Приручи мою боль, любимый (18+)

Джисон накрылся тощим одеялом с головой, зарылся носом в старую жилетку, которую сам сдёрнул с крюка, чтобы не так жёстко было лежать на лавке, и дал волю слезам. Не выдержит. Он совершенно точно не выдержит этого. Под прикрытыми глазами замелькали картинки-воспоминания этого ужасного, сумасшедшего, невыносимого дня. Огромная поляна с жадными взглядами со всех сторон и плачем товарищей по несчастью, остро блеснувшие на солнце клыки под прекрасными, но искажёнными злобной ухмылкой губами и полный боли взгляд брата... Искры перед глазами от удара о стену — и боль во всём теле вместе с осознанием того, что его, как мусор, швырнули в угол... Широкая улыбка — "Сонни. — Чонни?" — и смущённый взгляд в сторону, в котором беспомощность и признание вины: ничего не могу для тебя сделать, омега, прости... Голубоватый свет под ресницами, горячие губы, ласкающие так сладко, грубые сильные руки на заднице — и снова оскал со злобой: только попробуй сопротивляться, сука! Звёзды в глазах от ощущения языка и зубов на шее — так нужно, так правильно, так важно — и острое одиночество, когда бросил, отступил, как будто занимался чем-то стыдным, неправильным, ужасным, а не целовал своего Обещанного. Расплывающаяся перед глазами в пелене слёз посуда, собственные дрожащие руки, трущие ветошкой большой тяжёлый казан, — и резкая боль в колене, когда проклятая посудина вырывается из рук, ударяется о край лохани, переворачивая её, а потом бьёт несчастного неловкого омегу в чувствительное место. Раздражённое рычание — и не надо поворачиваться, чтобы понять, кто костерит его на чём свет, пока он пытается не выть во весь голос от острой боли в колене. Дальше услужливая память добавляет движения картинкам и продолжает пытку, хотя Джисон жмурится и пытается отделаться от этого ужасного дня, смыть с себя слезами его жуткую муть. Не выходит. Да и как можно забыть этот позор? Когда раздражённый его неловкостью с посудой старший волк втолкнул его в небольшой сарай, где стояли две козы, при виде которых у Джисона затряслись руки. Он обожал козий сыр и молоко, хотя и лакомился ими очень редко, и безумно ненавидел всё, что касалось добычи этого самого молока у жутковатых рогатых тварей. А Хёниджи сунул ему в руку ведро и указал в их сторону: подои. Джисон только-только отошёл от стыдобы с мытьём посуды, после которого пришлось ещё и мыть пол, что оказалось делом неприятно утомительным. А потом его ещё и гоняли по дому, показывая, что где лежит и иногда пытаясь, видимо, объяснить, что должен будет делать Джисон. При этом Хёниджи постоянно дёргал его, чтобы Джисон шёл быстрее, а у омеги болела лодыжка и ныло, простреливая ногу, колено, так что он мог только злобно огрызаться, выдёргиваясь из цепких пальцев волка, и ковылять за ним, как битая собака на поводу, пытаясь не отстать. И чем дальше, тем грубее и резче становились тычки альфы, тем сильнее он почему-то сердился, хотя Джисон вроде как ничего не ломал, не трогал, лишь иногда, прикрывая глаза, чуть потирал колено, умоляя своё тело не подводить его. А теперь ещё и это — подоить коз! Джисон отчаянно замотал головой, но волк так рявкнул на него, что он вздрогнул и, не смея больше возражать, поковылял, прихрамывая, к жуткому своему испытанию, которое, по его расчётам, должно было его добить. Однако козы у братьев были ухоженные, чистенькие, даже... миленькие? И рожки у них не пугали, были небольшими, смотрелись, скорее, украшением на изящных головках, чем оружием. Козочки равнодушно жевали траву, которая была бережно сложена перед каждой в аккуратный тючок, и совершенно не собирались нападать. Но блять! Что делать-то надо было? Джисон никогда и не