***
Нет, он всё помнил и всё осознавал. Хёнджин сначала избил его... ну... то есть... выпорол, скорее. Дал по морде за разбитую посуду, потом наказал, как непослушного ребёнка. А позже, когда его хотели изнасиловать альфы, пришедшие на его усилившийся запах, он их прогнал и потащил домой на руках, чтобы, как решил Джисон, трахнуть, чтобы наконец попробовать сладенького течного омегу, неспособного послать его, оттолкнуть, постоять за себя (а что, ему не впервой, опыт у него есть) — и выкинуть уже из дома окончательно, убедившись, что и в постели он никуда не годен. Так и будет, потому что Джисон не просто неловкий неудачник-неумеха. Ублажить милого, робкого и нежного омежку, довести невинного мальчишку до сладких стонов — да, это он умеет, но для этого и не надо ничего особенного. Только для альфы это всё не подходит. Так что Хёнджина ждало разочарование. К тому же течка у Джисона пусть и не первая, но всё равно "неопытная". Он будет хотеть, но только для себя. И показать себя во всей красе бывалому красавчику-альфе, у которого наверняка было много жаждущих его омег, он точно не сможет. Это всё болезненной насмешкой отдавалось в голове Джисона. И хуже всего было то, что он именно об этом и подумал в первую очередь. Этот альфа избил его, вышвырнул к козам, как навоз, а он с тоской думал о том, что не сможет его удовлетворить. Вот так. И знаете почему? Потому что если альфа его выбросит — когда он его выбросит — Джисону некуда будет податься. И он точно знает, что разочарует всех, чьим мнением дорожил. Снова их подведёт. Его же просили быть покладистым и милым. Ему говорили, что он должен смириться и угодить альфе. Альфе! Обычному такому, нормальному альфе. Грубому, сильному. Странному, злому, но... Но ведь он просто альфа? Он и должен быть таким. Не насиловал, до этого не бил, кормил, ухаживал. Накрывал одеялом, целовал... А что он, Джисон? И надо-то было вести себя просто как омега, всего-то. Но именно этого он и не умел. Прогибаться, ловко шуровать по хозяйству, мудро молчать, опускать глаза и вовремя раздвинуть ноги. В общем, делать именно то, чего от него ждали. А что он? А он нет. И учитывая то, что этот альфа, будучи его Обещанным, и то не смог ужиться с ним, Джисон был обречён. И теперь Хёнджин нёс его домой, чтобы использовать то малое, что может ему дать Джисон, смирённый течкой, образумленный своим внутренним омегой, — и... Откажется. Уже отказался и снова откажется. Или будет бить, и Джисон сбежит. В любом случае он обречён. И ему так стало горько и больно от осознания собственной беспомощности, что он благословил тьму, которая накрывала его от слабости и боли. Сквозь муть наступающей бессознательности он ещё успел услышать голоса. Кажется, по дороге Хёнджин кого-то встретил. И тот, с кем он говорил, был чем-то недоволен. Потом Джисон потерял сознание. Или заснул. В общем, провалился в пропасть, тёплую и надёжную, принявшую его с радостью. Ну, хоть кто-то... Очнулся он, потому что на него накатило горячей, мучительной волной яростное желание — постыдное, развратное, позорное — но непреодолимое желание скулить и тереться о сильное, ароматное альфье тело, сжимать его в руках, метить зубами, моститься под него, чтобы альфа — ммм... этот запах!.. — лёг сверху и прикрыл, защитил собой. Чтобы оберёг своим запахом, чтобы тоже метил. Это он потом хорошо помнил... Как и то, что тело в его руках было послушным. Мускулистое, гибкое, оно подавалось на каждое его движение. Как только он стал зарываться носом в ямку на шее, откуда приятно пахло сладостным медовым, и захныкал, потому что ему мешала ткань, а потом стал слабыми пальцами дёргать эту ткань, ему что-то прошептали на ухо — и ткань исчезла. А когда он захотел пощупать упругие бёдра и потереться о них ноющим пахом, ткань исчезла и оттуда, и ему помогли, всунув бедро между его ногами и обхватив уверенными руками, чтобы ему было удобнее яростно тереться. Он стонал откровенно, даже, кажется, кричал от наслаждения, а ласковые пальцы мягко сжимали ему шею сзади и мяли задницу. И когда он, кончая, выгнулся, напряжённый