Карточный домик

*** Как и обещал, А-325 пришёл на встречу к доктору, когда тот заканчивал свою работу. — Прекрасно. — вздохнул доктор. — А вот и наш бунтарь пожаловал... Подожди пару минут, я собираюсь, и мы пойдёт поговорить в другое место. Ты же понимаешь, что у стен есть уши и есть глаза? Повторять не требовалось. А-325 молча отошёл в сторону, изучая такие знакомые и полустершиеся от времени плакаты на стене. Сегодня он был каким-то более сонным, заторможенным. Смотрел на рекламную табличку с навязчиво улыбающимся лицом, гласящую: "Во всем мире знают детки: Чтоб быть здоровым, надо пить таблетки". (собственно, эта надпись, всегда казалась ему идиотской), а видел перед собой то странное пространство, в котором не было реальности, но был кто-то, кто явно проявлял участие к его жизни. — Всё в порядке? — доктор заметил, что его спутник неподвижно уставился в стену. — А..., да. А-325 оторвался от своего занятия, и они пошли прочь из клиники. — Жаль, я не осмотрел вас. — доктор покачал головой. — Мне кажется, все таки новое средство плохо на вас влияет. — Не надо, пожалуйста... Мне впервые за долгое время начало становиться лучше... И в моей карте итак полно записей о смене лекарств. Доктор покачал головой, но ничего не сказал. *** Они сидели в небольшом кафе. Доктор заказал себе крепкий кофе, своему слушателю почему-то взял сок, как ребёнку. — Боитесь, что кофе негативно повлияет на мою психику? — сухо и с долей скептицизма заметил А-325. Доктор помолчал. Потом молчание неожиданно прервалось. — Знаешь, ты наверное, читал в учебниках истории о Великой Медицинской Революции? — Что-то читал... — Мой дедушка застал времена ещё до неё... Он всегда отзывался о той поре как о чем-то волшебном. Говорит, никто не принуждал никого пить лекарства насильно. Никто не контролировал, что вообще человек пьет. Можно было долгое время не ходить в поликлиники и больницы. Многие до последнего лечились дома или не лечились вообще. У нас это время связывают в основном с дикарским романтизмом... "Он умирал от диабета, но стоически продолжал есть шоколад, потому что только шоколад возвращал ему вкус жизни". — доктор грустно усмехнулся. — В отличие от деда я родился в то время, когда Медицинская Революция уже произошла. Весь мир был судорожно взволнован мечтой о новой жизни. О жизни правильной, где светочем стала медицина, а богом психиатрия. О, эта Богиня! Я поклонялся ей, был преданным её жрецом... Я помню, как всему миру показывали самую первую на свете операцию. Как сидел, потирая вспотевшие руки, как ловил глазами каждый кадр... Я был настолько восхищён этим рывком в светлое будущее... И, как ты можешь догадаться, я мало общался с дедушкой, которого мои восторги приводили в ужас... Долгое время я не обращал на него внимание, а его нервное отношение ко мне расценивал, конечно, как область психиатрии. Бедный старик выжил из ума и более не способен принять позитивные веяния будущего. Но судьба жестока своим наказанием. И, сколь равнодушен был к деду я, столь и мой собственный сын был равнодушен ко мне... Это был тот ещё упрямец. С самых первых дней он все пытался выкинуть какую-нибудь пакость. То тетради мои порвёт, то залезет на дерево, то будет изображать из себя обезьяну, чтобы веселить соседский детей и хвастать перед ними своей храбростью. Я стоически терпел все его выходки, понимая, что заслужил это наказание... Но пришло время ему стать взрослым. Я определил для него самый лучший курс препаратов, самых испробованных, самых надёжных, но... Он не захотел их пить! Совсем. Наотрез. Мы часто спорили с ним. И я продолжал уговаривать. Знаешь, почему я уговаривал? А-325 дёрнул плечами. Доктор вздохнул. — В такие моменты ты все больше напоминаешь мне его. Ему тоже было начихать на историю. — Эм... Мне не начихать. Но из-за огромного количества разных средств в моей голове, я практически ничего не помню о своём прошлом. — поправил А-335. Доктор снова вздохнул, недовольный, что его монолог прервали. — Так вот почему я это делал... Медицинская Революция привела некогда к полной смене представления о врачебной науке. До неё медицина была чем-то, к чему прибегают иногда, время от времени и только по необходимости, а то и не прибегают вовсе. После неё было установлено, что абсолютно каждый из нас в определённом возрасте должен выбрать себе средство, которое будет принимать всю оставшуюся жизнь. Средство это было безобидной пищевой добавкой в виде таблетки. Вскоре их разработали уже много разных видов... Так вот. "К чему я все это рассказываю". — спросите вы. Чем больше укреплялись восторги от успехов на врачебном поприще, тем все жёстче становилось законодательство, связанное со случаями уклонение от правил. Вначале это был штраф. Потом штраф побольше и штраф ещё больше. Потом вместо штрафа появилось тюремное заключение. А потом было принято постановление, гласящее, что все сопротивляющиеся есть враги будущего. А единственный надёжный способ излечения от таких врагов это операция. Я продолжал верить в то, что медицина всегда действует во благо. А мой сын продолжал спорить со мной. И однажды они пришли за ним. В один прекрасный день. Вычислили моего мальчика. Они сказали, что все будет хорошо. И даже я... — доктор словно внезапно постарел на десяток лет, он горестно усмехнулся, — ...