видел по-хорошему, как их доят. Чисто по уму — где-то на животе у них должны были быть... эээ... ну, откуда молоко. Джисон осторожно обошёл их, пытаясь заглянуть им под хвост, а потом сбоку. Одна из коз, белая, с чёрным пятном на морде и длинными светлыми ресницами, смотрела на него вроде как с большим интересом, так что он подошёл к ней и осторожно протянул руку к её носу. Она, видимо, удивилась, но с интересом обнюхала, а потом лизнула подставленную ладонь. И Джисон невольно улыбнулся. Это было странно и как-то забавно. И он разобрался бы, точно разобрался, если бы опять не явился этот проклятый альфа, не начал орать на него, как будто он тут убивает кого-то! А потом вырвал у него из рук ведро и грубо оттолкнул Джисона с дороги, подходя к козе. И вроде несильно толкнул, но омега не удержался на ногах и упал — благо, хотя бы упал в охапку душистой травы, первой, свежей, недавно скошенной. Это стало последней каплей, наверно. И хотя было не столько больно, сколько дико обидно, Джисона прорвало. Все беды и печали — этого проклятого дня, дней мучительного ожидания решения своей судьбы, да всей его грёбаной жизни! — рухнули на его плечи и лишили разума и воли. Он вскочил, охнув от боли, сжал кулаки и кинулся на повернувшегося к нему спиной волка, врезался в него, скрипя зубами от боли в ноге, и стал молотить по спине и рукам, выкрикивая: — Ненавижу! Сука! Сволочь! Заебал меня! Убей уже! Убей — и успокойся! Или я тебя убью! Тварь! Какая же ты тварь! Ненавижу! Убью! Ненавидишь — так оставил бы вонючему Доджо! А ты убил его, убил! Чтобы мучить меня самому, да? Он кричал самозабвенно, бил от души, почти не замечая, что колотит в основном воздух, еле доставая до груди альфы, который держит его на вытянутых руках, не давая нанести сильный вред себе — и не сопротивляется почти, только рычит что-то. Кажется, удивлённое, но точно — не злое. — Ненавижу тебя! Волчара поганый! Ненавижу! Убью тебя! — яростно выкрикивал Джисон, мучительно пытаясь достать Хёниджи и зверея от невозможности сделать это. — Мучитель! Отпусти меня! Ненавижу! Убью тебя! Убью! Он сделал невероятное усилие, перехватил руки альфы и, сделав резкий рывок, впился ему в шею зубами. Вгрызся сразу, стараясь прокусить, уничтожить, у... Сладко... Это было невыносимо сладко — терзать эту шею. Джисон зажмурился, укусил ещё раз, и ещё. Задыхаясь от сухих рыданий — слёз уже не было — он с каким-то странным ощущением того, что его омывает волна чего-то чистого, свежего, сладкого, стал успокаиваться, теряясь от непонимания себя самого. Отпустить, перестать всасываться в шею он не мог. Наоборот, перехватив поудобнее за широкие плечи, он с глухим рычанием всё царапал и царапал клычками кожу альфы, не пытаясь уже прокусить, лишь бы чувствовать томную сладость его кожи, упругость его мышц под зубами и запах — о, Звёзды... как он пах, этот проклятый! Глаза Джисона стали закрываться от неги, которая коварно охватывала его всё увереннее. И очнулся он лишь потому, что волк застонал. Красиво, гортанно, словно выпевая с придыханием, сорвавшись в конце на хрип. А потом ещё раз — и прижал к себе, к своей шее, голову Джисона, чуть давя на его затылок, как будто умоляя продолжить мучить... Какого лешего там мучить! Этот мерзавец стонал с таким наслаждением, что у Джисона перехватило дыхание — и он, наконец-то, осознал, что делает. Опять! Его опять повело от этого проклятого волка. Слабак! Шлюха! О, Серые сосны, пошлите мне чёрную гибель, ведь я достоин... Осознав всё это, Джисон вырвался из рук альфы и, прихрамывая, на предельной скорости вышел из сарая. Выбежать и яростно хлопнуть дверью сил у него не хватило. Он присел на крыльцо дома, вцепился в столбики, всё