до сладкой боли, кажется — кажется... — услышал вместе со своим стоном другой, приятно низкий, хриплый, нужный. Кому нужный? Он не знал. Он ничего не знал. Забвение и ощущение удовлетворения были, казалось, минутными. И он снова и снова понимал, что хочет того, кто был рядом с ним. Приоткрывая глаза, он видел лишь пелену розоватого тумана и иногда — алые скулы, пухлые губы, истерзанные, болезненно-красные. И с особым наслаждением он осознавал, что это он их искусал. Как и загорелую шею, покрытую синевато-алыми следами, где под челюстью горел укус, который он пытал своими губами, всасываясь в него почему-то с особым наслаждением. Кто это был? Кто?.. Неважно. Как только начало зудеть сзади, всё стало вообще неважно. Потому что он постоянно ощущал это: его омежий запах стал просто осязаемым. Он заполонял всё, смешиваясь с древесной свежестью, обхватывая и жадно поглощая её. И Джисон, повинуясь этому запаху, снова стонал, тёрся всем телом о с готовностью подставляемые бёдра, плечи, шею, кусал и щипал, прихватывая иногда откровенно сильно, потому что — хотелось терзать, хотелось разрушать и мучить. А ещё хотелось, чтобы его ласкали там, сзади. И он потянулся туда сам, растерянный и не понимающий, что с этим делать, чуть не плача от беспомощности. Но... не успел. Его прижали к ложу, и он почувствовал, как его гладят, как сначала осторожно, а потом и всё более и более смело его обхаживают там, где всё ныло и умоляло о силе, о вторжении, о зависимости. Его истомили ласками, он рычал от нетерпения, он, кажется, просил не мучить его и дать, дать, дать, наконец ему — дать всё, что мог ему дать тот, кто мягко шептал на ухо, чтоб он чуть-чуть подождал, что ему не хотят сделать больно, что больше никогда — слышишь, Сонни, никогда, милый, нежный, сладкий мой мальчик, я не сделаю тебе больно! Прости меня... подожди, нет, нет, не дёргай! О, мой нетерпеливый, упрямый мой тупорожек... Сонни, дикарёнок мой, омежка мой хороший, Сонни... Что же ты делаешь, глупыш, будет же больно! Чшш... Подожди, твой альфа позаботится о тебе... сейчас... сейчас... Но он не хотел вслушиваться, слова таяли в его душе и топили её, делая слабой и податливой, а он так не хотел, не хотел! Он злобно рычал и кусал чужую руку, на которой лежал щекой, щипал чужое крепкое горячее бедро, а потом, истомлённый ласками, умоляюще скулил, пока ощущал невыносимо приятные толчки, которые всё равно были не тем, чего он хотел! Он чувствовал: его обманывают! Ему не дают то, что ему было нужно! Проклятый волк! Мучитель! Ты... ты... ты... И когда его наполнили — проезжая по всему самому чувствительному, невероятно приятному, — Джисон закричал так, что и сам услышал свой крик. Крик восторга, крик страсти. Боли не было. А почему должна была быть?.. Он не помнил. Он вообще не помнил себя. Только сильные толчки внутри — и горячей волной наслаждения по венам, в животе и горле, стуком в висках: "Альфа! Мой альфа! Я твой, только твой! Я подниму задницу, чтобы тебе было удобнее, я раздвину ноги шире — чтобы ты смог войти в меня глубже! О, альфа, наполни меня! Я мокрый и сладкий только для тебя! Попробуй меня и останься, слышишь? Только останься со мной! Во мне! Ещё! Ещё! Глуб... же! Быстрей! Да! Да! Да-а-а!" Нытьё внизу живота сладостно стихало, а внутри набухало что-то огромное и прекрасное, он выстонал очередное "Альфа, мой альфа, да-а!" и замер, сотрясаемый волнами острых и ярких, как звёздные лучи, ощущений, ни на что не похожих, дарящих ни с чем не сравнимое наслаждение. Сильные, надёжные, самые нужные на свете руки обнимали его, прижимали так крепко, как могли, к горячему телу, а шёпот обжигал: — Прости... о, Луна... Прости меня, маленький... я не смог... не удержался, ты такой... Прости меня, мой омежка! Никогда не было так сумасшедше, я... Прости меня! Он не понимал, что значит — прости, ему было слишком хорошо... и томно, и терпко в горле, и в животе у него что-то удовлетворённо и сладко ныло. Так волшебно, так правильно... Когда он почувствовал, что может сделать это, что его чуть отпустили, он