Он убил собаку. Опять.
(С) к/ф Шерлок Холмс
~~~~~🪦🪦🪦~~~~~
Тонкая полоска света проникает в спальню сквозь плотно задёрнутые шторы, защищая комнату от внезапно разыгравшейся непогоды. Раздвинув портьеры, Феликс впускает солнечный день внутрь. Прохладный порыв свежего ветра ласкает его мокрую после душа щёку, и омега, упиваясь запахом сочной зелени с улицы, зависает и разглядывает двор. Настроение прекрасное. Кажется, что никто в этом мире не способен его испортить. За окном охрана лениво передвигается, изнывая от жары. Альфа у ворот, прислонившись к стволу раскидистого дерева, курит в его тени, спасаясь от припекающего солнца, пока другие, будто пингвины в черно-белых костюмах, слоняются по территории и вяло переговариваются по рации. Садовник громко чертыхается в попытке подвязать разросшиеся кусты с цветущим алым гибискусом, на фоне бормочет телевизор в будке охраны и щебечут разные голоса птиц. Феликс стягивает с головы полотенце, бросает его на разобранную кровать и усаживается на подоконник. Завернувшись плотнее в пушистый халат, он зажимает меж губ сигарету и прикуривает, втянув в легкие густой дым. Вид из окна настолько знакомый и будничный, что омега на секунду забывает в каком времени он находится. Словно оно повернулось вспять и отбросило его на много лет назад. Туда, где нет затяжного конфликта с лисами и в его жизни все просто. Туда, где манящий запах камелий переплетался со сладким вкусом хобакчук, приготовленного папой, в те редкие моменты когда им разрешалось увидеться. Папа ужасно готовил. Единственным его коронным блюдом была тыквенная приторно-сладкая каша. И хоть по вкусу она и была похожа на сожженный сахар, Феликс съедал её всю. Не хотел лишний раз огорчать папу. А сейчас омега с радостью отдал бы целое состояние, чтобы ещё раз ощутить этот приторный вкус непонятной оранжевой бурды. Ещё бы раз уткнуться в чистый хлопок папиной рубашки, обнять тонкую фигуру и задохнуться в гамме ароматов из горького лимона и холодных камелий. А позже, дома, услышать одну из историй отца, его зычный голос, гулко отзывающийся в собственной груди. Просто сидеть рядом под мерное потрескивание сосновых бревен в камине и тихий стук полированных камней о деревянную доску для игры в падук. Почувствовав, как к горлу подкатывает ком, Феликс глотает горький дым, щедро приправленный кислым привкусом сожалений. Часто моргает, чтобы не зареветь. И чего расклеился? Он скучал. Это было единственным объяснением его ностальгии. В старом коттедже на кромке лесной рощи не обитали призраки, но там жила история нескольких поколений Ли. Вернувшись домой после долгих лет отсутствия, он стал слишком чувствительным. Слишком много Феликс думал о том, чего уже никогда не вернуть, обернувшись в воспоминания, как в любимый шарф, на котором однажды он непременно вздернется. Как бы ни было больно, но после смерти родителей ему пришлось научиться жить так, будто каждый день он шел по раскаленным углям. Раньше жажда мести помогала вставать по утрам, двигаться дальше, не сворачивать, а после смерти брата все стало каким-то пустым, неважным. Конфликт с Хван Хенджином вернул ему вкус к жизни. Феликс не привык вести войну открыто. Пытаться остановить разъяренного быка — все равно, что пытаться забодать море. Может, стоило изменить план? Сколько бы Феликс не думал, он не мог найти разумных объяснений притяжению, что вибрациями чувствовались в воздухе, стоило оказаться в одном помещении с альфой. Доминирующее давление его животной натуры, под которым его омега легко ломался, словно стебель кипариса, чувствовалось острее, напоминая, что он ещё живой, сотканный из желаний, эмоций и чувств. Кислород рядом с ним становился разряженным, легкие горели, а кровь в ушах стучала все громче, и долго подавляемые инстинкты просыпались, захлестывая высокими волнами. Хенджин напоминал ему Дохёна всем тем дерьмом, что обильно лилось из его рта. И он будто снова слышал ядовитые насмешки брата о своем происхождении: подстилка, шлюха, посредственность, позор семьи. Фантомы резали слух, отравляли сердце, отчего хотелось вцепиться и вырвать альфе язык, заставить его захлебываться в собственной крови, хрипеть в предсмертной агонии и смотреть как тот в последний раз сомкнет свои веки. В альфе будто собралось всё к чему он испытывал лютую