***
Есть хотелось даже во сне. Но проснуться было как-то тяжко. Джисон не желал упускать этот сон. В нём Ликс сидел на берегу реки на камне и улыбался ему, протягивал руки и почти пел: — Иди, иди ко мне, мой волк... Иди, я так соскучился! — Джисон бросился на него, шутливо повалил на горячий камень, а братишка завизжал от восторга и зарылся пальцами в густую шерсть Джисона, от чего старшего пробило сладкой дрожью, и продолжил говорить весело: — О, мой волк, ты такой сильный, такой хитрый-хитрый! Ты поймал своего омегу, да? Я сдаюсь, сдаюсь! Ты опять победил! — Братишка звонко расхохотался и звонко чмокнул его куда-то около носа. — Ты у меня такой добрый, да? Самый лучший волк на свете! И самый-самый любимый, да? Ты ведь не понимаешь меня, да? Поэтому я могу говорить тебе всё, что захочу! Я люблю тебя, мой волк! Люблю, люблю! Тебя мне Звёзды обещали — и вот ты! Такой красивый! Такой добрый! И никогда не обидишь меня, да? Ты ведь не тот... — На лицо Ликса вдруг набежала тень, а глаза стали грустными, и он заговорил тише и виновато-виновато: — Нет... Нет, неправда... Прости... Он тоже хороший, наверно, но я ведь тебя люблю... Люблю, но не могу принадлежать тебе. Ты ведь просто моя душа, да? Моё утешение? Ты ведь Звёздный волк, да? Мне тебя послали, чтобы я не умер здесь от боли и тоски, да? Не уходи, слышишь? Я не смогу жить, если не буду знать, что ты будешь рядом и ждать меня. Разве можно жить без души? Без сердца? Ты — моё сердце, ты — моя душа. Рядом с тобой так тепло, так хорошо! Не бросай меня! Только не уходи! И Ликс обнял его, а у Джисона, потерянного и ничего не понимающего, вдруг защипало в носу, и он мягко облизал братишке щёку и плечико, видное из великоватой для него, но опрятной и добротной рубашечки. Ликс засмеялся, но вдруг его смех стал удаляться, удаляться, а сам он становился как-то всё меньше и меньше. И вдруг Джисон оказался в какой-то тёмной комнатке. Он лежал на полу, ему было жестковато, хотя под ним и было покрывало, а под головой небольшая, но мягкая подушка. Он было уже хотел повернуться, как над ним склонился кто-то, и на него мягко пахнуло любимой сиренью. — Минхо! Он хотел это выкрикнуть, но запутался в вязкой и не дающей ему двинуться тьме, в которой растерянно побарахтался и замер, когда услышал тихий и полный печальной нежности голос старшего брата: — Почему ты убегаешь от меня? Неужели я совсем-совсем тебе не нравлюсь? Ты же так ласков со мной, волк, так целуешь, так прикасаешься... Почему бежишь после? Думаешь, я не вижу, как ты смотришь иногда? Прости, что я такой тебе достался, что ты вынужден возиться со мной, прости! Голос Минхо звенит в ночной тишине, а Джисон пытается вырваться из тягучих оков сна, чтобы обнять его, чтобы утешить — и не может. Он чувствует, как касается его Минхо, нежно оглаживая его лоб и осторожно убирая с его лба пряди волос. И снова звучит его голос, полный тоски и нежности: — Такой красивый... Как же вышло, что один? Ведь ты был один? Моё проклятое племя... кого оно отняло у тебя? Ты так со мной добр, не злишься, не бьёшь, не мстишь... Мой альфа... Позволь мне назвать тебя так, ведь я точно знаю, что то, что ты делаешь для меня, — это то, что делают для своего омеги, своего, понимаешь? Мастери... Прошу, я так хочу, чтобы я мог тебя так называть — мой альфа... А ты сторонишься... Касаешься, только когда надо лечить. Не думай, я не жалуюсь, но мне так хочется, чтобы ты обнял меня! Чтобы посмотрел и сказал, что