***
Минхо был без сознания. И Джисон поблагодарил Звёзды и Ветер, что дают покой его брату. Он осторожно осмотрел его, вздрагивая от воплей в становище за полотном шатра. Было ужасно шумно, как никогда. Стоны и крики омег, насилуемых во имя Добычи и Удачи, рычание и пьяный гогот альф слышались отовсюду. Джисон сжал зубы и заставил себя выйти, чтобы набрать в плошку снега. Вокруг их шатра никого не было, но в соседних двух... Джисон снова зажмурился и прикрыл уши. Как же он их всех ненавидит — гогочущих, мерно рычащих, стонущих грубыми голосами... Можно было — он бы поджёг здесь всё. Всё! Но нет... нет... Сначала он растёр несколько горстей по своему лицу и впился губами прямо в снег на земле, упав в него лицом. А потом взял его для Минхо и вернулся в шатёр. Когда снег растаял, он омыл залитое вонючим семенем альф лицо Минхо, оттёр от поганых следов его шею и грудь. Старший был обнажён, уходя, эти твари даже не укрыли его, бросив на обозрение Шорохам и любому забредшему в шатёр левому... Вонючие выблядки... Пусть покарают их Звёзды! Пусть нашлют они на проклятую морву самое страшное, самое чёрное морево, пусть сгинут все — все! — кто сейчас неистовствует по шатрам! Джисон, утирая слёзы, шептал самые страшные проклятья, что знал и мог придумать, и отирал безвольное тело своего несчастного брата. Но когда, повернув его на живот, дошёл до половинок, Минхо вздрогнул и мучительно простонал: — Не надо... Прошу... Не надо... — Милый, нет, нет, — торопливо глотая слёзы, зашептал ему Джисон, — Хо-я, это я, я... — Сонни, омежка... — Слабый голос Минхо был полон муки, но он музыкой коснулся измученного стонами и криками этой проклятой Ночи слуха Джисона. — ...они ничего не сделали... с тобой? Сонни... Прости... меня... Длинные тонкие пальцы Минхо нашли дрожащую руку Джисона, который не мог ничего ответить, потому что боялся зайтись в жутком рыдании. И брат, сжав его кисть, прошелестел: — Сонни, прости... Не смог защитить... — Не смей, — злобно шмыгнув носом, резко оборвал Джисон. — Хватит себя во всём винить! Минхо... Он дрожащей рукой стал гладить спутанные влажные волосы старшего и через какое-то время почувствовал, как содрогнулась в рыдании его спина. Минхо плакал беззвучно, явно закусывая в зубах одеяло, чтобы не произнести ни одного лишнего звука. И Джисон, у которого отчаянно щипало в носу и болело всё, взял с низенькой лавки чистое одеяло, без вонючих следов, и укрыл им Минхо, а потом склонился над братом, и прикрыл его собой, согревая. — Сонни, — бесцветно прошептал Минхо, — что с Ликсом? Где... он? — Я спрятал его, Хо-я, не волнуйся. Не сейчас, а когда... — Он замялся. — ...когда станет потише, утром уже, приведу обратно. — Да, хорошо... Иди ко мне под одеяло? Замёрз? Джисон мотнул головой. — Нет, не могу. Если эта мразь придёт, я должен... — Он не придёт уже до обеда, — тихо ответил Минхо, прикрывая с мучительной гримасой на лице глаза. — Он будет развлекаться, а потом уснёт в каком-нибудь стыдном шатре. Иди, Сонни... У Ликса... ему будет тепло? — У него есть два одеяла, — кивнул Джисон. — Только бы он не вышел сам... О, ветер, молю... — Он умный у нас, Сонни. — И в голосе Минхо впервые послышалась живая человеческая улыбка. — Он выдержит. И дождётся тебя. Иди ко мне, братишка... Они жались друг к другу под узким и хлипким одеялом, согревали друг друга дыханием и своими слезами. Униженные телом и душой, они были почти счастливы робким счастьем того, кто чувствует, что не одинок в этом беспощадном мире под холодными и равнодушными звёздами. Счастьем, таким же узким и неудобным, как их одеяло, но — единственным доступным им в жизни.***
