Приручи мою боль, любимый (18+)

На лице Доджо было виноватое выражение, но всё портили суетливо бегающие по телу Джисона в откровенном взгляде глаза. Даже будучи совершенно неопытным в делах с альфами Джисон совершенно чётко осознал: Кун был голоден. И это был не голод живота. Наоборот, с тех пор, как они виделись в последний раз, Доджо как будто стал шире в плечах, мощнее, стал слегка сутулиться, как могучий взрослый альфа. И именно так он и смотрел на Джисона: как смотрит могучий взрослый альфа на желанного омегу. "...Не брыкайся, не надо! Мм... какая попка, не зря мой Джо облизывается..." — вспомнил Джисон слова его отца, и от этого воспоминания его передёрнуло в ненависти. Это не ускользнуло от внимания Доджо, и он быстро опустил жадный и откровенный взгляд и хрипло повторил то, что уже говорил, когда, поймав Джисона у ручья, прижал его у огромного дерева, не трогая руками — только перекрывая собой пути отхода: — Сонни... Умоляю... Мы же были друзьями, ну же?.. — У меня нет друзей среди альф, — выдавил из себя Джисон, с ужасом ощущая, как наливается слабостью его тело, как заполошно колотит в грудь его трусливое сердце. — Сонни, — голос Доджо стал ниже, мягче, — малыш... — Я тебе не малыш! — хрипло перебил его Джисон, которого передёрнуло от этого слова. — У меня не может быть друга, отец которого мен... — Он задохнулся воздухом и вздёрнул голову вверх, закашливаясь и уже не в силах удержать слёзы, которые градом хлынули из глаз, но он, закусив губу до боли, кинул все свои силы, чтобы хотя бы не всхлипывать. — Сонни, — прогудел совсем низко Доджо, — омежка... Посмотри на меня, прошу. Джисон лишь помотал головой и, отвернул голову в сторону, прижался плотнее к тёплой шершавой коре сосны и зажмурился. Что он мог? Он чувствовал себя совершенно беспомощным перед этим альфой. Перед любым, наверно, альфой — и это навсегда. До этого он был уверен, что его ненависть даст ему силы, что благородная злость в сердце поможет сохранить лицо, но — нет. Вот он стоит перед альфой, который даже и злобы-то не проявляет — и не может заставить себя даже посмотреть на него. Он чувствует себя грязным, опозоренным, униженным... Ведь это был тот самый Доджо, которому он хвастался, что никого не боится, что даст отпор любому, что никакому альфе не уволочь его в свой шатёр, чтобы унижать на ложе. И что же? Конечно, его мерзавец-отец всё ему рассказал, о том, что они делали с ним в шатре Минхо. И что же теперь должен думать о нём Доджо? Впрочем, о чём это он? И сам-то Кун Доджо в ту ночь тоже вряд ли тихо спал сторонке. Насиловал, как все, раздирал омежье нутро на потеху себе и тем, кто стоял и подбадривал рядом, ничем не лучше своего отца — наверняка. И сейчас смотрел на Джисона, как на кусок оленины, явно желая сожрать. — Сонни, слушай, ну, хватит! — В голосе Доджо совершенно неожиданно послышалось нетерпение и... раздражение. — Мы все еле держимся! Я думал, что хотя бы ты не станешь выёбываться! Ты же вроде как был другим, не как все эти омеги! Джисон от изумления замер и в неверии открыл глаза и перевёл поражённый взгляд на нетерпеливо переминающегося перед ним с ноги на ногу альфу. А тот, по-своему поняв этот взгляд, раздражённо рыкнул и принялся объяснять, словно Джисон был неразумным ребёнком, не понимающим самого простого: — Тебе не сказали? Ты не знаешь разве? Нам всем дали медуничного варева сверх меры! Это не мы — это шаман Кан! И он уже поплатился за это! Виновный наказан — смысл дальше вести себя непотребно, словно вы не понимаете ничего? Мы терпим ваши капризы только потому, что вождь скорбит по своему сыну! Джисона от этих слов как будто встряхнуло. Во как? То есть они не раскаиваются? И виноватыми себя не считают? Омега почувствовал, как у него в груди нарождается чёрная волна бешенства. Он быстро вытер слёзы со щёк. Исподлобья кинул пристальный взгляд на хмурого и в нетерпении поводящего плечами альфу и негромко спросил: — Сына, которого он сам и... — Не нам вмешиваться и осуждать! — отрезал Доджо. — За каждым вина. За нами — что поверили Кану. За вами — что херово спрятались. Не знали что ли, что такое — Ночь добычи? — А за скольких именно в ту ночь ты не чувствуешь своей вины, Кун Доджо? — спросил, пристально глядя в его красивые жестокие глаза, Джисон. — Скольких именно ты лишил... — Не помню, — зло, будто выплюнув, ответил Доджо. — Их было достаточно, чтобы успокоить моего божка Удачу. И с тех пор мне в охоте охеренно везёт. Доволен? — Но внезапно его взгляд из острого и колючего превратился в заигрывающий, и он чуть мягче и насмешливей спросил: — Ты что, Сонни, ревнуешь? Так я поначалу искал именно тебя, чтобы забрать себе и не отдать никому. Но потом... — Он покрутил головой и тяжко вздохнул: — Потом отвлёкся, да и соображать было трудно. Впрочем, я мало что помню. Как и все мы. — А вот мы никогда этого не забудем, — холодно ответил Джисон. Он оттолкнулся от ствола дерева и упёрся Доджо руками в грудь. — Пусти! Меня ждут в стане. Но альфа легко перехватил его руки и снова прижал его к стволу, придавливая его кисти по бокам у плеч своими огромными ладонями. Его лицо хищно склонилось над испуганным юношей, а взгляд откровенно облизнул его лицо. — Скоро всё изменится, Сонни, — тихо и угрожающе сказал Доджо. — И тебе лучше дружить со мной, ясно? — Я слишком хорошо вижу сейчас, какой херовый из т... Доджо, глухо и злобно рыкнув, впился в его губы поцелуем, не дав закончить. Джисон хрипло вскрикнул от мучительного бешенства, изо всех сил дёрнулся, пытаясь вырваться, но Доджо, казалось, и не заметил его попытку, продолжая елозить горячими мокрыми губами по его рту, отчего у Джисона к горлу подступило липким тошнотворным комом отвращение. От отчаяния, собрав все силы, он исхитрился и, вильнув бёдрами, резко поднял колено, которое оказалось у альфы между ног. Доджо взвыл от боли и согнулся, держась за ушибленное. Джисон скользнул ужом между ним и деревом — и понёсся, не оглядываясь, в сторону стана. "Скоро всё изменится... изменится... всё изменится.. — стучало у него в голове. — Неужели... о, ветер, нет! Не может быть... Пожалуйста!"