я не ошибаюсь, что ты не выбросишь меня, вылечив, что не разорвёшь мне сердце, когда я буду телом здоров! Не бросай меня, слышишь? Я буду полезен тебе, я ребёночка тебе рожу, волчонка, я буду ухаживать за тобой, пока жив, — всё для тебя сделаю! Только не бросай меня! Посмотри поласковее, ты мне нужен не только как лекарь... Прошу, мой волк... — И Джисон чувствует, как Минхо склоняется над ним и осторожно, бережно целует в губы, а потом рядом снова становится холодно... Джисон от отчаяния чуть не кричит, устремляясь всей душой туда, куда ушёл его брат, но его внезапно вытягивает куда-то вверх, высоко, высоко. Перед его глазами мелькают звёзды, они кружат вокруг него, ослепляя светом и смеясь, а он пытается понять, где он — и не чувствует под ногами земли. Но посмотреть вниз ему страшно, а звёзды так близко, они так красивы! И он протягивает руку к одной из них, что мигает так ласково и кружит рядом, но как только он касается её, его пальцы охватывает синим огнём — и резкая боль пронзает его руку. Он отдёргивает её от смеющейся звезды и шипит, стонет, потому что больно и обидно до слёз! — Ты уверен, что хочешь коснуться звёзд? — слышит он тихий голос на ухо. — Ты сможешь вытерпеть боль? — Нет! — обиженно кричит он. — Не нужно мне ничего! — Глупенький мой, — ласково и мягко шепчут ему. — Я помогу, но... Но дальше сам. А лучше и не надо… И под ноги ему стелют луч лунного света. Он касается его ногами и, наконец-то, чувствует твёрдое, по чему можно идти. Но идти трудно, и он понимает, что его просто несёт по этому лучу вниз, вниз, вниз... Он снова в тёмной комнате, но на мягкой большой постели. Ему жарковато, ему бы попить, но он снова не может пошевелиться. И снова над ним склоняется кто-то, и снова он слышит шёпот. Другой. Яростный. Почти жестокий. Скорее, не шёпот, а злобное шипение. — Ты думаешь, что можешь переиграть меня, альфа? Каково тебе спится, а? Крепко? Вкусно было пить мой напиток, дерзкий альфа?! Думаешь, я позволю с собой так обращаться? Думаешь, самый умный здесь, да? Не знаешь, с кем связался! И будь я проклят, если поддамся тебе ещё хотя бы раз! Ты... Ты... — Джисон, замерший от страха, чувствует, как шипящий склоняется над ним, и вдруг ощущает укус на шее, под челюстью. Лёгкий, почти не болезненный. А потом — снова шёпот: — Я укушу тебя, слышишь? Ещё раз сделаешь так — и будешь в моей полной зависимости! Не посмотрю, что пока не могу тебя... — Вдруг Джисон чувствует, как тело рядом с ним вздрагивает, а голос становится полнозвучным: — Эй! Ты кто?! Ты... ты что ещё такое? Убирайся! Убирайся! Не смей его трогать! Он мой! Убирайся! И Джисона как будто толкают в грудь с обрыва: больно, вспышка — и ощущение полёта в пропасть. В следующее мгновение он вскрикнул — громко, высоко и отчаянно — и очнулся, весь насквозь мокрый и горячий, с бешено колотящимся сердцем и отчаянно мнущими одеяло пальцами. Ему безумно тут же захотелось прижаться к сильному телу Хёнджина, чтобы альфа его защитил, чтобы укрыться его ароматом — и это была первая его мысль. А вторая — что это невозможно, потому что в спальне на постели Хёнджина он был один.29.
22 июля 2022 г. в 15:40
— Хани!..
Джисон не мог не остановиться у двери, куда метнулся, как только пришёл в себя от стыдливого изумления. Он замер, вцепившись пальцами в деревянное кольцо, что служило двери ручкой, но на то, чтобы обернуться, душевных сил у него не хватило. И он только трусливо сжался, опуская плечи и голову.