ненависть, но была и другая сторона, привлекательная черта, то что омега ценил. У Хенджина что на уме, то и на языке, его эмоции живые, если он ненавидит — то всей душой, если любит — то защищает до последнего вздоха. И в этом была их схожесть. Феликс каждую встречу видел в черном небе чужих глаз свое отражение. За колючей же броней Хван Хенджина все ещё бьется горячее сердце. Для него все еще важна собственная семья, крупицы которой он желает защитить. И Феликс чувствует себя мерзко за то, что использует это против альфы. Оставленная, будто случайно заколка, как оправдание, чтобы пойти за ним. Брошенные в лицо слова, чтобы возбудить чувство вины и, вишенка на торте, — спровоцировать приступ. И испуганный альфа является на пороге как по заказу. Феликс хмурится. Ему ведь не показалось? Он отчетливо слышал беспокойство в голосе альфы. Из-за него? Оно промелькнуло так быстро и испарилось также внезапно, но омега видел это во взгляде, слышал сквозь стучащую в ушах кровь… Или показалось? Он трет переносицу и тушит истлевшую сигарету, обжигающую его пальцы в пепельнице. Какая теперь разница? Все прошло гладко. Ближайший соратник и любимый омега «отдыхают» на вилле в Инчхоне, это должно поумерить пыл Хвана на какое-то время. Звук подъезжающей машины отвлекает его от размышлений. Заметив незнакомый седан, приближающийся к воротам дома, Феликс напрягается всем телом. Не хотелось бы встречаться с альфой так скоро. Охрана же напротив никакого волнения не испытывает, спокойно пропустив авто внутрь. Напряжение омеги быстро сходит на нет, когда из припаркованной машины выходит Минги и выгружает с заднего сидения пакеты с логотипом известной сети аптек. Телохранитель выглядит измотанным. Всегда идеально выглаженный костюм помят, галстук съехал набок, а лицо альфы сливается с цветом асфальтированной дорожки, ведущей к дому. Феликс цокает. Бедолага ещё, по всей видимости, не отдыхал, и как только собирается бросаться на амбразуру в таком состоянии? Феликс очень расплывчато помнил момент, как добрался до машины, где его ждал телохранитель, и почти мгновенно отключился, свернувшись калачиком на заднем сидении, а проснулся уже в своей кровати. Минги даже не осмелился его раздеть, так и оставив спать в неудобных джинсах и толстовке, он все же перепугал альфу своим видом до чертиков, потому как тот, судя по объему сумок, обнес аптечный ларёк. Какая глупость. Секс ведь не сигареты — не убивает. Фыркнув, омега потягивается как кошка сидя на подоконнике, и морщится от тянущей боли в пояснице. — С выводами я поторопился, — тихо бормочет он и мягко соскальзывет с подоконника, заметив как к копошащемуся с покупками Минги спускается Сынмин. Потеряв всякий интерес к происходящему, он идет в гардеробную и, сняв халат, придирчиво оглядывает себя в зеркале. Костеря на чем свет стоит альфу, жалуется, что от открытых нарядов ему придется временно отказаться. На боках синяки от пальцев, неглубокие укусы вокруг сосков, а шея вообще похожа на серо-буро-малиновое месиво из засосов. Какого хрена Хван Хенджин наставил на нем своих меток, как будто им по шестнадцать, а у альфы случился первый гон. — Вот же придурок! — констатирует омега, снимая с вешалки черную блузку из плотного плетения кружева с застежкой на спине и в тон узкие классические брюки. Увлеченный подбором неласковых эпитетов в адрес Хван (черт бы тебя побрал) Хенджина, и натягиванием на свой зад облегающих трусов из тонкого атласа, которые на зарплату даже очень хорошего врача позволить было бы себе настоящим расточительством, Феликс не слышит, как дверь в его спальню открывается. — Фу, ну и вонь, — омега подпрыгивает от неожиданности, услышав недовольный голос заместителя. Высунув из шкафа только голову, Феликс окидывает взглядом альфу: лицо с последствиями ночной пьянки, амбре из перегара и бергамота, будто ореолом витает вокруг Сынмина, в руках пакеты, те самые, что привез телохранитель. Одет во вчерашние джинсы и черную футболку, хотя одежда, может, и сегодняшняя. Омега мог бы пошутить про ёлку, но выражение на чужой физиономии с намерениями поругаться заставляет его промолчать и спрятаться обратно. — У тебя руки отсохли или ты стучать разучился? — Феликсу приходится напрячь связки. Он чертыхается, злясь на Мина из-за его внеплановой пьянки. В доме и