Портрет Джулиана Морроу

      Бекки не прекращала щёлкать радиостанции. Из Нью-Йорка мы уже выехали в Коннектикут, и дождя здесь не было. Солнце начало припекать и раздражать меня, так что я сорвался на Бекки:       – Можешь наконец оставить его в покое?       Она метнула на меня обиженный взгляд. День не задался с самого начала. Она собралась ехать в джинсах и застиранной футболке с Guns’n’Roses. Я объяснял ей, что такая одежда на похоронах неприемлема, но у неё в шкафу не оказалось больше ничего чёрного. Вот она и сидела сейчас на пассажирском месте как какой-то панк-библиотекарь в круглых очках.       – Просто поставлю диск тогда.       Её рука потянулась к бардачку. Я едва успел перехватить её. Уже приоткрывшийся бардачок громко хлопнул.       – Да что с тобой такое? – прикрикнула Бекки.       – Прости, – мне сразу стало стыдно. – Дисков нет. Я их выложил.       Остаток дороги мы провели в тишине.       Через несколько часов мы остановились на кладбище. Здесь было сыро и серо. Деревья уже стояли почти голые, но трава ещё зеленела сквозь лёгкий туман. Недалеко от подъездной дорожки я заметил толпу людей, сгрудившихся вокруг гроба. Женщины рыдали. Испуганные дети озирались по сторонам. На ум сразу пришли те похороны, на которых однажды побывал я. Родители погибшего, благодарные всем приехавшим. Его притихшие братья. Его безутешная девушка. И компания его лучших друзей, – его убийц – рыскающих по дому в поисках антидепрессантов его матери. Я старался закопать эти воспоминания глубже, чем тело Банни Коркорона.       Бекки мягко взяла меня под руку и повела в сторону скорбящих. Я пытался высмотреть в толпе знакомые белые макушки (ну или рыжую) и ничего не замечал вокруг. Вдруг голос Бекки:       – Ричард. Это не твой учитель.       Я проследил за направлением её взгляда и обнаружил, что в гробу лежит не Джулиан, а какая-то пожилая женщина.       В недоумении я огляделся и заметил в сотне метров от нас другую группу людей. У гроба Джулиана под старой раскидистой ивой стояло от силы человек десять. Двое из них мне до боли знакомы.       Как зачарованный, я пошёл в их сторону, уже напрочь забыв о Бекки. Ангельское лицо Камиллы обратилось ко мне. Впалые щёки, тонкие, сухие губы, влажные, холодные глаза, спокойный взгляд. Так херувим смотрит на человека, сознавая его глупость, смертность и жалкость. На ней чёрное платье с горлом, которое так контрастно подчёркивает бледность кожи. Как же она измучена! И одновременно как прекрасна!       – Ричард! Ты ли это? – радостно произнёс Чарльз.       Тут мир снова ожил. И я услышал звуки скрипки над гробом, почувствовал запах белых гортензий, руку Бекки под своей рукой, увидел Чарльза.       Он стоял возле Камиллы. Из-под чёрного пальто выглядывал ворот белой рубашки, единственное светлое пятно на этих похоронах, не считая цветов. Чарльз выглядел старше и Камиллы, и, надеюсь, меня. Жизнь заметно его потрепала, но сейчас волосы у него были аккуратно причёсаны, воротничок выглажен, и он улыбался, как будто увидел старого друга.       Мы с Чарльзом обнялись, похлопав друг друга по спине. А с Камиллой только обменялись кивками. Боже, наша последняя встреча! (Ногтями я невольно впился себе в ладонь). Я знал, она тоже о ней сейчас думает. «Я люблю тебя», – говорил я. «Давай поженимся», – говорил я. «Хочешь я встану на колени? Серьёзно, встану», – говорил я. А она ответила только жалостью и честным, но суровым: «Я люблю Генри». Впервые я был рад, что поехал вместе с Бекки. Теперь я выгляжу не так жалко, когда рядом со мной моя девушка, а в бардачке у меня – кольцо для неё.       Я поспешил представить её. Но одного только взгляда было достаточно, чтобы понять, насколько Бекки и Макколеи из разных миров. Они – часы Тиффани на Центральном вокзале Нью-Йорка. Она – табло на светодиодах.       – Бекки работает в университете вместе со мной. Она защитила кандидатскую по Прусту.       