***
Свернувшись клубочком, он лежал в корнях огромной сосны, что росла почти у самого берега. Он звал Жнеца — но молчали Серые сосны. Он звал папу — но и холодные Звёзды молчали, и дуновения Ветра мёртвых он так и не почувствовал. Он пытался прийти в себя, чтобы вернуться к реке — и... что-нибудь. Сил не было. Воли не было. У Джисона не было ничего. Он понимал, что обречён, и чем дольше думал, тем больше осознавал безнадёжность своего положения. Утренние свои планы теперь виделись ему невыносимо наивными. Кто его послушает? Кто ему поверит? Они спросят у его волка — и тот расскажет, каким тупым, неумелым, упрямым показал себя омега в доме братьев. Он покажет разбитые горшки и чашки. Он расскажет о падении из окна и нежелании служить в постели. И что скажет вожак? "Правильно, — скажет, — так и надо. Мало били. Надо добавить". Может, и не так скажет, а как-то иначе, но уж точно в отдельный дом не пустит и помогать не станет. Джисон чувствовал, как текут у него по щекам слёзы, как затекают они в нос, щекочут щёки и шею и пропадают в земле, на которой он лежал. Он был в отчаянии, он не мог просто так взять — и сбежать. Потому что там, в этой проклятой деревне был Ликс. Потому что он ничего не узнал о Минхо. Потому что он просто не в силах был сейчас никуда идти. Его мутило, иногда он как будто выпадал куда-то из этого мира, теряясь в том, сколько он уже вот так лежит. Солнце медленно нырнуло в реку, и на небе зазевали первые звёздочки. Джисон больше не плакал. Сил у него не было. Как ни странно, ему не было холодно, наоборот, тело как будто стало чуть горячее, пекло под веками, когда он их зажмуривал, и неприятно горячо было заднице, хотя после порки это было вполне объяснимо. Непонятно было другое: откуда в свежем ночном воздухе да у реки появился томный и нежный аромат лаванды. Сильный, настойчивый, он тонкой струйкой проник в грудь Джисону, и тот встрепенулся: это был его запах... Но как? Обычно запах у него был очень слабым, усиливался, лишь когда он был возбуждён или сильно взволнован. Но волнения не было, а откуда было взяться возбуждению? И всё же запах плыл, качал юношу, кружил над ним хищником и не оставлял. Именно запах, наверно, и вывел на него двух альф, которых Джисон, упавший, как в мутное болото, в короткий и тревожный сон, не сразу заметил и услышал. А когда услышал, было поздно: они уже подошли и присели рядом с лежащим в полном бессилии омегой. Их голоса — не юные, но молодые — были глухими, хрипловатыми и странно тёмными, низкими, тянуще-тревожными. Джисон открыл глаза и увидел их: один повыше, с тёмными, до плеч волосами и странно блестящими глазами. Второй — чуть ниже, моложе, коренастый, с весёлым голосом. Именно он первым и полез к Джисону, мягко огладив его задницу и сжав в пальцах упругую плоть тут же застонавшего омеги: было больно. Но стоило этому альфе коснуться Джисона, а стону омеги поймать отзвуки над рекой, как неподалёку раздался голос. Другой. Третий. Ужасно, до боли, до судорог, до болезненных слёз знакомый. И выступила из тени высокая фигура со светлыми волосами, поднятыми в хвост. Альфы вскочили, заговорили что-то зло и недовольно, явно желая, чтобы тот, третий, отдал им найденную ими добычу. Но что-то такое сказал им этот третий, что они, умолкнув на несколько мгновений, зарычали удивлённо — и ушли. А Джисон закрыл глаза. Он точно знал, что будет дальше. И не ошибся. Хёнджин снова нёс его, и омега безвольной тряпкой обвис в его руках. Его сознание скользило по краю, цепляясь за боль внизу живота, мокрые от смазки штаны, усилившийся аромат альфы... "Течка, течка... это течка... — вяло вертелось в голове, пока он пытался собраться и раз за разом проигрывал своей слабости. — И это — конец. Минхо, Ликс... Минги мой, Минги... Меня превратят в жаждущее жалкое животное, отымеют и выбросят снова. Он получит то, чего хотел, и сможет меня забыть, как я и... Почему сейчас? Только сейчас, не раньше? Почему вообще?.. Столько лет не было, а тут... За что мне это всё? О, Звёзды, как же я жалок! Руки... такие тёплые руки!.. Когда бил, было горячо, а сейчас — тепло. Ненавистный... проклятый... желанный... Отпусти, не надо... Что же ты со мной делаешь?.."23.