без альфы хватает алкоголиков, омега и сам прекрасно справляется с этой задачей, а теперь вместо запланированных дел, будет дышать на него перегаром и охать как старый дед. — Руки у меня на месте, — огрызается Мин, — они просто заняты. Покончив с ремнём на брюках он, наконец, выходит, держа блузку в руках. — В следующий раз не вламывайся ко мне в спальню, я мог быть не одет, — предупреждает он, отворачиваясь от топчущегося Кима. Рукава блузки облегают запястья будто вторая кожа, а просунув голову в разрез, он путается волосами, попав ими в зубья собачки на скрытой молнии. — С каких пор ты меня стесняешься? — хмыкает Мин, бросая сумки на пол. — Что-то не припомню за тобой такого качества. Хочется съязвить в ответ, но в расписании у него нет времени на скандал и на зализывание уязвленного эго тоже. Феликс невнятно мычит, нервно дергает зажеванные замком волосы и бесится от того, что попал в ловушку собственной одежды. — Блять, да помоги лучше! — не выдерживает он. — Не мельтеши, — хмыкая предупреждает Сынмин, должно быть с его стороны Феликс сейчас выглядит беспомощным. Подойдя со спины, альфа убирает его руки и осторожно распутывает созданный колтун. Он расправляет на омеге блузку потянув за низ, и, застегнув молнию, скользит ладонями по хрупким плечам, сдавливает их так сильно, что Ликс восклицает: — Ауч, — он дергается, пытаясь освободиться и повернуться к Сынмину, но тот не позволяет ему сделать этого. — Мне вот интересно, ты когда и Минги успел трахнуть, что он торчал все утро под твоей дверью, как сторожевая собака и бегает тебе за противозачаточными? — голос, в котором сквозит скрытая агрессия над ухом, не предвещает ничего хорошего. Феромоны альфы давят на мозг, зверь взбрыкивает, едва почувствовав попытку прогнуть его. — Ты ещё пьяный что ли? — запальчиво возмущается Феликс в ответ, стряхнув с себя чужие руки. Развернувшись омега заглядывает ему в колючие глаза и продолжает, уже более миролюбиво: — Ну чего ты? Напридумывал черти что. Тебя послушать, так моя задница пашет без продыху, ещё и Минги приписал. Злишься за то, что я поставил тебя на место при всех? М? — Феликс тянется к слегка небритой щеке альфы, треплет ее, ласково улыбаясь. — Сынмин-а, ну не злись, ты же знаешь, как я легко выхожу из себя, прости. — О, только не строй из себя овцу, Ён! — взрывается Ким, схватив омегу за запястье, которое тут же прошибает острой болью. — Я на собственной шкуре знаю твои методы. — Сдурел? Человек съездил в аптеку из беспокойства и дал мне выспаться, а ты уже думаешь, что он залез ко мне в трусы, — фыркает омега в ответ, поправляя рукав. — Твоя ревность просто нелепа. Если намерен продолжать в том же духе, лучше свали. — Конечно же, в доме неожиданно опустела аптечка, — иронично усмехается Сынмин, игнорируя посыл в далекое пешее, и угрожающе прищуривается. — Стоит только вильнуть задницей, как выстраивается целая очередь из желающих ее наполнить. Феликс отступает на шаг, скрещивая руки на груди. Он бы сейчас рассмеялся от идиотских придирок альфы, вот только ему отчего-то совсем не смешно. — Сынмин, ты себя вообще слышишь? Твои претензии нелепы, давай остынем, хорошо? Ты протрезвеешь и поймёшь, насколько неразумно ведешь себя, — увещевает омега. — Неразумно? — Ким подходит в плотную, оттесняя его. Феликс упирается в высокое изножье кровати. — А прыгать из койки в койку по-твоему разумно? Скакать на узлах — это разумно? Или вонять на округу, как блядь из притона Лисиц, это разумно, Ён? — альфа уже не сдерживает своего гнева, крича и выплевывая слова в его лицо. Феликс кривится, обида комом застревает в горле; хочется реветь в голос, кричать, что все не так, но он отводит взгляд в сторону, чувствуя укол вины. Бесполезно переубеждать того, кто считает, что правда за ним. Искусанные изнутри губы уже кровоточат, наполняя рот металлическим вкусом, истерзанная душа корчится от боли, поднимая волну гнева. Он не тот, кто должен слышать такие слова, и уж точно не подчиненому их произносить. Неужели Сынмин думает, что найди он другой выход из сложившейся ситуации, он бы поступил иначе? Феликс так устал биться в закрытые двери. Устал от того, что все его решения подвергаются сомнению человеком, что наделён безграничным доверием. Человеком, которого готов укрыть от града пуль, и, если это