я сказал ему, что так будет лучше, что он должен пойти... Он, конечно, не послушал меня и пытался бежать. Но не долго. Дело в том, что в этом мире мы все давно посчитаны, у нас даже вместо имён буква с номером. Они просто выследили его по своей базе... И потом они вернули его мне. После операции... И тогда впервые я усомнился в том, во что верил всю свою жизнь. А-325 молчал, но едва заметные жесты — взгляд в стол, поджатые губы — выдавали, что подсознательно он прекрасно знает, о чем речь. — "Операция прошла хорошо." сказали они. Но с тех пор он стал... — доктор, развёл руками с полным опустошением. — Он больше не был моим сыном. От моего мальчика осталась только пустая оболочка... Он мог есть, мог пить, мог делать какие-то элементарные вещи. Но из него полностью пропала его душа... И это была не потеря памяти, как у тебя, нет... Он перестал быть человеком. Я начал бояться его... И сам он недолго в таком состоянии прожил. Он часто стоял с опустошенными глазами смотрел на поезда. Когда я спрашивал, зачем он это делает, он молчал. А потом однажды он просто сиганул под поезд... Тогда я стал копать документы об этой операции. И открыл очень старые, старые сведения ещё дореволюционного мира об операциях на мозге. О лоботомии, после которой люди становились овощами. Я стал испытывать страх перед своей богиней медициной... А потом мне дали нового пациента. Мальчишку, который отказывался пить любые таблетки. Как думаешь, кого он мне напомнил?.. И только поэтому я взялся за это дело. И в этот раз победил я, потому что через полгода он начал принимать свое первое средство. Правда, он менял его чуть ли не каждый месяц. Но это был прогресс. Потому что этот ребёнок приходил говорить. Почему ему плохо. Почему он не хочет пить то или это. Мой мальчик никогда не приходил ко мне говорить... Он просто отказывался или устраивал сцены. А с этим я мог говорить. Понимаешь, про кого я говорю? А-325 молчал. — Я говорю о тебе, дурачье... — вздохнул доктор. — Я думал вчера, может мне забить на все и отдать твою карту в полицейское управление. Почему я вожусь с тобой? Но я снова и снова вспоминал своего мальчика. Судьба дала мне шанс загладить вину тем, что подкинула твой случай. Поэтому я уже все решил... Ведь ты сам не найдёшь работу. С завтрашнего ты назначаешься моим помощником в клинике. Будешь заполнять бумаги и поливать цветы. Тогда они не придут за тобой. Если отказываешься — это полностью твой выбор. Тогда пеняй на себя. А-325 молчал. Доктор ждал от него ответа, а он пытался переварить только что услышанное. — Ты пьешь таблетки только утром или и утром, и вечером? — Новые только вечером. — наконец выдохнул А-325. — Один вопрос. Мне надо будет участвовать в каких-то медицинских делах? — Нет. К медицине я тебя не подпущу. Бумаги, книжный архив, цветы, чистота в кабинете... — Ладно... Я согласен. — Вот и хорошо. Доктор немного отпил кофе. Заметно взволновавшийся пока рассказывал, он медленно приходил в себя. — Теперь, что ты хотел знать о себе? — Всё. Я понял, что не помню ничего о своём прошлом. Поступил ли я один к вам в клинику. Сколько мне было. Если не один, то кто был со мной. Есть ли у меня родственники, и почему я о них не знаю. — Такой эффект стирания памяти иногда происходит. Тем более у тебя был довольно сложный случай. И, отвечая на твой вопрос, ты поступил один. — Один? Точно? — Точно... Тобой никто не хотел заниматься, потому что ты был сыном женщины, которая уже несколько раз засветилась в антиобщественной деятельности и поплатилась за это. — Поплатилась? — Да, это были люди, организовавшие сопротивление. Они пытались бороться с системой. Уничтожали лекарства и клиники. Поджигали, взрывали, устраивали выступления на площади, где не давали людям получить положенные им по закону таблетки... Но не вдохновляйся. От них часто страдали ни в чем не повинные больные, ведь в тех же местах раздавали и таблетки астматикам, диабетикам, больным раком и прочее, прочее. А от взрывов умирали все, находящиеся в клинике, включая детей. Это была организация с мощной, но злокачественной идеей. Эту женщину