Храм нежной смерти

Мама никогда не била меня. Её главным оружием было веское слово, которое мигом могло образумить и сделать из меня образцового ребёнка, послушного и тихого. На месте других родителей я бы такому необыкновенному дару только позавидовал. В ночь после того безумного дня мне трудно было заснуть или хотя бы успокоить рой мыслей в тяжёлой голове. На ум лезла всякая несуразица, я несколько раз вставал, чтобы выпить воды, или чтобы включить напольную лампу у зеркала и сесть на пол, уставившись на собственное отражение. Холодный свет уродовал меня, отбрасывая некрасивую тень на покрасневшую, чуть припухшую щёку. Я прикусил губу и легонько дотронулся до лица, потом подвигал челюстью. Боль немного утихла, но спать всё равно будет трудновато. Я повернулся и посмотрел на кровать, где лежала целая куча подушек — мне всегда хотелось окружить себя чрезмерным комфортом, а мама в этом только потакала, потому что стремилась к тому же. Сейчас на этих мягких шёлковых подушках даже не поспишь особо, и дело не только в физической боли. Проходит ещё немного времени, прежде чем я наконец перестаю рассматривать себя в зеркале, думая о бесконечно расстраивающей несправедливости жизни, что я недавно испытал. Сейчас мне только и остаётся, что выключить лампу, подняться на ноги и нащупать лежащий на краю кровати плед, сложенный в несколько раз. Я забираю его, с собой захватываю пару подушек и кидаю их на широкий подоконник. Мне нравилось сидеть зимними вечерами на нём и смотреть на падающий снег, пока мама читала книгу или проверяла мою домашнюю работу. Заворачиваюсь в плед и тут же устраиваюсь на подоконнике. Проспать вот так оставшиеся четыре часа не составляет никакой проблемы, я слишком устал. Через несколько часов мне предстоит идти к Минчану. Я не знаю, в каком он состоянии, выживет ли, а если он в сознании, то что лучше сказать? Весь день в школе приходилось избегать опасливых, а иногда и осуждающих взглядов одноклассников. Интересно, что бы они подумали, не замажь я след от пощёчины тональным кремом… Сразу после занятий я поторопился уйти. Одному, без Минчана было невыносимо, я чувствовал себя настоящим преступником, буквально каждое действие людей вокруг меня считалось тому подтверждением. — О, Хоён-а, это ты? В палате, у изголовья кровати, где лежал мой друг, сидела госпожа Хон. На тумбочке, кроме небольшого светильника, стояла пара уже полупустых контейнеров с едой. Я спешно кланяюсь и подхожу ближе. — Минчан совсем недавно заснул. — Хорошо, тогда… У него сотрясение, а потому голова перемотана широкими бинтами. Бровь рассечена, руки ниже локтей тоже замотаны — он выставил их над собой, чтобы хоть как-то защититься, это я точно помню. Я сглатываю, ладони начинают потеть. Госпожа Хон явно уже давно с ним сидит, и Минчан приходил в сознание, а значит, возможно, рассказал что-то о том дне. Женщина, напоследок подоткнув одеяло и убрав прядь волос с лица сына, плавно встала, убрала посуду с тумбочки в пакеты, забрала сумку со спинки кресла и подошла ко мне. В её глазах не было ненависти, я в них даже обиды не видел. Просто казалось, что она сильно утомилась после трудного дня и всего лишь хочет поговорить со мной. — Пойдём? Я слегка напрягся. — Куда? — В кафетерий, мне нужно у тебя кое-что спросить. Ты не против? — Хорошо, пойдёмте. Госпожа Хон всегда была любезна со мной. Рано или поздно это должно прекратиться, однако даже в кафетерии она лишь сдержанно улыбается, наливая мне горячего травяного чая из термоса. Я её не просил и пытался отказаться, но затем всё же взял стакан в руки. В нос ударила пряность имбиря. — Минчан отказался пить его, а ты сегодня даже не ел, наверное. Я в ответ только киваю и делаю маленький глоток. — Вкусно, правда? — Да, спасибо… Можно спросить? — Конечно. — Вы злитесь на меня? — Ну… Первое время ужасно злилась, да. Когда я шла в школу, то думала, что не сдержусь и тоже что-нибудь сделаю с тобой. Но при виде тебя во мне тут же всё остыло. Я отпиваю ещё немного чая. Слышать, что госпожа Хон на меня злилась, почему-то приятно и совсем не обидно. — Здесь ведь не только ты виноват… — Почему вы так считаете? — Минчан без конца говорил о тебе, Хоён-а. Вечно, о чём бы не шла речь, всё сводилось к тому, что твоя мама ужасная, и она тебя мучает. Он спрашивал меня, что он может сделать, а я только терялась и порой даже раздражалась… Тебя ведь он тоже постоянно этим донимал, не так ли? — Я избил его именно из-за этого. Мне искренно жаль, что это произошло. Простите. Госпожа Хон качает головой. Говорит, чтобы я перестал винить себя в произошедшем, и накрывает мои руки, лежащие на столе, своими мягкими, маленькими ладошками, потом заглядывает в глаза. — Пообещай, что вы с Минчаном помиритесь. Мне только и остаётся, что согласиться. Я не знаю, сердится ли Минчан, и простит ли он меня когда-нибудь, но мне бы больше никогда не хотелось обижать его. Он — мой единственный друг. Да, мы