Приручи мою боль, любимый (18+)

— Ты меня напугал, малыш, — хмурясь сказал Чонхо, обтирая ему лицо мокрой тряпицей. — Разве можно вот так? — Дети? — сухими губами прошептал Джисон. — Не может быть, нет... — Когда трахаешься в течку так, что стены трясутся и у всех соседей встаёт, так бывает, — совершенно спокойно, как будто и не говорил ничего ужасного, возразил Чонхо. — На-ка, попей... — Откуда... — Джисон проглотил воду, солоноватую от его собственных слёз, — ...ты можешь что-то о нас знать? — Я умею молчать и слушать, когда надо, — улыбнулся Чонхо. — А люди любят трепаться, когда их слушаешь. И о том, как отлюбил тебя Хёнджин, много чего альфы на стройке у Чанбина перешутили. — Суки, — шепнул Джисон, дрожащими руками закрывая пылающее от стыда лицо. — Тоже мне... альфы. И этот тоже... Убью. — Да брось, — небрежно усмехнулся Чонхо, убрал его руки от алых щёк и снова стал касаться их приятно влажным и прохладным полотном. — Все рядом живут, окна раскрыты, заборы низкие, а уши — длинные, слух волчий. Так что не спрятаться, не скрыться. Это вот зимой, как законопатитесь, так можно будет хоть криком под ним кричать — никто и не услышит. — Хватит! — яростно прошипел Джисон, зажмуриваясь и отталкивая руки Чонхо. — Как ты можешь мне это говорить! Ты же альфа, а я омега! — Малыш, ну, если так посмотреть — без загонов по поводу запаха, кое-каких размеров и силы — разве внешне чем-то мы так уж отличаемся? — Джисон растерянно заморгал и приоткрыл рот от изумления, а Чонхо торжествующе усмехнулся: — Вот видишь! И разве ты или я не знаем, что происходит между альфой и омегой, когда они голыми оказываются в постели? Причём, учитывая, что беременный у нас именно ты, то это в отношении меня могли бы возникнуть вопросы, а ты-то точно знаешь. Джисон яростно зашипел, а Чонхо снова засмеялся. И вот надо бы — надо! — обидеться на этого ужасного человека, но — нет. Джисон еле удерживался: только гордость и страх перед открывшимся будущим не позволяли ему ответить на подтрунивание альфы весёлым смехом. И Чонхо как будто услышал его потерянно носящиеся в голове мысли. — Ты слишком много думаешь, бельчонок, — уверенно сказал он, снова поднося к губам омеги воду, которую тот покорно стал пить. — А всё просто. Твой альфа не смог вовремя вынуть — вот ты и залетел. Это, судя по тому, как ты ответил на мои слова, не очень хорошо, так как вы, видимо, этого не хотели. Джисон горестно вздохнул и, прикрыв глаза, удручённо кивнул. Хотели... ха-ха. Хёнджин выгнал его из дома, крикнул столько обидного вслед, что не забыть. Да и он не забудет. А тут ещё и это... Конечно, он примет, раз уж так, но... — Конечно, Хван не бросит тебя, конечно, сразу позовёт замуж и честно сделает своим, — сказал Чонхо. — Но, кажется, тебе этого будет мало. И я, наверно, очень не вовремя открыл тебе глаза на то, что ты теперь не одинок: вам бы помириться сначала. Но — как уж вышло. Я просто и подумать не мог, что ты не знаешь. Наверняка ведь и тошнило по утрам, и слабость была, и кушать ты стал больше... — Да, да! — с мгновенно навернувшимися слезами кивнул Джисон. — Только я думал, что приболел, а никак не... — Странно, ты же омега, — пожал плечами Чонхо. — И у тебя есть младший брат... Хотя ты был, наверно, совсем крохой, когда твой папа его понёс. И всё же странно: Есан-то ведь... Эээ... — Он вдруг нахмурился и прошипел сквозь зубы: — Вот леший сын, опять за своё... — А потом чуть принуждённо улыбнулся потерянно моргающему Джисону и продолжил: — Ну, поменять уже ничего нельзя, я не шаман, заставить тебя что-то забыть не могу. — Джисон изумлённо вытаращился на него, и он снова засмеялся. — Не парься, это я так шучу. Жизнь рядом с моим Есаном — штука очень занимательная, хотя и опасная иногда. — Он умеет? — с каким-то странным благоговением спросил Джисон. — Ну... заставлять забыть? — Эх, парень, чего он только не умеет, — внезапно тяжело и без тени шутки вздохнул Чонхо. — А только цена у этого всего так высока, что и врагу не пожелаешь. Но ничего... — Он скупо улыбнулся. — Я ещё не проиграл. Как