ещё пахнущие приятным деревом, и закрыл глаза. Его трясло, он с силой сжимал пальцы, вжимался лицом между столбиками и думал, что не выдержит, не выдержит, не выдержит! Надо убегать. Он здесь и дня не прожил — а уже всё. Его дурной Обещанный и сам не знает, что ему надо: то делает больно, наплевав на страсть, что была между ними, и не раз, — то вкусно кормит и сладко поит; то кидается с поцелуями, лапает и ласкает так, что у Джисона сносит крышу и выбивает нахрен гордость и нежелание сдаваться, чуть не трахает, забыв стыд и обиду, — то швыряет в стену, отталкивает, грубит и всячески показывает, что Джисон — мусор, что он тут раб, причём плохой, никуда не годный! Бежать! Надо бежать отсюда и как можно скорее, пока его или не трахнули силой, уничтожив душу, или не убили нахер со злобы. И он бы, наверно, прямо тогда встал и попытался убежать, если бы к нему не подсел Чонджин. Молча подсел и положил ему на колени небольшой букет первоцветов. Фиолетовых. Нежные лепестки трепетали на ветру, и блестели на них капли влаги. Джисон даже не сразу понял, что это его слёзы. Чонджин мягко положил руку ему на плечо и заговорил. Негромко, ласково, чуть сжимая пальцы на плече омеги. Что он говорил, было неважно. Он пытался успокоить. Наверно, говорил, что всё будет хорошо, что, наверно, его брат не такой уж и урод... А что он ещё мог сказать? Они же всё-таки семья. Джисона же они отняли у его семьи, чтобы альфа, который, по всем сказам, должен был утишить его горе и спасти от печалей, имел возможность мучить его, издеваться, показывая, что может заставить Джисона и боль почувствовать, и растаять в руках презренной лужей. Эх, знал бы он раньше, что всё так обернётся... Но больше он не позволит, нет. Он будет сопротивляться, чтобы волк сам его выгнал. Больше он не позволит издеваться и задевать внутри что-то нежное и тёплое, только для того чтобы потом растоптать это и выкинуть в навозную кучу. И младший волк, который бессилен перед старшим и бросит омегу ему на растерзание по первому его слову — он ему не помощник. И не друг. Не глядя, он скинул руку Чонджина со своего плеча и встал. Букетик скатился с его колен. Он осторожно перешагнул через него и пошёл за дом, к поленнице. Должна же и у них она быть — поленница. Младший альфа не пошёл за ним, не окликнул, не попробовал остановить. Всё он понял правильно. Двор был большой. Кроме постройки для коз, была ещё одна, и, заглянув туда рассеянно, Джисон увидел пару овечек. Одну узнал: она когда-то принадлежала семье Ман. Равнодушно окинув чистенький загон взглядом, омега подумал, что вот чистить его, наверно, у него неплохо бы получилось. Брезгливым он не был, так что наводить здесь порядок, когда животных в этом загоне не было, он мог бы. И у коз тоже. Двор мести мог бы, воду носить и валежник... если бы надо было. Трав бы для мазей и грибов с ягодами. Корешки разные съедобные — и для приправы к мясу и так, на варку. Мог бы приносить и шишки на растопку и для лечения. Мог бы с деревьями возиться. У волков было несколько молодых фруктовых деревьев, а также две гряды с уже зазеленевшими ростками. Кажется, капуста. Может, горох. Или лук. Джисон подходить и выяснять не стал. Солнце уже почти зашло, и сиреневые весенние сумерки мягко крали чёткие очертания и цвета у окружающего мира. Джисон только-только устроился на травке около красиво сложенной поленницы, только прикрыл блаженно глаза, как снова до него донёсся кисловато-древесный и ставший уже почти ненавистным, хотя и такой приятный запах. Омега крепко сжал зубы и замер. Но ничего не происходило, так что он был вынужден открыть глаза: Хёниджи стоял шагах в пяти от него, снова скрестив руки на груди и щуря глаза, и