спасёт ему жизнь, ляжет хоть под сотни Хван Хенджинов, тысячи, взамен прося лишь о доверии. Он же не просит так много: только быть опорой, стоять за спиной, пока он борется с ветряными мельницами. Но жажда власти течет во всех, не существует альфы, в котором ее нет. Даже самые слабые мечтают о ней. Она приобретает разные формы, словно примеряет на себе маски, скрывает истинное обличие. И Сынмин не исключение. Зачем довольствоваться вторым местом, когда до первого рукой подать? Чем он отличается от того, кого зовёт монстром и чудовищем, ведь сам, ничуть не лучше Хван Хенджина. По крайней мере, у последнего нет за душой скрытых мотивов. Он хотел Феликса, а не тех перспектив, которые открывались с получением сердца омеги. Желания Хвана были неподкупными, чистыми, простыми. Его внутренний зверь не поддавался контролю, не крутился у ног верной овчаркой. Пытаться приручить такого альфу — все равно, что держать в руках живой огонь, где быстрее сам сгоришь, чем он потухнет. Феликс прекрасно понимает, что только потому, что он омега, заместитель смеет раскрывать свой рот. Будь на его месте Дохён, Сынмин не посмел бы перечить, принимая чужую власть, как данность. Только его пол и долгая близость между ними позволяют Мину думать, что омега принадлежит ему. Думать, что отлучение от ласкающей руки — временная омежья дурь, что все закончится, как только буря схлынет, но щенку пора принять суровую реальность. — Вот оно что значит? — Ликс вскидывает подбородок и, ведя бровью, скептично щелкает языком. — Минги совершенно не при чем. Считаешь что если я пустил тебя греть свою постель, ты имеешь право указывать мне, что делать и с кем спать? Считаешь, что если с моей помощью из шавки, лижущей зад моего брата, ты достиг места за одним столом с ним, можешь расчитывать на нечто большее? — губы кривятся в подобии оскала, омега с силой тычет пальцем в крепкую грудь Сынмина, и он зло выпаливает: — Не зарывайся, Сынмина-а. Знай свое место. Я больше не буду закрывать глаза на твои косяки. Запомни, незаменимых людей не существует. Продолжишь в том же духе, я легко запру тебя в клетке и забуду, где оставил ключи. Феликс не успевает подумать над опрометчивостью своих слов, он слишком взбешен поведением зарвавшегося альфы, и в мгновение ока оказывается поваленным на кровать. Мин грубо раздвигает ему ноги, удерживая руки омеги над головой, промежностью вдавливается ему в пах и рычит в чувствительный нос, выдыхая изо рта пары вчерашнего виски. — Знать своё место? А где было бы твое, Ён, если бы не я? Где бы ты сейчас оказался? — шипит Ким. — Обслуживал старшего Хвана? Где бы тебя самого заперли по воле главы? Трон, на котором ты сидишь, все это благодаря мне, твоя память, слишком короткая, Ён, — альфа не ждёт от него ответа, впивается в его плотно сжатые губы. Свободной рукой Сынмин задирает блузку, оглаживая впалый живот омеги. В глазах бесноватый блеск, он хрипло продолжает бормотать, пытаясь добиться от Феликса желаемого. — Мы с тобой помазаны одной кровью, Ён. Ни один альфа в этом городе не заслуживает тебя больше меня. Ни один альфа не сделает для тебя то, что сделал я. Я твой первый и единственный альфа, я твой избавитель, меня ты должен благодарить… Феликс не верит в происходящее, все кажется каким-то сюром. Его мутит от концентрации бергамота, а влажный язык толкающийся ему в рот, ощущается мерзким слизняком. Пальцы альфы пытаются расстегнуть на нем брюки, и собственное сердце заходится в неровном паническом стуке, впрыскивая адреналин в кровь. Омега плотнее сжимает губы, не давая Киму проникнуть, и ахает, когда тот сдавливает ему бок, проходясь по ноющему синяку. Его тело мелко дрожит от озноба, он протестующе мычит в поцелуй, когда член альфы, трется об него, имитируя фрикции. Осознание происходящего бьет под дых. Феликс шумно втягивает носом едкий запах, витающий в спальне. Он прикрывает веки, сознание схлопывается, как раковина моллюска. Паника, клокочущая внутри, стремительно утягивает его в адскую червоточину, мешая собраться. Рычание альфы, пытается подчинить омегу, подмять под себя податливое животное, привыкшее к этому человеку. И нет ничего проще, чем дать Сынмину сейчас желаемое. Феликс точно знает, что от него не убудет, это просто. Ты сдаешься и ждешь, когда все закончится. Твоя душа покидает