ужасно разные, и чудакам вроде него рядом с идеальным ребёнком и лучшим учеником в школе не место, но только он у меня и есть. Мама не смогла его отнять, не смогла заставить меня отвернуться, потому что я всегда любил его за вечное бесстрашие перед любой трудностью. Я наконец-то понял, за что он так не любит мою маму, хотя это было безумно сложно. Меня терзали сомнения, но… За пару месяцев до выпуска я вдруг решил запустить учёбу, хотя для меня не было никаких проблем всё исправить. Просто появилось проказливое желание, навязчивая мысль о проверке мамы. Буквально за неделю она убедила меня в том, что я ничтожество, которое постоянно её расстраивает. Сперва она была спокойной и терпеливой, более-менее поддерживала меня. — Соберись, Ёни. Я постоянно переживаю за тебя, пожалей маму. Ты ведь уже большой мальчик. — Я стараюсь, мама. Извини. Пять дней. Учителя снова посчитали должным сообщить о том, насколько сильно снизилась моя успеваемость. Пока мама говорит в гостиной по телефону с моим преподавателем по истории, я уже успел сделать все дополнительные задания. Внизу наступает тишина, я смотрю на часы — они беседовали ровно шесть минут. А сейчас мама, как это обычно бывает, зайдёт ко мне без стука. К двери моей комнаты приближаются шаги, но перед дверью они и затихают, я же замираю в ожидании. Слух пронзает ключ, что поворачивается в замочной скважине, я подрываюсь с места и бегу к двери, дёргаю её, стараясь открыть, но ничего не происходит. — Мама! Мамочка, открой, пожалуйста, что ты делаешь? Умоляю, мама!.. Я, поддавшись самой настоящей истерике, думаю, что теперь можно смело удалять приложение с телефона, которое позволяет ей отслеживать моё местоположение и читать личные сообщения в КаТоке. По моим щекам катятся слёзы, пока я бесцельно брожу по комнате, схватившись за голову. В мыслях пусто, а мне — беспредельно страшно, потому что я и не подозревал, что моя утеха приведёт к такому. Рейтинг снова высокий, я сумел всё исправить. Но кто же знал, что в отношениях с мамой это не сработает. Она увидела во мне слабого, уязвимого человека, хотя привыкла замечать только безупречного короля и, когда надо, покорного слугу, а потому немедленно усомнилась в подлинности моей превосходности, затем и вовсе потеряв всякое доверие. Я виноват сам, но разве это позволяет так издеваться надо мной? Скоро экзамены. Я ни капли не переживаю из-за них, но вот волнение Минчана вижу впервые. Мы сидим с ним в библиотеке, уже около пяти часов вечера, однако время для нас уже перестало что-то значить. Минчан, положив голову на стол, дремлет, поодаль лежат его тетради с конспектами, учебники, тут же валяется почти пустая банка с успокоительными. Оказывается, он принимает их со средней школы. Я никак не отреагировал, узнав об этом, хотя ни разу ничего такого не слышал. Теперь любопытно, есть ли у него от меня ещё какие-нибудь секреты… — Минчан-а, вставай. — Пятнадцать минут прошло? Я не убираю руки с его плеча и тихо отвечаю, что прошло. Он же только хмурится, жалуется, что заболела голова, но героически берётся за ручку и пододвигает к себе тетрадь. Я сперва внимательно изучаю его помятое лицо. Оно всё такое же аккуратное и худое, только на брови осталась набольшая ранка после того злосчастного дня. Потом я фыркаю и поднимаюсь со стула, осторожно отодвигая его. — У тебя резинка с собой? — С собой, а что? — Давай сюда. Когда я пытаюсь заботиться о нём о что-то делаю для него по мелочи, он ужасно возмущается, но через мгновение уже сдаётся и только замолкает. Я выхватываю из его протянутой руки резинку тёмно-красного цвета и прикасаюсь к его волосам. Мне нравится их трогать и гладить, потому что они всегда мягкие и слегка пушистые. Спустя минуту на его макушке образовалась небольшая пальмочка, я хихикнул и быстро вернулся за стол. — Посмотри-ка на меня. Минчан очень красивый, а его всегда безразличный и холодный взгляд в последнее время совсем изменился. Я не знаю, как именно, но смотреть ему в глаза уже не так неловко, как раньше. Наши с ним отношения уже другие, это чуть-чуть пугает. Минчан практически не говорит о моей маме и только иногда позволяет себе выпускать колкости в сторону моего поведения. Он с гордостью подмечает, что я поменялся, и ему нравится мой смех. Он всё так же продолжает выдыхать дым в мою сторону и ругается, когда я в очередной раз на это жалуюсь. — Мило вышло, да? Минчан смотрит на меня с искренним интересом, я же не могу сдержать улыбки. — Да, вполне неплохо. В библиотеке включили свет, потому что солнце почти зашло. Я по какой-то причине не хочу возвращаться домой, Минчан тоже. Но за него хотя бы можно не беспокоиться — госпожа Хон знает, что он со мной, и я помогаю ему готовиться к экзаменам. Мама до сих пор думает, что я занимаюсь один, ей от этой мысли спокойно. Ведь она у меня одна, а значит и проблем никаких не будет. Она ждёт меня дома и знает, что я вернусь. Только там мне и место, верно же?