развернулся, обхватил сильную шею и потянул на себя, укладываясь на спину. Ощутив на себе невероятно приятную тяжесть, он повозился, устраиваясь поудобнее, нырнул носом в самое ароматное место на шее, задышал, завсхлипывал, внезапно заплакав от того, что, наконец-то, и в его жизни — такой неустроенной, такой нелепой раньше – всё как надо. Запах альфы вокруг. Он в полной безопасности. Никто не подойдёт и не сможет ему причинить вред. Он уверен. Он так в этом уверен, что у него слипаются глаза и он засыпает почти сразу. И уже не слышит, как шепчет ему на ухо его альфа: — Я буду рядом всегда, слышишь? Попробуешь меня простить, м? Сонни, мой хороший, мой лунный бельчонок... я... я тебя... Сон... Это ведь сон. Во сне Джисону всегда так хорошо.***
Он был рядом. Просто лежал и, кажется, смотрел на Джисона. Не трогал даже. Джисон затаился, пытаясь понять, что делать дальше. Муть течки постепенно сходила на нет, в голове прояснялось, а омега всё лежал и лежал, ощущая холодок влажной из-за пролитой во время питья воды шеей. Джисон старательно прислушивался к собственным ощущениям — и не мог понять. Он был обнажён, но накрыт чем-то лёгким, свежим и чистым. И сам тоже, кажется, был чистым? По крайней мере, судя по мягкому, ненавязчивому аромату, который он вот уже некоторое время жадно пробовал, раздувая ноздри, на нём не было следов ни собственного семени (хотя собственные крики от того, как он кончал, ещё стояли у него в ушах), ни семени альфы. Увы, он помнил, каково это — быть покрытым этим вонючим и отврати... Он вдруг мучительно содрогнулся от воспоминаний и сжал в страхе простыню. И тут же над ним склонилась тень. Ласковый аромат укутал его, прикрыл от искажённых лиц и жадных рук, тянущихся к его лицу, разрывающих его рот, лапающих его... По его щекам покатились слёзы, и Джисон прикусил губу, чтобы не разрыдаться от того, насколько ужасным, грязным и непристойным он себя почувствовал, просто вспомнив о том, что с ним произошло тогда там, в шатре Сонгэ. Раньше он гнал от себя эти воспоминания, не давал себе воли, запрещал думать о том, что сделали с ним те четверо там, исполосовав своими погаными следами его лицо и шею, ощупав своими потными руками его тело, истоптав своими грязными словами его душу. Но сейчас, почему-то именно сейчас и так не вовремя... Не было больше сил сейчас — и он уступил памяти. А когда сильный альфа, чей аромат не давал ему снова собрать волю в кулак, бессовестно расслабляя его и обещая защиту, придвинулся и его руки бережно прижали трепещущее тело омеги к горячей груди, когда Джисон почувствовал, как его лицо прикрывают мягкие и немного пахнущие им самим длинные волосы — и он знал, точно знал, что они светлые и безумно красиво светятся на солнце, если посмотреть сквозь небрежно спущенную по виску прядь — когда... Он не выдержал. Он сжал руки на боках Хёнджина и разрыдался. Ему ведь страшно. И больно. Почему не попытаться найти хотя бы временное утешение в объятиях этого волка, с которым он провёл свою первую полноценную течку? Прогонит? Выбросит? Пусть... Сейчас ведь не отталкивает. Наоборот — прижимает нежно, тревожно тыкается носом, пытаясь понять, почему плачет омега, шепчет... шепчет что-то непонятное, но, наверно, успокоительное. Почему не пореветь, не выпустить то, что давно разрывает душу, медленно точит её ужасом и ощущением внутренней плесени, от которой не избавиться? — Омиджи-я... Сонни... Хани... Хани кор-рэдо... Брано… Брано, Хани кор-рэдо омиджи… Язык волков гортанный, резкий, грубоватый, но голосом Хёнджина — очень приятно. Как будто рокочет вдали гром, а ты сидишь в шатре, прижавшись к тёплому телу братишки, и папа рассказывает сказ. Как будто — дома. Как будто — будет всё хорошо, и не было ни той жуткой ночи, ни насилия, ни жестокости, ни удара по лицу от того, кто... Только ведь было, да? Было. И ничего не значат ни эти крепкие руки, ни это горячее и готовое прижиматься к нему тело, ни этот мягкий завлекающий рокот в голосе. Хани?.. Ты никогда не признаешь меня своим, волк. Потому что никогда не сможешь полюбить.