поймали, предотвращая очередную диверсию... А тебя передали в клинику. — Ей сделали операцию? Поэтому я помню о том, что такое операция? — Не совсем... — протянул доктор. — Есть разные случаи запущенных ситуаций. Операцию применяют, если у человека ещё есть надежда. Ему, может, не помогли таблетки, но он имеет право на нормальную жизнь в обществе и он хочет нормально жить. Но, если человек становится причиной массовых смертей и направленной вредоносной деятельности, то тут уже операция не поможет... Ты уверен, что хочешь знать? А-325 сглотнул. — Да, я должен. — Многие проживают здесь целую жизнь, не зная о том, что вообще есть сопротивление... Что ж. На самом деле сопротивление есть. Эта Организация есть и до сих пор. В неё входит много человек. Но они боятся действовать в открытую... Потому что тем, кто причастен к ней, грозит уже не операция, а печь. — Что?.. — Большой механизм, который представляет собой ограниченную комнату. Туда загоняют людей, которых уже не спасти. Тщательно закрывают... И включают огонь. А-325 опешил от внезапного понимания. — Так красная кнопка... — Доктор молчал. — Как? Это.. Это же та самая кнопка, да? — А-325 закрыл рот руками, чтобы не издать лишних звуков. Перед глазами пронеслись картины сгорающих заживо людей. Их крики, вопли о помощи. Жар, исходящий от кнопки, горячие красные брызги. Дрожащими руками закрыл лицо. — Кому пришло в голову отправить меня именно на эту работу? Почему не уборщик, почему не кто угодно другой? — А я тебе скажу почему. Они сомневались в том, что ты безопасен для общества, так как ты сын мятежницы. И то, что ты работал там, показывало, что ты верен идеалам государства. — Вам не жаль тех людей? Не жаль, что все это делалось моими руками? — А-325 резко отдернул от лица руки и потряс ими в воздухе. — Те люди действительно... — Но ведь вам жаль сына! Если бы я только знал... — он покачал головой снова закрывая руками лицо. — Боже мой, я никогда не смою с себя этой крови... — Так, стоп. — доктор взял его за руки, заставив опустить их на стол. — Здесь нет крови. Успокойся. Возьми себя в руки. На нас смотрят. Если заметят, хоть каплю мятежного настроения, конец нам обоим. А-325 молчал. Он странно побледнел и стал ещё более отсутствующим. — У этой женщины было несколько детей. Ты и кто-то еще. Вначале вы были в одной клинике. Для того другого вся история закончилась операцией, а тебя перебросили к нам. — Почему тогда просто не прооперировать меня там. Что, я особенный? — Нет. Я так понимаю, что второй ребёнок просто действительно сошёл с ума. — И вы специально подобрали такие лекарства, чтобы я все забыл? — А ты ничего и не знал. Никто не рассказывал тебе про то, что случилось с матерью. Ты знал только, что тебя забрали. Единственное, что ты должен был видеть, это последствия операции на втором ребенке. — Вы всегда говорите "второй ребёнок". Но как узнать, кто это был? Это была сестра или брат? И вы не сказали, сколько мне было. — Тебе было 10 лет. Про второго ребёнка я не знаю всей информации, потому что, ещё раз повторю, к нам в клинику ты поступили один. И твое счастье, что я за тебя взялся, потому что 90% мнений были за операцию... Я вытащил тебя. И те средства, которые я дал тебе, действительно помогли тебе... Вам. Стать нормальным членом общества. — Но почему мне никто ничего не сказал про кнопку? Почему вы не выступили против такой работы, если вы понимаете, что, знай я об этом, я бы никогда... — Никто не идёт против интересов государства. Пока вы давали им доказательство, что не связаны со своей матерью, все для вас было хорошо. Сейчас у вас есть шанс списать все на нервное напряжение и я очень надеюсь, что вы им воспользуйтесь, положительно взглянув на перспективы работы в моей клинике. — Да, я уже согласился на работу... Я благодарен, конечно... Но... Мне так плохо от мысли, что... Моими руками... Вы знаете, в последний день перед уходом я видел, как красная обжигающая жидкость течёт на меня из кнопки, она залила мне лицо. Было очень больно, с меня словно сдирали кожу. Это стало последней каплей. — Почему же ты ничего не говорил о своих видениях? — Они не были постоянными... И потому что я живу в мире, где надо быть нормальным. — И давно ты видишь видения? — Иногда. Но они были редкими и случайными и не настолько болезненным как в тот раз. В основном была просто заторможенность и страх к кнопке. — Возможно, что-то вроде подсознательной или генетической памяти. Не помешали бы дополнительные исследования... Все таки, хорошо, что я беру вас в свою клинику. — Спасибо, что не в качестве пациента. — посмеялся А-325. — Можно и в качестве пациента, но тогда, боюсь, вас уже действительно отправят куда следует. А-325 промолчал.