I
Суббота выдалась приятная: в меру теплая, чуть облачная. Ветер мягко задувал под ворот футболки, щекотал обгоревшие шею и спину. «Сейчас бы на речку или в рощицу», — но вместо того, чтобы предложить что-то из двух равноценно симпатичных вариантов, Борис уточнил: — Ничего не забыла? Алиса помотала головой и, соскочив с крыльца, прогнулась под весом рюкзака. — Все кирпичи со мной, — потоптавшись на месте, она одернула задравшуюся рубашку с джинсовой жилеткой. «И не влом ей по жаре в сто слоев рядиться. Ладно-ладно, молчу». Борис коротко улыбнулся и захлопнул за ними дверь. Алиса всегда приезжала к нему на лето. Обыкновенно на месяц, чтобы успеть еще погулять с друзьями в городе, навестить бабушку с дедушкой по Вериной линии, но тут пришлось ограничиться двумя с половиной неделями — экзамены сожрали все свободное время. Нет, они, конечно, выжали из этих двух недель по максимуму: рыбачили, купались, катались на велосипедах до Иосифо-Волоцкого монастыря и обратно, слонялись по тенистому лесу, жарили шашлыки и пекли картошку. Алиса даже усадила Бориса посмотреть «Унесенных призраками», он, правда, так и не понял, за что там дали Оскар — или это за другой? — в любом случае, его японские мультики настораживали. Они казались жуткими, как советские, но если у вторых выходил маленький хронометраж, так что условные «Аменция» или «Потец» били по мозгам умеренно, то тут за полтора часа детально прорисованные чудища начинали мерещиться повсюду. «Хотя сцена с родителями-свиньями — сильная. Такое вот в наркологии ставить надо». Борис старался при Алисе вести себя достойно: больше пары банок пива не пил, курил в одиночестве на заднем дворе, готовил и завтрак, и обед, и, черт его за ногу, ужин. Хотелось быть если не хорошим, то, по крайней мере, порядочным родителем. Алисе как будто все нравилось, но вот именно что как будто. Между ними давно начала прокладываться невидимая стена из недопонимания. Сперва все выражалось в мелочах: Борис не понимал шуток из Интернета, не вдохновлялся азиатской культурой, довольно быстро перестал разбираться в школьных предметах. Это еще казалось терпимым, плюс Вера морально готовила его к тому, что Алиса повзрослеет, у нее рано или поздно — а судя по самой Вере, то скорее рано — начнутся месячные, ей понадобится личное пространство. Борис догадывался, что человеку, более-менее выросшему, потребуется хотя бы иллюзия свободы и, памятуя о своем детстве, когда единственным относительно свободным и безопасным местом считалась улица, врезал во второй комнате замок, а в ванной повесил отдельный шкафчик с непрозрачной дверцей. Борис быстро приучил себя не входить без стука и без разрешения войти, принципиально не смотрел на вещи, разбросанные на полу, и не задавал неправильных вопросов. Никаких «как дела в школе» или «что по оценкам», а только «как ты» или «что нового». Борис стал удобнее, но точно не ближе, наоборот, с годами выяснилось, что у них с Алисой разные интересы: ей не нравился ни Щедрин, ни Горький, вместо них она с удовольствием читала Макса Фрая и Екатерину Мурашову, вместо ДДТ слушала БГ. Ей даже ее любимые «Коровки» разонравились... Хотя теперь Борис сомневался, а нравились они ей вообще когда-нибудь? Но по привычке и за неимением альтернативы он продолжал покупать Алисе только эти конфеты, а она — с благодарностью их принимать. Абсурд? Полный, но именно в нем, казалось, таилась метафора их отношений: оба хотели как лучше и оба не хотели друг друга огорчить. Поэтому невидимая стена росла, тем для разговоров делалось все меньше, так что оставшись наедине и без дела, Борис с Алисой нервно переглядывались и повторяли по сотому, а