— Хани... кор-рэдо... не... уходи...
Джисон вздрогнул и обернулся. Хёнджин лежал на спине, его грудь мерно вздымалась и опускалась, одна рука была закинута за голову, вторая безвольно свисала с постели. Омега боязливо приблизился и заглянул в лицо волку. Хёнджин спал. Глаза были плотно сомкнуты, а губы приоткрыты, и из них вырывалось тяжёлое дыхание. Значит, он не позвал его, нет. Просто говорит во сне.
Джисон и сам не понял, почему так горько отдалось осознание этого в груди. Разочарован... Он думал, что разбудил Хёнджина своими поцелуями, а этот леший сын всего-то кончил прямо во сне и, только на несколько мгновений открыв полные тумана страсти глаза, снова дрых!
Омега злорадно посмотрел на штаны Хёнджина, но так как они были чёрными, пятна от семени было не видно. Что же... Джисон просто хотел убедиться, что ему не показалось. И он осторожно положил ладонь на пах альфы. Чуть влажно и уже прохладно. Значит, не показалось. Под пальцами было плотно, и до стыдной, возбуждающей дрожи приятно было там трогать. Джисон воровато покосился на закрытую дверь. А кто узнает? И он осторожно погладил, а потом сжал естество Хёнджина. И когда оно в ответ дрогнуло, что-то горячо толкнулось изнутри в пах омеги.
А вот когда твёрдая рука перехватила его кисть, дёрнула на себя так, что Джисон завалился на Хёнджина, он громко вскрикнул. Альфа поморщился, не открывая глаз, и прорычал:
— Острха брано, омиджи... Тих-хо...
Джисон тут же попытался вырваться, но Хёнджин ухватил его другой рукой и повалил набок, тут же обхватывая и ногой и лишая возможности дёргаться всерьёз. Лицо альфы оказалось в паре пальцев от Джисона, и только тогда волк открыл глаза.
Они смотрели друг на друга, почти не мигая, как будто пытаясь проникнуть куда-то гораздо глубже, чем возможно, за взгляд, за прозрачную гладь глаз, может, в душу. И молчали. Только дыхание было тяжёлым у обоих и, смешиваясь, опаляло их губы. Наверно, поэтому Джисон почувствовал, что губы у него высохли, и тянут, и зудят... Так что, даже не успев подумать, он быстро облизал их, и сердце его замерло от того, каким голодным сразу стал взгляд альфы, когда тот переместил его на тут же занывшие от томной тяжести губы Джисона. И обоим было понятно, что сейчас произойдёт, и то, что противиться этому нет смысла, тоже было понятно обоим. Поэтому Джисон прикрыл глаза, даже не дожидаясь, когда его обнимут крепче, двинут к себе ближе и припадут к его губам своими — сухими и горячими, горьковатыми.
Хёнджин целовал нежно, влажно, чуть постанывая от наслаждения, пробовал на вкус робко отвечающие ему губы омеги, а когда Джисон осмелился приоткрыть глаза, то увидел, что из-под тёмных длинных ресниц альфы льётся мягкий голубоватый свет. Это было страшно и красиво одновременно. И он закрыл глаза, в блаженной истоме отдаваясь умелым, распаляющим его поцелуям, что скользили уже по его щекам и шее. И эти поцелуи становились всё более и более настойчивыми, как и пальцы альфы, которые пробрались уже под рубаху Джисона и тепло оглаживали рёбра, не решаясь, однако, двигаться дальше.
Сам омега тоже уже откровенно пощипывал, сжимал и гладил плечи волка и чуть запрокидывал голову, чувствуя, как крепнет его собственное естество и... влажнеет сзади. Дыхание Хёнджина между тем становилось всё более прерывистым, он стал тихо рычать, всё настойчивей целуя, уже откровенно засасывая кожу на шее Джисона, а потом навалился сильнее и уложил омегу на спину, не переставая вылизывать ему шею, охаживать языком ямочки и прикусывать кожу.