он любит говорить, мы ещё поборемся. — Он и мне так сказал, — жалобно сказал Джисон. — И обнял. А Хёнджин нас увидел и решил, что мы... И он наорал на меня, сказал, что... Назвал... Слёзы хлынули из глаз мгновенно и неожиданно, и через несколько мгновений Джисон, размазывая их по лицу и задыхаясь от горечи, уже рассказывал Чонхо всё-всё. Он знал этого альфу едва ли полдня, но говорить было легко и по ощущениям совершенно необходимо. Он торопился, глотал слова, перескакивал с события на событие, прерывал себя, когда внезапно решал, что это не надо говорить, но Чонхо его ни разу не перебил, на его лице ни разу не отразилось ни насмешки, ни презрения, ни возмущений. Только внимание, тёплое сочувствие и — понимание. Иногда он чуть хмурился, иногда слегка улыбался — и тогда у Джисона открывалось второе дыхание. И когда омега закончил, то нашёл себя прижатым к сильной груди, в тепле и уюте ласковых рук. Добрых, сильных, надёжных. Омега уткнулся носом в эту грудь и снова заплакал. Оказывается, плакать, вот так опираясь на кого-то, — сладко... А Чонхо мягко стал гладить его по волосам и тихо спросил: — Ты сможешь его простить? — Я тут... при чём? — всхлипывая, с горечью спросил Джисон. — Это он... От него зависит... — Слишком многое из самого важного в жизни альфы зависит от омеги, малыш, — тихо ответил Чонхо и стал мягко сжимать его затылок пальцами, отчего по всему телу Джисона побежали лёгкие мурашки чистого блаженства. И голос Чонхо немного отдалился, но зазвучал как-то яснее, прозрачнее и убедительнее: — Он очень сильный, Сонни, властный и упёртый, но он сломлен духом, и его раны только-только начали затягиваться. Он как никогда уязвим сейчас и ничего не сможет добиться, если ты не захочешь его простить и... признать. Я неплохо знаю его, и я видел, как он смотрит, когда говорит о тебе или когда кто-то говорит о тебе. Вряд ли наш красавчик Хван Хёнджин когда-либо из-за кого-то, кроме своей семьи, так переживал, метался и пылал. — Он пылает, потому что ревнует меня ко всем и вся, — горько пробормотал Джисон. — Ревнует — а я вот опять с тобой обнимаюсь... Он замер, осознавая, что сказал, но Чонхо лишь усмехнулся и легко сжал его шею сзади, повёл по косточкам вниз, нырнув в рубаху, а потом снова вплёл пальцы в волосы — и Джисон послушно снова склонил голову ему на грудь, смутно понимая, что всё равно не сможет сейчас вырваться из этих рук. Потому что... не хочет. Так спокойно было здесь... заснуть бы вот так... — Ну, когда я обнимаю самого его, он же не возражает, — вкрадчиво, негромко сказал Чонхо и мягко засмеялся в удивлённо раскрытые глаза Джисона. — Объятия иногда лечат, Джисон. Может, если бы вы с ним больше обнимались, чем трахались, вам было бы чуть легче справиться с той болью, что и у тебя, и у него хлещет через край. А ещё лучше — говорили бы почаще. — Мы как говорить начинаем, так орём друг на друга, — горестно возразил Джисон. — У него вечно какие-то ко мне требования, он всем недоволен, а я... — А ты? — Чонхо тепло огладил усталые плечи омеги, согревая. — Ты, видимо, просто божок небесной дороги? Мирный, невинный и лёгкий, как лунный свет на поляне? — Н-нет... — Джисон обидчиво поджал губы. — Но если я ему так не нравлюсь, пусть тогда просто откажется от меня! — Он замер, а потом снова вытер набежавшие слёзы. — Вот он и отказался, да? — Совесть имей, — укоризненно сказал Чонхо, — судя по тому, что он тебе наговорил, он был пьян, как леший в мае! Он ведь пить-то начал, как потерял всё. И он так-то тихий. Чонджин говорил, что лишь коротко раскидает посуду в кухне — и спать. А тут он тебе столько наговорил, так ещё и полез к тебе! Впрочем, ты его притравил... Кстати, безумная затея, в основном омежий запах — это очень сильный возбудитель, так что то, что он тебя не поимел против воли, — это чудо какое-то, хотя, отравляя его, ты дал ему на это согласие. — Нет! — жалобно вскрикнул Джисон. — Я не хотел! Я думал, что успокою его. С другими выходило... с омегами... Чонхо выразительно вздохнул, но ничего не сказал. — Странно, — сказал он, несколько