Опоенные сверх меры отваром из медуницы, обычным для набегов, чтобы сделать воинов непобедимо отважными и не знающими пощады, альфы морвы в эту Ночь добычи не просто порвали почти всех доступных им омег — законных и незаконных — беря их по двое-трое. Нарушив все традиции и законы, они непонятно как нашли укрытие, где скрывались те, кого обычно прятали от них в эту ночь — невинных, то есть молоденьких омежек, не достигших восемнадцати весен. Нашли и растащили себе на утехи, потому что защитить их было некому: их папы стонали по шатрам в крови, не в силах подняться. И через день на утро они хоронили десять омег от восьми до пятнадцати, не выдержавших того, что творили с ними озверевшие взрослые самцы, дорвавшиеся до чуть раскрывшихся нежных омежьих ароматов. Ещё трое обезумели — и их придушили в лесу чёрные воины, отвечавшие за чистоту племени морва. Остальные, кто выжил, жались друг к другу в шатре Первого омеги, который собрал их, оставив в своих шатрах на попечении старших омег лишь тех, кто лежал в жару, бредя и умоляя их не трогать. — Ты и воины твои больше не тронут ни одного омегу, пока мы не выходим наш молодняк после вашего блядского разгула. И не смей показываться в стороне моего шатра, — сказал Первый омега вождю, гордо зайдя в Большой шатёр во время сбора командиров со старейшинами племени. Это было ужасное нарушение традиций, так как ни один омега не должен был осквернять своим присутствием этот Шатёр. Но Первому омеге было всё равно. Глядя прямо в загоревшиеся гневом глаза мужа, он холодно добавил: — А если вы попробуете нарушить это требование наше, мы все совершим хирэт. И вы останетесь без омег, проклятые альфы. Он гордо повернулся к ним спиной — что тоже было выражением страшного неуважения — и вышел из Шатра, величественный и жуткий в своём горе: его сына, омежку тринадцати лет, сошедшего с ума после изнасилования своим отцом и братьями, несколько часов назад убили в лесу и закопали под сосной вместе с другими несчастными, кого постигла эта участь. И никто не посмел ничего сказать ни ему вслед, ни вождю, который сидел бледный и страшный, со сжатыми губами и мрачной складью меж бровями. Совет обсуждал сведения, что принесли разведчики утром: волки, чью слободу они жесточайшим образом во славу божествам силы и удачи, Мороку и Морве, разорили, оказались не так просты, как думал вождь и его советчики, как убеждал их шаман Кан. Оказывается, в той слободе были альфы, и много, но они были на охоте, поэтому и не смогли спасти своих омег, стариков и детей. А вот теперь они с охоты вернулись. О том, как мстят волки за своих, было всем хорошо известно. И как бы ни кичилась морва своими сильными воинами, не знающими слабостей и поражений, но очень быстро было сложено становище. Стонущие в жару омежки были уложены в кибитки рядом со своими папами — у кого были — и племя спешно снялось и стало уходить за Чёрный лес, потому что не шутят с волками. Ненавидят их, хвастают их шкурами — если смогли достать, это слава на всю жизни, но шутить — никто не шутит. За две жестокие ошибки: с волчьей слободой и мерой отвара медуницы — на месте стоянки они оставили высокий шест с головой шамана Кана. Тело же его было порублено и кинуто по сторонам от шеста на потребу зверью. Поначалу хотели так же поступить и с его сынком, Кан Есаном, красавчиком-омегой, но за него вступились старшие омеги племени, потребовав, чтобы парня оставили в покое. — Убьёшь его — и останешься совсем без глаз и ушей в Мире Звёзд и Ветра, вождь, — сухо сказал своему супругу Первый омега, снова ради этого пересёкший порог Шатра. — У Есана большой дар. И ты не тронешь его. Ты оставишь его нам. Он один — наше утешение после того, что вы сделали с нами, проклятые альфы. И снова ни один альфа не смог сказать ему ни слова. Обо всём этом Джисону уже на привале день на третий перехода шёпотом поведал Минги, который слышал этот рассказ от двух старших