Джисон терялся в ощущениях: он понимал, что всё как-то неправильно, а Хёнджин вряд ли трезво мыслит и действует, поддаваясь самым животным, самым стыдным своим желаниям, но ему было просто безумно приятно всё, что делал с ним сейчас альфа, — он и сам не знал, не умел противостоять своим собственным желаниям, поэтому...
Поэтому он вытягивался от возбуждения, ощущая на себе тяжесть сильного тела волка, изгибался под его поцелуями и укусами, чувствуя, как пробивают его упругие волны удовольствия. Джисон подавался на требование альфьих рук прогнуться сильнее, чтобы подставить себя ближе к его зубам и губам. Он ахал и постанывал от невыносимо приятных ощущений мокрого языка на коже, а когда рука Хёнджина опустилась ему на пах, он задрожал так откровенно и застонал так беспомощно и просяще, что альфа низко и мягко хохотнул и зашептал ему что-то на ухо. Но, наверно, даже если бы он шептал на известном омеге языке, тот мало бы что понял, потому что пальцы Хёнджина сжимали его сквозь ткань так властно и правильно, что не давали ни на мгновение отвлечься. Однако штаны ужасно мешали, раздражали, Джисону хотелось Хёнджина ближе, тесно-тесно, чтобы ощущать его на себе, только вот как сказать об этом, а главное — стоит ли, ведь...
Внезапно он почувствовал, как руки Хёнджина огладили его бёдра и потянули ткань с них вниз. Это испугало его, и он вскрикнул и жалобно зашептал, пытаясь удержать эту последнюю — такую ненавистную и такую нужную — линию обороны:
— Не... не надо?.. А? Мастери... мастери... Не надо?..
Хёнджин замер. Он медленно приподнялся на руках, нависая над растерянно на него таращащимся омегой и снова заглянул ему в глаза своими немного мутными, но всё равно прекрасными и удивительно яркими глазами.
— М-мастери? — хрипло и глухо переспросил он. — Твой? Ты меня... орхарэй-ро, хан омиджи?
Джисон отчаянно попытался понять, что сказал ему альфа, но в голове всё путалось, а естество ныло болезненно, и он, чтобы только хоть как-то прекратить эту пытку, кивнул и прикрыл глаза, цепляясь пальцами за плечи волка.
Тот же склонился к его губами и, оставив на них сочный и сладкий поцелуй, спустился чуть ниже и одним решительным движением снял с потерянного и покорно приподнявшего постыдно текущую задницу омеги штаны. А потом... Джисон подумал, что он сошёл с ума, когда горячий и мокрый рот накрыл его естество, заставив немыслимо выгнуться и закричать от острого, почти жестокого наслаждения, пронзившего всё его тело, ещё не совсем отошедшее от течки и поэтому до боли чувствительное.
Дальше было всё в тумане — сладком, липком и мокром тумане дикого, непонятного и безумно стыдного удовольствия. Хёнджин ласкал почти с яростью, сильно, резко и глубоко, не щадил и не слушал жалобных и жарких, высоких, сладких стонов сходящего под ним с ума омеги. А Джисон вцепился в покрывало и почти выл, умоляя непонятно о чём того, кто сейчас так жадно мучил его, пуская по всему телу огненные искры, отдающиеся в кончиках пальцев, заставляя разрастаться мучительно-томную тяжесть в паху, которая требовала выхода, требовала быстрее, быстрее — и глубже, и... и...
Когда альфа, оторвавшись на несколько мгновений от него, чуть прикусил внутреннюю сторону его бедра, а потом с низким жадным урчанием провёл языком по нему, доходя до половинок, бесстыдно, ужасно мокрых, и мазнул там, Джисона пробило как будто молнией, и он застонал жутко развратно, и яростно, и страстно:
— Ма... Мастери! О, Хё... Хён... Да!
И альфа, издав столь же яростный, громкий рык победившего в драке самца, снова опустился губами на его естество, а Джисон, выгнувшись, забился и закричал, кончая ему в рот и понимая, что это — всё. Это — Всё!