мгновений тишины спустя. — Ты узнал, что у тебя будут щенки, а говоришь о чём угодно, но не об этом. — Мне страшно, — тихо отозвался Джисон, — даже думать об этом страшно, не то что говорить... Эти слова сорвались с его губ прежде, чем он полностью осознал их, поэтому он замер, пытаясь себя понять. Страшно... ему часто было страшно, на самом деле, не был он никаким смельчаком, но только сейчас, возможно, впервые, он произнёс это — и ощутил в полной мере. Страшно. Ему было жуть как страшно! — Страшно, что не выносишь? — спросил Чонхо. — Страшно рожать? — Страшно, что теперь я ещё больше буду от него зависеть, — отозвался омега. — Не хочу зависеть от него! Не хочу! Боюсь потому что! Ужасно боюсь, что не нужен ему, что он так и не сможет поверить мне! Я и так уже отдал ему почти всё, а он мне так и не поверил! Я не смогу завоевать его! И мне будет больно! Потому что я теперь ничего вообще не смогу: я полностью в его власти! — Джисон завсхлипывал, чувствуя новый прилив рыдания, на грани которого стоял. — Он выгнал меня! Сказал, чтобы я шёл вон! И, может, был не так уж и не прав: я обидел его, наверно, но ведь это я от испуга! Он так смотрел — как будто голодный на еду. Он бы сожрал меня! Сломал бы, насилуя! Ему наплевать было, что я не хочу! Я вообще-то как бы... Он смутился, вспомнив вдруг свои ощущения там, под пьяно бормочущим у его шеи просьбы Хёнджином, вспомнил мольбы утомлённого его борьбой с самим собой омеги внутри: "Дай ему! Он так хочет! Такой жаркий, такой сильный, такой нужный нам! Расслабься же, ну! Ты же тоже хочешь!" Это было так стыдно и больно, что он снова покраснел и пролепетал уже тише: — Я испугался... И всего лишь сказал! Я же... только сказал, а он — выгнал меня! — Слова иногда так больно бьют... Хуже, чем кулак, — отозвался Чонхо. — Напомнить тебе, кто это сказал? Джисон беспомощно приоткрыл губы, пытаясь придумать, что ответить... Потому что возразить было нечего. — А ты, — жалобно пробормотал он, — говорил, что слова ничего не значат! Только дела важны! — А вот к этому приходишь не сразу в жизни, — откликнулся серьёзно Чонхо. Он уже выпустил омегу из своих объятий, и они просто сидели рядом под навесом из веток шалаша. — А уж от пьяного ждать понимания — это просто безумие, Сонни. И для всех нас, для волков, кочевье — это боль непереносимая. Ты ведь всё и сам понимаешь. — Он поднял руку, потрепал в тоске опустившего голову омегу по волосам и вдруг спросил: — Как ты думаешь, что он сейчас делает? — Откуда мне знать? — шмыгая носом и нетерпеливо поводя плечом, сказал Джисон. — Спит, наверно. А может, встал, увидел, что меня наконец-то нет, одной трудностью в его жизни меньше — и делает что-то в своём обожаемом доме! Единственное, что он любит, — это дом! Договорив, Джисон почувствовал, что сейчас снова сорвётся в слёзы, потому что сердце заболело от того, насколько лживым было пренебрежение, которое он попробовал вложить в эти слова. Он любил дом Хванов, любил! И кухню, где сидели трое за большим столом — и было уютно, даже когда Хёнджин дулся. И спальню, где ему было так сладко, где Хёнджин шептал ему, что он самый прекрасный и желанный, называл лунным бельчонком и делал такое... Чулан, где было много всего, от чего душа Джисона счастливо сжималась: ему не грозили ни голод, ни холод! Чердак, где можно было дуться на альфу, который рубил дрова и складывал поленницу, и одновременно залипать на него, будучи незамеченным и представляя, как проходится рукой по этой мокрой от пота груди парня, как сосёт кожу на сильной шее, а потом кусает, метя, оставляя свои следы, как... Да даже проклятый куст под окном, который он чем только не покрыл, — и тот сейчас вспоминался с какой-то нелепой нежностью! А вот теперь Хёнджин выгнал его из этого дома — и будет там один! Один... Совсем один... Прав был Чонхо: Чонджин всё больше внимания уделяет своему Юто и что-то там даже заикался о месте для своего дома. Правда шуткой и потому, что они с Хёнджином уж очень разошлись ночью и потрахались на кухне, но всё же... Было ясно, что огромный дом