***

— Дитя, такова участь омеги племени морва. — В глазах Первого омеги не было ни страха, ни тревоги. Только тоска. Но не чёрная, страшная. А пустая, безнадёжная. — Но вы же, Старший, сказали, что альфы не должны... — с отчаянием начал Джисон. — Пока мы не вылечим невинных, — покачал головой Старший. — Мы сделали это, и все, кто мог выздороветь, все на ногах. Даже твой брат Минхо теперь может и двигаться, и работать. И никто не позволит нам теперь отказывать нашим альфам. — Но как же... — глотая слёзы, в отчаянии прошептал Джисон. — Я думал... — Он схватил сухую и тёплую руку Первого омеги. — Спасите нас! Умоляю! Они убьют нас всех! Мстить будут! Бить и насиловать опять! — Дитя... — Голос Первого омеги был мягок, полон тепла и печали. — Судьба омеги — молить о милости Ветер и звезды и ждать покорно покоя в Их Мире. Нет, и не было никогда счастья омегам здесь, в племени этом, где всё — в руках более сильных и жестоких. Джисон... Сонни... — Он мягко погладил юношу по щекам и ласково заглянул в глаза. — Надо просто пока смириться, поверь. Твой брат Минхо — отличный пример для подражания. Твоя же натура, милое дитя, тоже со временем должна смириться. Ни здесь, ни где бы то ни было ещё нет альф, что будут мириться с твоей горячностью и непокорностью. И куда бы ни привели тебя Серые ели, ты должен это помнить. Это неизбежность, и чем скорее ты примешь её, тем лучше. Джисон в отчаянии опустил голову. На него наваливалось тяжёлое, как походный тюк, безразличие. Всё напрасно. Сопротивление, желание кого-то спасти, попытка избежать судьбы... Первый омега вздохнул, подошёл к низенькому столику и налил из глиняного взварника в пиалу немного настоя. В воздухе тут же разлился приятный сладковатый аромат. Старший протянул пиалу Джисону и мягко сказал: — Выпей, милый. Ты так взволнован. А между тем... Это всегда было лишь вопросом времени — когда они снова возьмут нас в свои шатры. Не добровольно — так силой. И все это понимали. Я никак не думал, что кто-то на что-то иное надеется. Хотя... — Омега снова ласково потрепал Джисона по щеке и стёр слезу. — Ты ещё так юн, мой милый... И так прекрасно наивен, что тебе простительно. Джисон ронял в пиалу злые слёзы и пил мелкими глотками. Он не смог определить, что это была за смесь, узнавая лишь отдельные оттенки вкуса и запаха, но теряясь в остальных. Постепенно его окутывал лёгкий дурман от становившегося, как ни странно, всё сильнее аромата. У него немного закружилась голова, но было приятно и легкие звёздочки вспыхивали то там, то здесь по телу. Он закрыл глаза и блаженно улыбнулся. — Что... — начал было он, но покачнулся и почувствовал, как мягко обняли его тёплые руки. — Чш-ш... Такой слабенький, — мягко проворковал приятный голос около уха. — Как же тебе тяжко будет, омежка... Надеюсь, у него хватит сил и терпения на тебя, у твоего... Я ничем уже не смогу вам помочь... Всё предрешено. И оплачено кровью... И будет ещё оплачено слезами, огнём и болью… Осталось совсем немного подождать, и все вы или сгинете — или обретёте... сча... — Голос исчез в тумане, и блаженная тьма заботливо опустила свои рукава на Джисона, укрывая его от этого жестокого мира.