молчал. — Чего тебе? — зло спросил Джисон. — Ещё поиздеваться пришёл? Что в этот раз? Крышу тебе починить? Омегу от кабалы Большого вепря спасти для тебя? Звезду с неба достать? Что?! Альфа внезапно фыркнул и покачал головой, что-то проговорив гортанно-резкое, насмешливое. И вот честное слово, Джисон был уверен, что он сейчас выразил сомнение в том, что хоть что-то из этого под силу омеге. А потом волк поманил его за собой, повелительно приказывая встать и идти. Джисон мучительно застонал сквозь зубы, но, кряхтя, поднялся и побрёл за своим мучителем. На алый след на шее альфы, который тот откровенно выставил на всеобщее обозрение, даже не попытавшись хоть как-то прикрыть рубахой с воротом, Джисон старался не смотреть. Он мешал ему чувствовать себя в полной мере оскорблённым и почему-то рождал в груди нелепое довольство, как будто был знаком того, что альфа принадлежит ему. Бред же, да? Ну, бред. И наверняка волк отомстит ему за истерзанную шею, страшно отомстит. Потому что след был... внушительный. Теперь, когда он вспоминал об этом, лёжа в сенях и пытаясь уснуть, случившееся дальше казалось Джисону страшным сном. Волк привёл его в небольшой милый домик, где было очень жарко, а у стены стояли три огромных ведра с водой, от которой поднимался лёгкий парок. "Купальня! — с ужасом подумал Джисон. — Он хочет, чтобы я сварился заживо!" Омега вспомнил рассказы Чонджи и Сонгэ о том, как они вместе с Джуном ходили в это страшное место, о том, как Чонджи чуть не утонул, когда Джун уговорил его нырнуть в это ведро, как его еле вытащили, как остальные напрочь отказались даже пробовать искупаться в этом жутком чане, полном кипятка. Правда, Чонджи сказал, что было не то чтобы очень горячо, просто глубоко... Но на него замахали руками и запричитали о том, что это лешье место. И только Минхо сказал, что это всё ерунда, что надо было просто не плюхаться в ведро, а вступить осторожно, наверняка всё бы было хорошо. Спорить с ним не стали, но и особо не поверили. И вот теперь Джисон видел и сам: да, от ведра, сделанного из плотных и явно тяжёлых деревянных досок, плотно прибитых друг у другу, шёл пар. И никто для него, для Джисона, разбавлять её холодной водой не собирался. Рядом с этим жутким котлом для варки людей стояла небольшая и, кажется, старая, но какая-то очень уютная лавочка. Альфа выразительно показал на неё рукой, потом на котёл, медленно пытаясь что-то втолковать Джисону. А что тут втолковывать? Альфа решил отомстить за укус. Что же... И ладно. На самом деле, котёл не выглядел вблизи таким уж ужасным. И Джисон кончиками пальцев даже украдкой попробовал воду, которая была налита почти до края. Еле дотянулся. Горячо, конечно, но не смертельно точно. У Хёниджи в руках были какие-то тряпки, он о них тоже что-то Джисону сказал, указывая на них после котла. Видимо, это была одежда, которую надо было натянуть на себя Джисону. Опять какая-нибудь неудобная рубаха и спадающие с его худых бёдер штаны, которые надо будет поддерживать при ходьбе. Очаровательно. Джисон и так показал себя весьма не грациозной ланью, а тут ещё и одежда будет ему мешать. Но не спорить же с волком. И так омега не мог поднять на него глаз — сразу взгляд натыкался на алый след от зубов на белой, гордо вытянутой шее. Альфа о чём-то спросил, и Джисон, чтобы он отвязался, несколько раз кивнул. Волк фыркнул и переспросил уже насмешливо. Джисон кинул на него злобный взгляд и одним движением скинул с себя рубаху, а потом взялся за нижние обмоты. Он их постирал как раз накануне. Решил, что идти в неизвестность лучше в чём-то знакомом. В несколько скруток он снял с бёдер полотнища, но всё же обернулся, чтобы убедиться, что альфа ушёл, прежде