17 июля 2022 г. в 02:02
Джисон проснулся от того, что всё тело ломило, было душно, он задыхался от слёз, дрожал и был весь мокрый от пота. Ему снилось, что жуткий, воняющий речной гнилью альфа бьёт Ликса. Раз за разом он опускает тяжёлую ладонь на мягкие, детски припухлые щёчки брата, на его тонкую, уже покрытую болезненными тёмными пятнами шею и обнажённые плечи в царапинах и шипит, плюясь и презрительно фыркая:
— Обещанный? Ты — мой Обещанный? Да будь я проклят, если смирюсь с этим! Проклятое кочевое отродье! Ни посмотреть не на что, ни выебать по-хорошему нечего! Волк тебе был нужен? Волк, да? Думаешь, это справедливо, что мне достался ты? А? Отвечай! Отвечай, плесень болотная! Шлюха перелётная! Сколько тебя уже имели там? Скольким зад подставлял? А? А? — Удары сыплются на смертельно бледное лицо омеги, оставляя на нём алые следы, а альфа лишь больше злится, каждое его слово кинжалом вонзается в сознание задыхающегося от ужаса Джисона: — Ну, что ж ты молчишь, сладкий? Песенки пел? Улыбался? Ну, так я тебе покажу, что значит — быть Обещанным волка!
И Джисон, который не может двинуться и ощущает собственный крик, застывший ледяной глыбой в горле, видит, как наваливается сильное загорелое тело на худенького мальчишку, растирая его под собой в порошок — и слышит вопль, полный боли и ужаса:
— Брат! Спаси! Нет, нет! Брат! Сонни! Сонни! Нет!
Крик тает, уходит в мутную глубь, а Джисон, молотя руками по воде, отталкивается от дна — и выныривает, распахивая глаза и задыхаясь.
Сени. Лавка. Жилетка, пахнущая кисловатым, свежим и таким приятным деревом. Джисон украдкой всё-таки брал её, хотя Чонджин и дал ему подушку.
"Сон! Это был сон! — бьётся острой болью в висках — и он откидывается на спину, всхлипывая и невольно потирая ноющее плечо. — Ликс в безопасности! Его альфа не даст его в обиду! А вот мой... мой... мой..."
Вчера, когда он явился домой, на пороге столкнулся с Хёнджином. И день, начавшийся в презрительного взгляда альфы, закончился ещё одним, после того как волк бесцеремонно сунулся к его шее и обнюхал его. А потом последовал отчаянно злобный рык и толчок, который отправил Джисона прямо на пол и после которого на плече появилась царапина. Хёнджин ничего не сказал. Он не обернулся на звук упавшего тела и вскрик боли. Джисон же, понимая, что, видимо, провинился и попался, сжал зубы и даже не плакал. Разве что чуть-чуть. Когда уже расслабился и угрелся на лавке. Потому что — ну, не виноват же ни в чём, а всё как-то так выходит... Глупо.
Дальше было только хуже. Альфа неистовствовал, мучил какой-то странной и бесполезной, на взгляд Джисона, работой, ничем не был доволен, постоянно старался задеть и сделать больно. И успокоился, лишь когда вернулся Чонджин. Тогда он затих и лишь злобно посматривал на жмущегося к стене за столом омегу. Джисону было плохо. Второй день его мутило и кидало в жар. Иногда слишком сильными становились запахи, просто невыносимо вдруг пахнуло от Чонджина — его запах был приятным и ненавязчивым обычно, что-то хвойное, тёплое, как костёр у берега в ночи. Но сейчас в этот запах добавился ещё и какой-то волшебный, манящий аромат, который заставлял Джисона чуть прикрывать глаза и сжимать зубы плотнее, когда альфа в своих ребячьих порывах подходил ближе.