тело, остаётся бесчувственная оболочка. Потерпеть. Перебороть ощущение тошноты, не в первый и, омега уверен, что не в последний раз происходит подобное. Это его новая реальность, он прекрасно знал, что за люди его будут окружать. От мыслей к горлу подкатывает кислая желчь. Помощи ждать неоткуда, кричать, звать на выручку, — нет никакого смысла. Стены в этом доме толстые, за запертые двери не проникает ни звука, да и Феликс кричать не станет. Не переживет, если сюда сбежится вся охрана дома. Он приказывает себе успокоиться, расслабиться, перестать сопротивляться, уговаривает себя как маленького. Омега томно стонет в жадные губы Сынмина, выгибается ему на встречу, поддаваясь на болезненные ласки. Он распахивает рот, отвечая взаимностью. Ерзает под альфой, в притворном желании, разводит ноги, шире смыкая их на широкой талии, и мысленно благодарит Хвана за то, что так пометил его своим запахом, что собственные феромоны перестали выдавать его эмоции. Мин блаженно шепчет: «Ён», —ослабляя захват на руках. Его ласки мягче, привычнее. Нежные покусывания за линию подбородка, влажная дорожка вдоль впадины на шее. Раздраженное рычание над запаховой железой. Феликс нервно сглатывает вязкую слюну. — Так бесит, Ён. Ты воняешь как он, я убью его… — Сынмин-а, — Феликс сладко выстанывает его имя, зная, как альфа это любит. Подкатывающие слезы от ощущения предательства сжимают грудь, но он прячет их, проклятая гордыня не позволяет сказать то, что внутри омеги сейчас настоящая агония. — Не думай о нём, я хочу тебя. Ты мой альфа…мой Сынмин-и. Феликс подставляется под горячие губы, что шепчут будто одержимые: — Твой Ён, твой. Я все сделаю…все. Возбужденный Сынмин приподнимается, давая Феликсу возможность перевернуться на живот. Он виляет задом, прогнувшись в пояснице, выпячивает его под каким-то немыслимым углом и чувствует, как с него стаскивают расстегнутые брюки; альфа проводит ладонью по позвонкам, а его руки гладят кожу на ягодицах. — Урод, — раздраженно рычит Ким через секунду и, убрав руки, лижет глубокие борозды оставленные другим альфой. Феликс ждёт, извивается полозом под языком, царапины на коже полыхают огнём, но он не обращает на это никакого внимания, глазами впиваясь в подушку. И как хорошо, что альфа не видит его лица, не видит, как он гипнотизирует место, где лежит пистолет. Не то что бы Феликс предвидел нечто подобное, омега не мог предположить, что неуверенность альфы в себе приведёт их когда-либо к такому концу. Просто спалось с оружием спокойнее, кошмары во снах больше не донимали. Сейчас же это единственное его спасение. Он украдкой тянется, скользя рукой по простыни, закусывает губу из-за вторгающихся пальцев. Края его дырки слегка пощипывает от нехватки смазки, но он терпеливо насаживается на них. Ещё миллиметр и кончики нащупывают прохладную рукоять глока. Схватившись за неё, он резко переворачивается. Омегу крупно трясет, вся его собранность и хладнокровие уходят на то, чтобы схватить оружие. Он чувствует, как слабеют руки, как волна адреналина начинает отпускать, как возвращается власть над телом и разумом. Это успокаивает его нервы. — Убирайся, — голос от волнения пропадает, вместо густого гулкого рыка прорываются жалкие хрипы. Омега прочищает горло и повторяет не шелохнувшемуся с места заместителю. — Убирайся, сейчас же. Альфа медленно отступает назад, косясь краем глаза на подрагивающий глок в нетвердой руке, и хмыкает. — Брось, Ён, убери эту пугалку, кого ты пытаешься обмануть? Ты не способен на убийство. Феликс с силой зажмуривается и давит на спусковой крючок. Грохот от выстрела бьет по перепонкам, смешиваясь с отборным матом альфы. В ушах звон, в воздухе запах пороха, и он неуверенно приоткрывает глаза. Сынмин лежит на полу, схватившись за ранение, отборный мат щедро льется из его рта, как и кровь прямо на футболку. Омега в оцепенении пялится на свои руки, ещё не веря в то, что так легко смог выстрелить. Без колебаний, без раздумий, словно делал это уже не раз. Словно на мгновение он забыл, кто перед ним. Будто между ним и альфой только что появился разлом, который они не смогут переступить, похоронив в нем все хорошее, что между ними было и что могло бы быть. И пусть Ким Сынмин был все ещё жив, Феликс внутри себя уже засыпал его землей, сняв пешку с шахматной доски.