чем с облегчением взяться за бедренную ткань. Освободившись от неё, он боязливо подошёл к котлу и заглянул в него, привстав на цыпочки. Страшновато. Вода была чистой, но под верхним блеском таилась чёрная глубь. Джисон выдохнул и решительно вскарабкался на лавочку, которая, как он понял, была нужна, чтобы забраться в котёл. Он оттолкнулся от лавки, собираясь опереться о бортик руками, а потом перекинуть ноги, но в больную лодыжку, на которую он ступил, отталкиваясь, вонзилась игла боли, так что в последний момент он, видимо, слишком сильно толкнул лавку, от чего она перевернулась, а Джисон, не удержавшись на мгновенно ослабевших от боли руках, рухнул на бортик животом, перевернулся под собственным весом и, услышав прощальный треск лавочки, рухнул в чёрную бездну воды вниз головой. И он бы, конечно, утонул, так как на несколько мгновений потерял сознание от боли, но сильные руки почти тут же, кажется, схватили его за волосы и вытянули на поверхность — задыхающегося, натужно кашляющего, с бешеными от ужаса закатывающимися глазами, которые он тут же зажмурил насмерть. Он вцепился в спасение — горячее, крепкое, безумно надёжное, руками и ногами, пытаясь по нему, как по дереву, вылезти из проклятого котла. Но спасение держало уверенно, не давая дёрнуться и снова уйти под воду, обнимало и шептало мягко и нежно, почти жалобно: — Тшш, Хани... гр-ра хани... омиджи... хани омиджи... тшш... Хани... Хёнджин сабор-руто хасо омиджи... Сонни... Хан Сонни... тшш... И аромат тёплого, чуть кисловатого дерева был таким ласковым и призывным, что Джисон улёгся головой на широкое плечо и позволил горячим умелым рукам обмыть себя, послушно склонил голову, чтобы ему помыли волосы — он был на многое готов, только бы не заставляли его отпускать сладкую крепость мускулов на руках и бёдрах того, кто был с ним. Но кто это был... Глаз Джисон так и не открыл, пока не почувствовал, что его осторожно вытягивают из котла, помогая оказаться на твёрдом и таком правильном полу. На него накинули большую ткань, укрывшую его с головой, а потом короткий резкий рык приказал ему вытереться и одеться. Он сделал это как будто во сне, а когда, шатаясь, выходил из купальни, лишь смутно видел присевшую над сломанной лавкой фигуру с пучком светлых волос на голове. Джисон зажмурился и пошёл в сени. Лёг на лавку, накрылся влажной тканью, которую не оставил в купальне, и затаился. Потом он, кажется, заснул, искренне пожелав себе сдохнуть во сне, чтобы не просыпаться и не глядеть в глаза своему Обещанному. Несчастному альфе, которому досталось жуткое злобное недоразумение по имени Ли Джисон. Только вот во сне странный голос всё шептал ему: "Мой... Мой омежка... Только мой... омежка, мой омежка. Тшш, Хёнджин никогда не отпустит тебя, слышишь, омежка? Мой Сонни... Тшш". И этот голос сдохнуть ему не позволил. А когда голос пропал, Джисон проснулся. Он по-прежнему лежал в сенях, вот только укрывало его тонкое летнее одеяло, под которым было... уютно. Он встал, чтобы найти что-нибудь под голову, сложил старую жилетку с успокаивающим его древесным запахом, стараясь не думать о том, кому она принадлежит. И завертелось. Колесом перед глазами, колом в сердце, ежом в душе. Всё было плохо. Очень плохо. А потому он услышал стон. Хриплый, умоляющий. Он быстро вскинул голову. Стон повторился. Он шёл из дома. Джисон сжался на лавке, пытаясь понять, что происходит. Но стон вдруг сменился вскриком — отчаянным, суматошным, после которого тот, кто так страдал там, в доме, снова застонал — мучительно, страшно. Он звал, он умолял его спасти. И Джисон, более не думая, вскочил, шикнув на больную ногу, распахнул дверь и заковылял на этот зов человеческого страдания.