Конечно, от Хёнджина это не укрылось. И он совсем взбесился. Поймал такую вот робкую дрожь отчего-то вдруг ставшего не по-хорошему чувствительным Джисонова тела рядом с братом — и нарычал на младшего, доведя его до белого каления: сначала тот отвечал ему с ласковой усмешкой, но потом становился всё растеряннее и злее — а после и вовсе вскочил, не закончив ужин, и убежал с кухни. Хёнджин же, вызверившись на Джисона, как будто это была его вина, схватил его за руку и вытолкал в сени.
В ту ночь Чонджин снова рыдал на полу, стонал и что-то умоляюще выкрикивал, мучительно вытягиваясь в руках брата, который не дал Джисону поухаживать за младшим альфой, приказал поставить кружку с водой на пол и убираться. И так посмотрел, что Джисон, закусив от обиды губу и еле сдерживая рыдания, быстро ушёл на свою лавку. Накрылся с головой и только тогда заплакал. Притих, когда услышал тяжёлые шаги и скрип двери. А потом слушал яростный волчий вой, полный горя, отчаяния и безумно сейчас похожий на то, что было на сердце у самого Джисона.
И шаги обратно в дом он тоже услышал из своего угла, где замер, стараясь не дышать. К счастью, он лежал лицом к стене. И поэтому когда Хёнджин подошёл к нему, явно стараясь не шуметь, и склонился над ним, он просто зажмурил глаза и взмолился всему на свете, чтобы его не тронули.
Тогда он впервые услышал в голосе альфы слёзы. Хёнджину было безумно плохо, и его слова разорвали сердце Джисону. Альфа просил его уйти. Уйти и не мучить его, не терзать его душу, не делать так невыносимо больно. Только куда мог уйти Джисон? Куда? И чем, ну чем он так обидел альфу? Почему тот не может спокойно жить рядом с ним, не задевая, не обижая, не дёргая? Терзаемый этими вопросами, на которые не мог найти ответа, он уснул лишь наутре.
На третий день Хёнджин вроде поутих, мрачнее тучи сидел за завтраком и ушёл куда-то к себе, не дав Джисону никакой работы. Омега проводил как-то странно принюхивающегося к нему Чонджина до калитки и побежал к купальне. Видимо, пора было преодолеть этот страх и выкупаться. Греть воду он не стал, наносил её из бочки во дворе, вымылся тщательно, покрикивая от холода, но стараясь сделать это как можно быстрее.
У него был план. Он хотел найти Джуна и попробовать воспользоваться тем правом, что дал им вожак: уйти из дома братьев. Потому что меньше всего на свете он хотел бы мучить своего Обещанного. Он старательно обдумывал, где можно было найти Джуна, как он попробует спросить у проходящих мимо волков о нём, что ему скажут и как это понять. Наверно, надо воспользоваться помощью Есана, чтобы он всё перевёл Джуну. Джисон не собирался жаловаться на Хёнджина, просто скажет, что альфа очень несчастен из-за того, что по ошибке взял в дом того, кого искренне ненавидит. Джун поймёт. Должен понять.
Идти решил сразу, чтобы не растерять пыл, прямо сейчас, собрав все свои немногочисленные вещи, чтобы больше никогда не возвращаться в этот дом, где о нём забудут, как о страшном сне — и Хёнджин успокоится, перестанет обижать брата, которого явно безумно любит, и станет счастливым с кем-нибудь... другим. От этой мысли стало невыносимо паршиво на душе, накатили слёзы, но уже в который раз за сегодня Джисон запретил себе обдумывать свои переживания. Надо было действовать.
Он быстро убрался в купальне и шмыгнул в дом. Ему надо было найти свои обмоты, в которых он пришёл сюда: ужасно не хотелось забирать из этого дома что бы то ни было, что могло связать омегу с ним или напомнить о нём.