то и тысячному кругу: ну как ты — хорошо, а ты — жить можно, молодец — спасибо-пожалуйста-спасибо… «У нее, поди, уже парень есть, — от одной мысли по спине массивными волнами расходился озноб. — Не, оно, конечно, нормально. И у нас с Верой... Да Вера ей все объяснила. Чего мне лезть-то? А вдруг? Она вон не спит долго. В телефоне часто сидит и как-то, ну... Невесело сидит. А вчера вообще глаза на мокром месте. И вот разбери, это от экрана или чего?» Борис второй год заранее готовил список тем, которые собирался обсудить. И про учебу, что она важна, но не важнее Алисиных мечтаний, про работу, что почти никогда не получается найти что-то сразу путное, про людей, что они часто бывают неправы и злы, но чаще всего потому что трусливы и слабы, про мужчин, что они... Они как люди — «Но иногда хуже», — и что ни один, ни единый в мире мужчина не имеет права делать Алису несчастной, а если такой все же найдется, то Борис все разрулит. Нет, он не будет бить или орать, он просто приедет и в глаза этому «мужчине» посмотрит. Много-много всего хотелось обсудить, но не хватало духу, и слова все куда-то разбегались, так что Борис в очередной раз ограничился кульком «Коровок», бережно спрятанным в пакете с продуктами и пятеркой, настойчиво сунутой в кулак. — Пап, да мне не надо. — Не надо, значит, пусть полежит. Хлеба не просит. — Я и сама могу. — Моги учиться и отдыхать, ладно? — Ладно, — Алиса смущенно поправила чуть отросшее лохматое каре, уточнила. — Ты сам... Отдыхай тоже, ладно? И... Знаешь, если ты захочешь, ты приезжай тоже. А то ты тут один. — А тетя Надя? — усмехнулся Борис и поспешно сменил тему. — Варенье из жимолости взяла? А то ж старая меня обругает. — Взяла. И все равно, пап, я это... Алиса шагала размашистым шагом, носки ее кед, пыльные и измятые, смешно цеплялись за широченные штанины джинсов. «И на кой ей такие шаровары? Модно? В них две нее поместится. А хотя… пусть так». Взгляд от обуви скользнул по уже складной, взрослой, фигуре: Алиса еще вытянулась, почти догнала Бориса, благодаря плаванию у нее стали крупнее плечи и шире спина, — да и вообще в ее осанке проступила юношеская прямота, заменившая подростковую сутулость. «Вся в Веру вымахала, — с тоскливой нежностью подумал Борис. — И стрижки эти. Нет, хорошо, что она такой пацаненок, но не может же так быть вечно. Боже. Какая же мутная хрень эти взрослые дети», — судорожно сглотнув печальный вздох, пообещал себе выпить по такому поводу. Держать лицо при Алисе делалось все труднее, нет, он не изображал успешного бизнесмена или супер-жизнерадостного мужичка, но и грузить ни в чем не повинную дочку своими хлопотами не было ни малейшего желания. «Она ж ответственная и это… сердобольная. Начнет загоняться. И так вон чего удумала, в Москву зовет. Вере скажу, она поржет. Или… только не говорите, что это Верина затея. Не. Она тоже ответственная, но опытная, — глупо отрицать, что у Бориса вовсе не имелось проблем. — Я ж пока еще живой», — но главная проблема заключалась в том, что он не переносил любое участие. В этом смысле Вера и Алиса часто его… нет, не раздражали, ни в коем случае, они его смущали. Да. И если с Верой получалось свести любые разговоры об одиночестве, выпивке или плохом питании к минимуму, то вот с Алисой почему-то не получалось. Борис чувствовал, что за неимением аргументов начинал хмуриться, не потому что сердился, нет… ну, разве что на себя. «Где такое видано, чтобы мелкие за родаков переживали? Не, будь я конченный нарколыга или алкаш. Или бездельник. Черт, они б мне еще собаку втюхивать начали…» Они вместе купили Алисе билет и «Байкал» в дорогу, вместе уселись на скамейку ждать