Да и время на цифровых часах высчитывать удобнее, правда? Ещё немного, и я сказал бы, что мои родители недолюбливают Бекки, – факт, который, безусловно, говорит о её высоком интеллекте. Хорошо, что Чарльз меня остановил:       – Приятно познакомиться, Бекки. Хорошо, что вы приехали, – потом снова мне: – Мы уже думали, что никого из знакомых не увидим.       Я осмотрелся по сторонам. Кроме скрипача, священника и нас было только несколько людей. Женщина с чёрной вуалью на лице. Мужчина в шляпе, похожий на детектива из нуара 40-х. Старик с тростью и несколькими охранниками за спиной. Чарльз незаметно указал на одного из скорбящих, пожилого мужчину в костюме:       – Это мистер Блэквелл. Он просил называть его Велти. Друг Джулиана. Это он занимался организацией.       – Почему тут так мало людей? – Бекки сорвала этот вопрос у меня с языка. Я тоже никак не мог поверить, что к Джулиану, который прожил такую блестящую, невероятную жизнь, придёт всего несколько гостей.       – Он ведь жил не здесь в последние годы, – ответил Чарльз. – Тут его старый дом, да, но все друзья, коллеги, все в других городах. Многие узнали о том, что случилось только вчера, и не успели приехать.       Тут нас прервали, и началась церемония погребения. Всё было идеально. Живые белые гортензии, скрипач, дубовый гроб. Если бы Джулиан устраивал себе похороны, именно так они бы и выглядели.       Когда служба закончилась, мы подошли к Велти, чтобы выразить соболезнования. Мне показалось, что он нас даже не запомнил: эмоции переполняли его, но он всё же вежливо нас выслушал, поблагодарил и пригласил на поминки в доме.       Макколеи приехали на своей машине, так что нам предстояло разделиться, но тут Бекки предложила мне поехать с ними. Так она хотела тактично оставить меня наедине со старыми друзьями. Им как будто было неловко отказать, а мне просто было неловко.       Чарльз вёл машину, Камилла сидела на пассажирском месте, а я – сзади. Я не знал, о чём с ними говорить. Мы как будто снова стали незнакомцами, только теперь с воспоминаниями. Но воспоминаниями настолько плохими, что лучше их не обсуждать. О чём завести разговор? Спросить, когда они воссоединились? Когда Чарльз перестал пить? Снятся ли им ещё кошмары?       – Я уже почти год трезв, – Чарльз начал сам. – Не создаю Камилле проблем.       Он улыбнулся. Её лицо я не увидел.       – Честно, лучшее моё решение. После всего, через что я за эти годы прошёл…       – А почему ты вернулся? – неожиданно для себя спросил я.       Чарльз печально посмотрел на Камиллу. Она, кажется, тоже посмотрела на него: её голова чуть повернулась, а потом снова обратилась к окну.       – Когда нашей бабушки не стало, я приехал навестить Камиллу. Тогда мы поняли, что друг без друга никак.       Он положил ладонь ей на руку, покоящуюся у неё на коленке. Их пальцы переплелись.       У меня перед глазами встало зеркало в их квартире, разбитое одиннадцать лет назад при невыясненных обстоятельствах.       Кованные ворота уже были открыты, когда мы приехали, и бьюик Маколеев двинулся по длинной подъездной аллее, окружённой рощицей. Из тумана выглядывал высокий двухэтажный дом, отделанный белым камнем, венчающийся серой крышей. Никогда прежде я не видел таких домов. В нём чувствовался характер, величие, старые деньги. Когда мы вышли из машины, я ещё стоял какое-то время, заворожённый этим зрелище. Близнецы же беспечно перемахнули через лужайку и оказались на крыльце, обрамлённом колоннами.       – Ричард, ты заходишь с нами? – спросила Камилла, убирая ключи от машины в сумочку.       Как Офелия на картине Милле, плавая среди кувшинок, не замечает, как они прекрасны, так и Камилла с Чарльзом слепы к красоте, частью которой сами являются. Её может заметить только аутсайдер, вроде меня.       – Ничего так дом, да? С нашей квартиркой в Бруклине не сравнится, – шепнула мне на ухо Бекки. Я даже не заметил, когда она успела припарковаться.       Насколько нелепо здесь смотрелась Бекки, настолько же естественно – Камилла и Чарльз. Они выросли в этом мире гольф клубов, брендовых поло и скучных выходных на яхте с родителями и их друзьями из демократической партии. Пока Камилла с Чарльзом в начальной школе учили латынь и играли на пианино, мы с Бекки тупили перед телевизором, брошенные родителями. Как бы быстро мы ни бежали, угнаться за Маколеями шанса уже не было.       