альф, что ехали около его кибитки. Джисон ехал в отдельной кибитке, с несколькими другими "невинными"... Бывшими невинными. Ехал он там, потому что в их родовой кибитке были Ликс и Минхо. И Минхо, который внезапно сильно занемог, не в силах был даже сидеть, лежал бледный и ни на что почти не отвечал, кроме мягких поглаживаний Ликса. Так что из-за его лежачего положения, чтобы не стеснять их, Джисон и перебрался к другим омегам. А Минги было нельзя в ту кибитку из-за его дурной славы. Увы, как показал опыт, даже осквернённые, омеги не стали мягче и добрее к Минги и в свою кибитку не пригласили. Он ехал с двумя лекарями-травниками, омегами Хон, а на всех привалах бегал в кибитку к Джисону. Остальные омеги выходили, а они сидели внутри, не видя пользы в прогулках и не желая менять свои объятия на них. Иногда Джисон приходил навестить своих братьев. Ликс тоже почти не выходил из кибитки, прячась ото всех, так как ему была невыносима мысль, что все его товарищи так пострадали, а он оказался единственным омегой, за исключением совсем уж малых детей, кого не рвали в ту ночь обезумевшие альфы. Он смотрел на Джисона как на божество и, кажется, теперь именно его считал старшим братом, но всё время проводил рядом с бледным, как смерть, Минхо, пытаясь согреть его, уговаривая сквозь слёзы кушать хоть чуть-чуть и постоянно что-то шепча ему на ухо. Минхо прикрывал глаза, пытался улыбнуться и тихо обещал встать... скоро, совсем скоро. Этот переход был необычайно долгим, затяжным, очень тяжёлым. Весна была солнечной, но и дождей было много. Альфы были тихи и действительно не подходили к омегам, лишь приносили им добычу в их часть временного становища, чтобы они варили еду — и, мрачно крутя головой, уходили. Племя шло всё дальше, но у Джисона было какое-то смутное, томительное ощущение, что они как будто ходят кругами. И, убегая трусливо от жутких волков, не становятся от них дальше. — Вождь путает следы, — шепнул ему в ответ на это мрачное замечание Минги. — Говорят, что весь Совет старейшин безумно боится расплаты за ту слободу. Племя, говорят, было ужасно сильным. — Сильным? — пренебрежительно фыркнул Джисон. — Наши выбили там всех за несколько часов. Всех, кто был! Что там за сила такая, что не смогла своих защитить? Тоже мне... Хотя.. — Он с тоской откинулся на подушку в шатре и зябко повёл плечами. — Альфы... — Он прикрыл глаза и чётко, ясно сквозь зубы поцедил: — Знал бы ты, как я ненавижу альф, Минги-я... Знал бы ты только... — У нас их ненавидят все, — тихо ответил Минги и вдруг вздрогнул всем телом, очевидно, о чём-то вспомнив. — Такого натворили...— У него на глазах навернулись слёзы. — Ехун... Рондэ... Малыш Бин... — Не надо, — мягко попросил Джисон, у которого при упоминании имён погибших омег всё внутри скрутилось в один узел боли. — Прошу... Иди ко мне, Минги... Согрей меня, омега... И старший, робко улыбнувшись, прильнул к нему, позволяя уложить голову на своё плечо. Он гладил младшего по спине и позволял себя мягко лапать, уже почти не вздрагивая, когда Джисон касался его спины, на которой ещё были видны следы от хлыста, которым избил его в Ночь добычи сын вождя Мин Хирон. У этого противного и на вид, и по нутру альфы, когда у него в очередной раз не получилось взять Минги из-за телесной немощи, совсем снесло крышу. Он избил Минги почти до смерти, хотя умудрился всего лишь сломать ему пару рёбер и вывернуть кисть в этом своём бешенстве. Это и помогло Минги пережить ту ночь: на избитого, всего в крови и без сознания — на него больше никто и не позарился. А вот другому "стыдному" омеге, До Ёнджо, не повезло: его порвали так, что он умер через два дня, так и не придя в сознание. И травники Хон чуть не хором сказали, что от потери крови и внутренних повреждений. И Минги должна