху русского в моменты близости и шепнет "Господи боже" своим бархатным мурлычущим голоском, и особенно приятно, если Достоевский от этого кончит. Фёдор наслаждается выгодным положением на мягких подушках ещё немного, а затем переворачивает Осаму так, чтобы он теперь оказался на спине. Дазай не против, он ухмыляется и закатывает глаза, но при этом немного краснеет, когда Достоевский заправляет за ухо прядь волос. — Федь... Я аж уверовал. — Прекрати, Осаму, неужели тебе так приятно... — Фёдор медленно опускается на член Дазая и подмечает, что в этой позе это ощущается совсем по-другому — ...льстить мне? — Льстить? Я молитвы тебе читаю. — Заткнись. Дазай притягивает Фёдора ближе к себе и целует его шею, пока Достоевский двигает бедрами, поднимаясь и опускаясь. Не нужно много времени, чтобы Фёдор запыхался, дыхалка у него всю жизнь была ни к черту, и Осаму наслаждается теперь ещё и этим дыханием, умиляясь с того, что "пай-мальчик подустал". Он и не думал, что Достоевский когда-то на это согласится, но порой этими двумя двигал такой азарт и интерес, что Дазай не удивился бы, узнав, что в какой-нибудь альтернативной Вселенной, они, чисто теоретически, могли бы согласиться поучаствовать в смертельной схватке и вколоть себе под кожу яд, зная, что лишь победитель сможет получить антидот. Фёдор на этот раз кончает первым, и он, будучи ранее безоговорочно независимым от любых физических моментов, не может не признать, что это слишком приятно и гораздо лучше, чем привычное рукоблудие, особенно, если это Дазай. Достоевский не может отрицать очевидных фактов, включая тот, что Дазай чертовски хорош в постели. Забавно, но Фёдор никогда не думал о том, что в этом парне его возбуждает скорее интеллектуальная составляющая, чем привлекательная внешность, и ещё о том, что это взаимно. — Если кончишь внутрь, я тебя убью. — говорит Федя, наклоняясь к Осаму ближе, чтобы побеспокоить своим языком его старые шрамы. — А что если я скажу, что я уже? — Кому ты пизди́шь, Осаму? — Ладно, но если ты с меня не слезешь через пару минут, так и будет. Аааах~ Мысли уходят из головы и у Дазая, и у Фёдора, и они просто забываются, позволяя себе расслабиться ненадолго, опустив проблемы, что были у них на уме. Интересно получается, что и Осаму для Фёдора, и Фёдор для Осаму - единственный человек, с которым расслабляться ни в коем случае нельзя, и одновременно единственный, с кем по-настоящему можно расслабиться. — Знаешь, это забавно. — говорит Дазай чуть позже, ложась в кровать к Фёдору после душа. — Что конкретно, Осаму? — Что у меня фетиш на твои ноги, а у тебя на мои руки. — Дазай сплетает их с Достоевским пальцы в "замочек". — Тц. Заметил. — Фёдор лишь для вида негодует, но уголок его рта приподнимается в усмешке.***
— Знаешь... — говорит Дазай, накидывая на свои плечи бежевое пальто, ведь в этом сентябре что-то слишком быстро похолодало, и чешет Чая за ушком — Почему-то именно все хорошие моменты в этой ненавистной мне жизни так быстро заканчиваются! — Если бы каникулы были на месяц дольше, было бы идеально. Этим холодным сентябрем я бы сидел дома с книгами, и ты бы не докучал мне своим вечным "ну пойдем туда, ну пойдем сюда"... — Фёдор закидывает на плечо сумку с учебниками. — Те, кто считает, что идеальный мир существует, начинают ненавидеть тот, что неидеален, и приносят боль окружающим. И ты правда думаешь, что я не достал бы тебя и дома? — Именно потому что я думаю, Осаму, я бы ни за что не поверил, что ты отстанешь от меня когда-нибудь. Они разделяются, не доходя до университета, Фёдор устремляется к орущему на всю улицу его имя Гоголю, а Дазай остается ждать опаздывающего Ацуши. Они с Достоевским всё ещё скрывают от всех, что встречаются, потому что это просто не делает никакой погоды, если честно, а если все узнают, у Фёдора могут возникнуть проблемы с родственниками чуть позже, а они оба этого не хотят. — Прости, Дазай, я проспал. — хнычет наконец подошедший Ацуши, а Дазай смотрит на часы и видит, что они опоздали уже на 8 минут. — Да ничего. — говорит Дазай и хитро щурится, видя Рюноске, заходящего в университет — И необязательно врать мне, Ацуши-кун, я вижу, у вас с Акутагавой всё хорошо в делах сердечных. — Ацуши моментально краснеет. — Нет у меня никаких сердечных дел с этим лабутеном. — Накаджима дует щеки — Дурак он. Вот че он всегда с утра ко мне пристает? Знает же, что я опаздываю... — Дазай смеется. Ни первая, ни вторая пары не совместные с группой Фёдора, и Дазай, немного опаздывая на вторую, проходит на третий ряд, занимая место рядом с Накаджимой. Куникида в этот момент как раз поспешно вылетает за дверь, и Дазай, немного задержавшийся в коридоре, спрашивает: — Куда это он? — Ааа, у них собрание старост с деканом факультета. Он сказал, это на всю пару. Лектор входит в аудиторию и сразу же начинает читать материал, а Осаму снова окутывает невыносимая скука. Всё это он уже слышал, в некоторых моментах с преподавателем он не согласен, вот только спорить бесполезно, да и это перестало быть интересным после того, как в его жизни появился Достоевский. С ним Дазай спорил так много, как ни с кем ранее, и ему очень нравилось, что оппонент свою точку зрения всегда подкреплял действительно весомыми аргументами, а не заканчивал дискуссию в неудобном для себя моменте фразой "пускай каждый останется при своем мнении". Нееет, эти двое если и считали, что существует два мнения, то одно из них моё, то есть правильное, а другое«Скучаешь, Осаму?» «Я вот тоже.» «Мне вдруг стало интересно, есть ли такое поле, где конь через коня прыгает?»
«Шахматное. Легко.» «А мне вот интересно, сколько программистов нужно, чтобы закрутить лампочку?»«Ни одного, Осаму.»
«Объяснишь? :) »«Это аппаратная проблема, программисты их не решают.) »
Внезапно на телефон Дазая приходит другое уведомление, и он слышит, как вибрируют и издают звуки входящего сообщения телефоны одногруппников. Эта ситуация вполне нормальная, когда речь идет о рассылке в общую группу, и поначалу Дазай не обращает должного внимания, пока не получает сообщение от Фёдора.«У нас проблемы.» *одно вложение*
И когда старенький телефон, давно пора его поменять, загружает наконец фотографию, Осаму шумно сглатывает и прикладывает палец ко рту Накаджимы рядом с собой, потому что тот готов заорать на всю аудиторию. Ацуши успокаивается настолько, насколько это возможно, и дрожащим голосом задает шатену вопрос: — Дазай... Что это? — лекцию уже давно никто не слушает, все смотрят в сторону Дазая, а сам Осаму щелкает пальцами, пытаясь вспомнить одно русское словечко, подходящее сюда как нельзя кстати. — Вспомнил. Это пиздец, Ацуши. Пиздец.