Конечно, ему не повезло, как иначе? И он в сенях наткнулся на Хёнджина, который почему-то сидел на его лавке и держал в руках его подушку, водя по ней рукой. Джисон замер у двери, а альфа поднял на него задумчивый взгляд своих полных тоски глаз, и они тут же стали холодными, как лёд. Он резко поднялся, отбросил подушку так, что она упала в угол на пол, и злобно спросил о чём-то Джисона. Но тот молчал, и тогда альфа схватил его за руку и потащил в кухню. Он показал на посуду, что стояла в шкафах, и на ветошку и мисочку с песком.
— Хорошо, — тихо сказал Джисон. — Я вычищу.
Глаз он не поднимал, на альфу не смотрел. Как только Хёнджин дёрнул его вслед за собой и оказался слишком близко, у Джисона закружилась голова и болезненно заныло внизу живота: альфа всё сильнее и сильнее пах. Он злился. Он переживал. Он страдал. Он... Он звал омегу, манил его своим сумасшедшим ароматом — и от этого Джисону было невыносимо плохо. И единственное, чего ему хотелось, — это снова кинуться на Хёнджина, впиться ему зубами в горло, в шею, в плечи, в руки эти проклятые, сильные, манящие — и кусать, кусать, кусать их, покрывая алыми следами, метя собой, доставляя боль! Доставляя удовольствие...
Но показывать свою слабость, особенно настолько отвратительную, откровенно подлую, он не мог себе позволить. Поэтому он сжал зубы и лишь кивал на сердитое ворчание альфы, совершенно не вслушиваясь и не пытаясь его понять. А надо было, наверно, хотя бы попробовать понять. И тогда бы он, перемыв и перечистив посуду на нижних полках, не полез бы на верхние. Его мутило, но он продолжал и продолжал тереть, чистить, приносить, сука, хоть какую-то пользу своему хозяину. Пусть хотя бы напоследок о нём останется что-то хорошее в памяти альфы.
Именно в этом рвении он подставил табурет к шкафу и полез наверх. Там стоял набор из семи одинаковых глиняных чашек, красивых, покрытых цветочным рисунком. Странно, что такая красота была задвинута на самый верх и не использовалась, покрываясь слоем пыли. Джисон бережно вынул их, поставил ближе к лохани, чтобы помыть. А потом увидел высокий глиняный же стакан. Омега в восторге ахнул, когда взял его в руки. Стакан был расписан ещё краше, чем чашки: тонкий чёрный узор обвивал его бока, а на ручке было вылеплено украшение в виде чудного цветка с нежными, как будто живыми лепестками. С восторгом рассматривал Джисон тонкую работу. И уже собрался было поставить стакан рядом с остальными вынутыми посудинами, как в нос ему снова ударила дурманящая струя прекрасного аромата, у него закружилась голова, руки дрогнули и пальцы разжались. Стакан выскользнул из них и упал на чашки, что стояли на столе. Грохот разбивающейся посуды и яростный, полный боли и отчаяния рык раздались одновременно, оглушая Джисона, он не удержался и кувыркнулся с табурета — прямо под ноги застышему с ужасом на лице Хёнджину.
Дальше Джисон помнил смутно.
Отчаянные крики, пока он пытался встать. Искажённое злобой и ненавистью лицо альфы, когда смог это сделать — и жестокий удар по лицу, отправивший его спиной вперёд на кухонный стол. Пальцы Хёнджина, вцепившиеся ему в шкирку, когда волк вздёрнул омегу, ставя его на ноги, а потом развернул лицом к этому самому столу и нагнул, вдавливая щекой в столешницу. Ощущение холодка на заднице, когда альфа сдёрнул с него штаны — и хлёсткий удар тяжёлой ладонью. Рычание, проклятие, ненависть — и снова, снова, снова — жгуче больно и стыдно до душащих рыданий. Альфа порол его жестоко, не жалея, проходясь не только по заднице, но и по бёдрам. Он выплёвывал слова, из себя, называя омегу тупым, злым, непослушным... Джисон извивался под его рукой, пытаясь выдраться, мучительно двигал задницей, пытаясь уйти из-под удара — и делал только хуже, потому что альфа лишь крепче прижимал его к столу. Потом волк небрежно натянул ему штаны, подхватил на руки и вытащил из дома, отнёс в козью пристройку и кинул на траву. Как выбрался оттуда, Джисон и сам не до конца понял. И как добрёл до реки — тоже.