была бы ждать та же участь, но... Впрочем, Джисон не хотел об этом думать. Он оглаживал тонкое и хрупкое тело друга, проводил ладонью по груди, чувствуя, как предательски острятся нежные соски и слыша, как жалобно вздыхает у него над ухом Минги, умоляя не трогать. Вздыхает, но не отстраняется. Нет, Джисон его не тронет. Он больше вообще не станет кого бы то ни было трогать с целью… С той самой целью. И к себе прикоснуться не позволит, нет! От мысли о том, что было тогда в шатре Минхо, его пробивает крупной дрожью и снова текут по пышным щёчкам слёзы. Он ненавидит себя за это — и не может успокоиться. — Эй, омежка, — прошептал ему на ухо Минги и нежно поцеловал в висок, — ну же... Перестань. Мы живы, понимаешь? — Его рука снова и снова проходилась по лохматым отросшим волосам Джисона. — Мы живы, и нам гораздо лучше, чем почти всем в этих кибитках! Лучше нас только Ликсу, но его, кажется, совесть мучает, что он не принял участие во всеобщих страданиях... Джисон зло фыркнул и зарылся носом в основание шеи Минги, вдыхая нежный кисло-сладкий запах — обожаемый, такой знакомый, такой... домашний... — Я люблю тебя, Минги-я, — неожиданно даже для себя сказал он. — Ты самый лучший. Иди ко мне в крепость? Минги мягко засмеялся и прижал его крепче. Охнул от боли в едва начавшем заживать ребре, но из рук не выпустил. — Мой глупый омежка, — пробормотал он ему в висок. — Ты же сам говорил об Обещанных? Джисон поёжился и с неприязнью буркнул: — Нет! Никаких Обещанных... Никаких альф больше! Лучше сдохну, чем кого подпущу к себе! Нет! — Ладно, ладно, не дрожи, — замурлыкал ему в ухо Минги и стал нежно целовать его щёки и волосы, — ты так пахнешь. Сонни... У тебя не течка ли скоро? Джисон замер от ужаса и прислушался к себе. — Нет... Да нет же! — Он толкнул Минги в плечо.— Ф-фух... напугал! Нет! Она у меня одна была — и, может, больше и не будет, ведь была давно! И не помню, что за месяц-то был... — Давно? — удивился Минги. — А у тебя ... Подожди — один раз? — Он отстранился и заглянул ему в глаза. Джисон нахмурился и отвёл взгляд. — И что? — чужим голосом спросил. — Ну, да, один... Было так больно, что я к травникам попёрся, чтоб... — Он запнулся и чуть тише продолжил: — Ну, они дали трав. Сказали сварить и пить каждый месяц в одно и то же время, если не хочу валяться с болями. — Травы? — удивился Минги. — Подожди, так а... Это же неправильно, что течек нет. — И что? — почти враждебно спросил Джисон. — Валяющийся и жаждущий член урода-альфы — кому я нужен?! А тут ещё в прошлый раз меня чуть Минчон не трахнул, но Сонгэ был, не выдал! Отогнал, урод вонючий этого... — Он снова фыркнул. — ...второго урода вонючего. Оно мне надо? — Джисон, но течка — дело нужное, — тихо сказал Минги. — А как же... ребёночек? — Я сказал, — холодно ответил младший, — что никогда никого к себе не подпущу, никаких ребёночков мне не надо. Он немного лукавил. Маленькие дети ему, конечно, никогда не нравились, они пищали противно и гадили, но... Но вообще он был бы не против, если бы Звёзды подарили ему кого-то, кто был бы... совсем его. И невольная улыбка коснулась его губ. — Ладно, — миролюбиво сказал он. — Не буду больше эти травки пить. — Странно, что тебе травники их дали, — задумчиво сказал Минги. — Это же... даже я знаю, что это небезопасно. — Ну, ну, сказал: не буду пить. Забыли, и не вздумай меня упрекать! — Джисон надул губы и боднул Минги в плечо. — Погладь лучше. И поцелуй. Вот сюда, да... в щёку... А теперь вот сюда… да... и... Хочешь, можешь немного мне шею это... — Полизать? — насмешливо спросил Минги, удобнее пристраиваясь у запахового местечка Джисона, и широко провёл первый раз языком. — Да... — прошептал, тая от наслаждения и расслабляясь, Джисон. — Да, Минги-я... Вот так, мой омежка... так...