Мы с Бекки проследовали за ними в прихожую. Чарльз снял с Камиллы пальто. Пальцами он коснулся её плеча (явно неслучайно) и пробежался вниз по спине.       – Я отойду в туалет, – кивнул он нам, и исчез.       Без Чарльза мы прошли в просторную гостиную. Стены здесь отделаны деревянными панелями снизу и выкрашены в оливковый цвет сверху. Книжные полки уставлены коллекционными изданиями Овидия и Вергилия, Уайльда и Данте. Тут всё ещё пахнет парфюмом Джулиана. Над камином висит его портрет, на котором, кажется, ему нет и тридцати. Его эльфийское лицо, мягкий, участливый взгляд. Нет, он не Дориан Грей. Он Бэзил Холлуорд. Он заботился о нас, любил нас. Или, по крайней мере, любил их.       – Я видела машину Фрэнсиса у входа, – шепнула Камилла.       Сердце у меня заколотилось так, что я практически услышал его биение. Мы не собирались с тех пор, как навещали Фрэнсиса в больнице. Я как будто провалился в сон, прекрасный сон, где мы снова все вместе, и меня не тошнит от этого.       Голос Бекки вырвал меня в реальность: такой резкий, инородный:       – Я уверена, Джулиану было бы приятно, что вы все приехали проститься.       – Хотелось бы в это верить, – вздохнула Камилла, и в её дыхании – осень 82-ого: запах вишни в ликёре, звуки расстроенного пианино, ветер с озера. Единственное время, когда жизнь казалась чем-то большим. Когда кроме простого существования была Красота, а вместе с ней Смысл.       В поисках Фрэнсиса мы прошли из одной гостиной в другую, из неё – в роскошную столовую с канделябрами и картинами, оттуда – на кухню, затем в скромную комнатку, видимо, столовую для прислуги, а затем – в оранжерею.       Стеклянные стены оранжереи открывают вид на затянутую туманом рощу. До заката ещё далеко, но на эту комнату уже опустились сумерки, свет здесь блеклый и унылый. Тут свежо, прохладно и неуютно. Винтовая лестница ведёт к двери на второй этаж, которую в темноте уже почти не видно. Оранжерея уставлена диванами и пуфиками с обивкой в викторианском стиле. В одном из глубоких кресел покоится Фрэнсис. Длинный телефонный провод тянется от столика у стены к трубке у его уха. Как только мы вошли, он что-то шепнул в телефон и бросил его на кресло.       – Ричард! Камилла! – воскликнул он, гася недокуренную сигарету о чайное блюдце, где уже лежит с дюжину окурков. – Знал, что вы приедете.       Его бледное лицо покрывали морщины. Пальцы непроизвольно дёргались.       – Мы тебе не помешали? – Камилла кивнула в сторону телефона.       – Нет, нет. Я разговаривал со своим психотерапевтом, но мы созвонимся позже.       – Он проводит сеансы по телефону? – я не слышал, чтобы кто-то считал такую практику эффективной.       – Не совсем. Сеансы проходят как обычно, но он всегда на связи. Просто на всякий случай. Чтобы мониторить приступы. Это всё психосоматика, – Фрэнсис сам кивнул в подтверждение своих же слов.       Повисло неловкое молчание. Минута, когда мы думали обо всём, что не можем сказать друг другу. Пожалуй, после того, через что мы вместе прошли, невозможно на самом деле стать друг другу чужими. Сколько бы лет ни пролетело в разлуке…       – Я Бекки, – вдруг раздался звук. Всего на мгновение я забыл, что она здесь.       Фрэнсис улыбнулся, но прежде, чем он успел что-то ответить, в комнату ворвался Чарльз.       – Сколько зим! – прозвенел его счастливый голос, когда он бросился в объятия Фрэнсиса. – Ты без Присциллы?       – Конечно без, – Фрэнсис мотнул головой. – Мы же разводимся.       – Вы только несколько лет назад женились.       – Так мы и разводимся несколько лет.       Чарльз засмеялся, и напряжение мгновенно улетучилось.       – А мне она нравилась, – сказала Камилла, вынимая сигарету из пачки Фрэнсиса.       – Тебе она нравилась больше, чем мне, – Фрэнсис щёлкнул золотой зажигалкой с гравировкой и поднёс огонёк к сигарете Камиллы.       – Мы рассчитывали тебя увидеть на кладбище, – Чарльз завалился на диван, перекинув ноги через подлокотник.       – Шутите? Там сыро, менингит можно подхватить в два счёта, – небрежно Фрэнсис указал на пустой бокал на столике. – Я и здесь еле согреваюсь. Нам надо принести ещё выпить. Вы будете?       Камилла и Чарльз неловко опустили глаза.       – Я больше не пью, – размеренно проговорил Чарльз. Голос у него дрогнул, и он уставился на ковёр.       – Оу, – удивился Фрэнсис, – ну да. Понимаю. А остальные? – с надеждой он посмотрел на нас.       – Да, без проблем, – кивнул я.       Вместе мы вернулись к другим гостям. На поминки собралось больше людей, чем на похороны. Совершенно незнакомые мне лица. Кажется, они и друг для друга по большей части незнакомые. Ну или так они хотят думать. Женщина с вуалью стоит где-то в углу. Детектив из нуара сторонится всех. Восточные принцессы, сбежавшие наследники, шпионы, актёры и бог знает, кто ещё. Эти люди могут быть кем угодно, учитывая круг общения Джулиана. Он собственную жизнь превратил в кино, которое Бекки только мечтала бы посмотреть на экране.       Мы стоим у камина, под портретом Джулиана. В очаге потрескивают поленья, огонь бросает отсветы на наши лица, вытягивает тени. Джулиан взирает на нас сверху-вниз, прямо как прежде, как отец, наставник, самый близкий поверенный душевных секретов.       Пока Фрэнсис наполняет бокалы виски (для себя, меня и Бекки), и соком (для близнецов), к нам приближается Велти.       – Вы ведь студенты Джулиана, верно? – спрашивает он. Тембр его напоминает тембр Джулиана. Он одет с иголочки, но ужасно печален.       – Да, мы учились у него в Хэмпдене, – отвечает Чарльз.       – Спасибо вам, что приехали. Мне так отрадно видеть его студентов. И не только при таких обстоятельствах, на самом деле. Нет, всегда. Они не похожи ни на кого другого. Полагаю, я бы безошибочно выбрал из толпы тех, кого учил Джулиан, – улыбался он.       – И в чём же они особенные? – в интонации Бекки вдруг почувствовалась едкость. Я удивлённо на неё обернулся.       – Блестящий, холодный ум. Выправка, почти как у римских воинов. Самообладание. Искусность.       – А по-моему, такая одержимость контролем – это признак невроза.       Я на месте был готов провалиться, когда Бекки это сказала. Зачем вообще было её брать с собой? Она никогда не поймёт.       – Наверное, это зависит от точки зрения, – примирительно отступил Велти. – Но кое в чём я с Вами соглашусь. В студентах Джулиана таится трагедия. Потому что мировосприятие Джулиана было идеалистичным, платоновским. Сталкиваясь с реальностью, его студенты неизбежно видят, как всё, во что они верили, извращается, опошляется, даже пугает, – мне хотелось закричать: да, да, да. – Однако Джулиан оставался себе верен, как бы не оборачивалась жизнь. В этом и заключалось его мужество. И когда я смотрю на вас, на его студентов, я вижу его. Понимаю, что Джулиан не исчез и никогда не исчезнет навсегда. Он стал идеей, отражение которой я вижу в ваших глазах.       Я снова взглянул на портрет. Я никогда не страдал наивностью. Я знаю, что, наверное, вкладываю в Джулиана смысл, которого в нём изначально не было. Но разве не так поступает хороший читатель? Он разгадывает скрытые намёки, иногда те, что автор добавил подсознательно; разглядывает достоинства текста, которые сам автор не замечал. Может быть, то же самое делаю и я, как хороший студент? Опять же, я не наивен. Я не считаю, что Джулиан был идеальным. Но он приоткрыл для нас врата в царство мёртвых. Знание, которым он нас наделил, навсегда соединило нас невидимой нитью. Джулиан, я, Фрэнсис, Камилла и Чарльз. Только мы и никто больше из присутствовавших в комнате не знал, как притягательна Красота, и как далеко можно ради неё зайти.       Я поднял бокал для тоста:       – За бессмертие Джулиана!       – За бессмертие Джулиана! – хором откликнулись остальные и единым жестом поднесли бокалы к губам.       Вспоминая тот день, я понимаю, что вполне в соответствии с логикой мистицизма именно с первого глотка виски (с первого глотка зелья) и с тоста, попирающего законы жизни и смерти, и начался сущий ад.