скоро останется одному хозяину. И что будет с ним, когда его жизнь снова опустеет — уже совсем? Снова выть пойдёт на холм в лесу? Снова будет ложиться в постель голым, чтобы не рвать одежду, обращаясь во сне... Один, с этим выражением на лице, как будто его ударили в душу грязным сапогом... Джисон отчаянно сжал крепкое плечо Чонхо и зарыдал — горько, тоскливо, от страдания и — сострадания. — Ваш дом? — тихо спросил Чонхо, похлопывая его по спине. — Твой альфа любит ваш дом? — Дом, из которого он меня... — Дом, в котором он бесится сейчас, пытаясь понять, почему тебя нет, скорее всего, — уверенно сказал Чонхо. — Дом, который он тебе отдал, доверил, хотя в нём, в этом доме — его душа. — Он тяжело вздохнул и тихо добавил: — А кому можно доверить свою душу, Сонни, м? Разве тому, кого ненавидят и не хотят видеть рядом? Не знаю... — Альфа чуть пожал плечами. — ...как было у вас, но у нас дом отдают тому, кого... — Он умолк, и печальная улыбка скользнула по его губам. — Впрочем, что же. Как я и сказал, решать тебе. — Он резко поднялся, и Джисон растерянно посмотрел на него снизу вверх, а альфа нахмурился и пояснил: — Ты не можешь так запросто убежать из наших владений. Омегам-перелётчикам путь из них закрыт. Граничники поймают, а они у нас волки лихие. Молодые, злые и в основном одинокие. Он сжал губы и значительно посмотрел на Джисона, который в ответ на этот взгляд побледнел и кивнул. Всё было понятно. — Ты... Ты вернёшь меня обратно? — тихо спросил он. — Отдашь... ему? — Ты что — котёнок потерянный, чтобы тебя возвращать? — удивился Чонхо. — Просто я не совсем понимаю: Сонхва разрешил отказываться от альф, и двое ваших уже живут в доме, который наши построили для таких, как они. Почему ты не пошёл туда? У Джисона всё свело внутри от мутной тоски. — Не хотел, — едва слышно шепнул он. — Он меня... Не так... обижал... — А, — кивнул Чонхо. — Ну, прости, оставить тебя здесь я не могу. Во-первых, это времянка, скоро наш больной окрепнет и сбежит, а мы вернёмся в слободу. Во-вторых, я не готов умирать. И даже неважно от чего: от зубов Хвана или от очередного хитрого взвара Есана, который у меня страшен в гневе и ревности. Я и так только и успеваю, что разгадывать его загадки, чтобы снова не улететь в сон, больше похожий на небытие. Он сказал последнее со странным самодовольством и поиграл бровями. А Джисон, вскинувший голову и в диком изумлении вытаращившийся на него, испуганно пробормотал: — Как это?.. Почему? — Как — неважно, — коротко хохотнув, ответил Чонхо: — Моему шалуну только дай травки в руки да огонёк... Но ему я смогу противостоять, он у меня уже выдыхается придумывать, а вот твоему альфе — увы. Он в гневе бешеный до лешего. Ты ведь не думаешь, что он мне простит, если я оставлю тебя здесь и скрою от него? — Что же делать мне? — тихо спросил Джисон. — Куда мне идти? Мне и моим... — Он положил руку на живот, пытаясь почуять хоть что-то там, внутри. Но ничто не откликнулось. — Предлагаю сделку, — деловито сказал Чонхо. — Я кое-куда отведу тебя. Оставлю на пару дней — подумать. Ты же вроде как лесной человек. Вода будет рядом, еду сам найдёшь. Мне говорили, что ты невероятно хорош в этом. Только спрячься хорошенько, запахом чтобы не светить. Я приду за тобой через два дня. Если ты всё ещё будешь там, что же, значит, я во всём ошибся. И обещаю, мы тебе поможем. — Мы? — проморгался от слёз Джисон. — Кто это — мы? — Я и мой сладкий, — улыбнулся Чонхо. — Это только он думает, что может от меня что-то скрыть. — Его губы исказила насмешливая улыбка, а потом он замахал руками на снова в мучительном удивлении открывшего рот омегу: — Да не парься, брось, это наши дела. Уверен, что тебе не надо будет. Но если что — помни: ты не один. — Он чуть склонил голову вбок и твёрдо сказал, глядя прямо в полные благодарной влаги глаза Джисона: — Никто в этой слободе больше не будет один. Я ошибся один раз — и никогда не расхлебаю последствий. Но больше — нет. Спасибо Есану за это. — Он подмигнул омеге и коротко приказал: — Собирайся, я проверю Сана, и мы выдвигаемся.