***

Он очнулся в темноте и тепле. Он был укутан в мягкое одеяло, а лицо легко овевал ветер, залетавший в шатёр из-за приподнятого входного полотна. Он попытался сесть, но тело было охвачено странной приятной слабостью, так что это у него не получилось. Какие-то звуки долетали до него снаружи, но он не сразу осознал, что это было. Лишь пару раз тряхнув головой и попытавшись сосредоточиться, он понял, что за этим полотном беседуют двое. Он прислушался внимательнее. Одним был Первый омега, голос второго был значительно моложе, глубоким и очень приятным, смутно знакомым. Но рассеянное Джисоново сознание никак не могло определить, кто это был. — ...близко, — сказал этот голос. — Пора рассказать всё остальным. — Рано, — тихо и с неизъяснимой тоской ответил Первый. — Могут испугаться, пойти к вождю, чтобы выслужиться. Ты готов к пыткам на кострище? Ты же не хочешь... — Мы рискуем опоздать. Завтра-послезавтра терпение этих мерзавцев лопнет — и они придут сюда, чтобы взять своё. И тогда нашим будет не до нас. Да и в каком состоянии мы будем — тоже неясно. — Ну, ты-то что... — В голосе Старшего послышалась грустная усмешка. — Я предлагал вам... — Нет, не могу, — прозвучало решительно и даже сердито. — Я говорил тебе, что не оставлю их! Я с ними до конца. — Я нарушил всё, что мог — и вы знаете вашу судьбу... — В голосе младшего прозвучал надлом и дикая тоска. — Их спасение принесёт вам гибель! Я умоляю вас! Не оставляйте... — Это не обсуждается, — холодно ответил Старший. — Я останусь, чтобы убить его, я должен отомстить. Но сначала он должен увидеть, что сделают с его племенем. С теми, кого назвал своим народом, а ещё с теми... — Голос его сбился и в нём прозвучало отчаяние. — ...кого сделал из своих сыновей! Они не мои дети, но хотя они и убили моё дитя, я не хочу мстить им. А он... Он должен умереть от моей руки! — Но тогда те, кто грядёт из тьмы, убьют вас! — Послушай... — Голос Старшего стал невнятным, он что-то шептал, явно пытаясь успокоить своего собеседника. А Джисон с ужасом забрался под одеяло с головой и пытался сообразить, что ему делать дальше. Он явно стал невольным свидетелем какого-то заговора о чьём-то убийстве. В голове был лёгкий шум, мир вокруг слегка покачивался, но Джисон, сжав зубы, пытался соображать быстро. И когда полотнище шевельнулось, он быстро закрыл глаза и притворился спящим. Чутко прислушиваясь, он тем не менее пропустил момент, когда Старший приблизился к его ложу. Так что слегка вздрогнул, когда тёплая рука опустилась на его голову. — Очнулся, милый? — тихо спросил Старший. Притворяться не было смысла, так что он кивнул и повернулся, не отрываясь от подушки. Первый омега смотрел на него с нежностью и продолжал мягко гладить по волосам. Джисон прикрыл глаза, и ему вдруг страшно захотелось плакать, но он сжал губы и держался. — Ты немного похож на него... — сказал тихо Первый омега. — На моего Юнджи. Он тоже не любил плакать и так же сжимал губы, когда хотелось. А ты поплачь, милый, поплачь. Слёзы — это лёд, которым под житейским ветром обрастает наша душа и который тает, когда душа горит... И от этого становится легче. Ведь это так ужасно, когда на душе — лёд. Поплачь, милый... И Джисон заплакал. Первый омега его гладил и молчал. А когда Джисон поднял взгляд, затуманенный слезами, чтобы увидеть того, кто так добр с ним, то увидел, что глаза Старшего закрыты и по щекам тоже текут слёзы. Только вот сможет ли весь лёд стаять с его души, Джисон не был уверен. Он просто сжал руку Старшего и прижался к ней губами. "Прошу, о Ветер! О, Звёзды, Мир! — взмолился он про себя. — Прошу! Этот человек так страдает! Помогите же ему! О, дайте ему если не то, что он просит, — то хотя бы то, что ему по-настоящему нужно! И, пожалуйста, пусть он будет хоть немного счастлив!"