поезда под козырьком у главного здания, сейчас особенно бирюзового и нарядного под лучами полуденного солнца. Алиса крутила в руках запотевшую на жаре бутылку и качала ногами. — Как доедешь, напиши. — Ага. — А сейчас маме напиши, ладно? — Ладно... — снова поправила волосы, со стороны жест показался неловким, взволнованным, что ли? — Пап, я еще приеду. — Ну да, — удивился Борис. — Нет. Я про то, что я и в сентябре хочу. — А учиться кто будет? — Так я на выходные. С пятницы на воскресенье. — Чтоб ты по темноте с пьяными каталась, оно тебе надо? А маме? — Тогда в субботу. — И какие тогда выходные? Огрызок. Не, Алис, давай как обычно, на каникулах. Я тогда веранду доделаю, утеплю. — Ага... — кивнула и чуть наклонилась вбок, чтобы задеть плечом Бориса. Прикосновение вышло коротким и опять скорее тревожным, чем приятным. — Я не пропаду, — заверил Борис, но совсем шепотом, так что его слова заглушила подъехавшая переполненная электричка. «Вся в Веру. Это какая-то прям... Подстава. За что мне такие умные девы достались?» Помахав на прощание и выкурив сигарету, Борис побрел домой. Настроение, колебавшееся от «нормально» до «хрень собачья», окончательно пропало. Как если бы с Алисой уехала необходимость что-нибудь чувствовать или эти самые чувства изображать. Хотелось выпить, не допьяна, но как следует, чтобы расслабиться и поскорее сгладить неловкость от долгих проводов. «Чего я ее не обнял? Да не. Неприлично. Она уже взрослая». В кармане завибрировал телефон — Вера. — Привет. Если что я ее отправил. — Да, она написала. Я поэтому и звоню. — Зачем? — Затем, что ты всегда скисаешь, когда она уезжает. Погоди секунду, — судя по звукам, Вера стояла на кухне, шумела вытяжка и звякали металлические крышки. Борис усмехнулся: — Ты собралась меня лечить? — Едва ли. Ты же помнишь — я не врач, но вот поговорить могу и хочу. А ты с Алиской, видать, так и не смог, да? — Все я смог, — ответил, растирая веки. — Просто по-другому, не как у вас. — М-м, — протянула Вера. — Понимаю. Продолжай. — Да чего… а, — мысленно отмахнулся от отработанно-услужливого тона. — Лучше скажи, у нее, ну… все в порядке? — Вполне. Настолько, насколько все в порядке может быть у подростка. Она довольна своими результатами по учебе, придумала заняться керамикой. — Да. Она рассказывала. А вообще? Ну… Вер, не смейся. — Ни в коем случае. — Ты ж знаешь, я не понимаю, как устроены дети. Ну… нормальные. Я в ее возрасте почти сидел. Нет, с отцом я тоже не особо общался, но… — Но ты — не твой отец, — перебила его Вера и как-то особенно звонко постучала лопаткой, деревянный звук отозвался на уровне макушки. «Чисто “сиди, дурак, я сам открою”». — Борь, ты отличный папа. Я это тебе не как бывшая говорю, а как подруга. Ответственный, вдумчивый. Иногда с перебором. Уверяю, ты не делаешь ничего такого, что заставило бы Алису повторить твою судьбу, спиться-сторчаться или как-то еще по-сложному просрать свою жизнь. Нет, она, конечно, может что угодно, но это уже будет не твоя зона ответственности. — Тогда какого лешего мне кажется, что она меня боится? — Скорее не тебя, а за тебя. — А это с какого хера? — Ну, потому что вы оба немногословные. И прекрасно себя накручиваете. Это раз. — Погоди, ты только что говорила, что я никак на нее не влияю. — Я говорила, что ты не влияешь на нее так, как мог бы это сделать нерадивый отец-алкоголик, но так-то вы похожи. — Ха. — Я серьезно. Поверь мне, я с вами обоими успела пожить, — Вера выдержала паузу, возвращая внимание Бориса. — Она тебя любит и хочет быть уверена, что с тобой все в порядке. Это два. — А три? Я тоже с тобой жил. Я знаю, что у тебя всегда есть что-то третье, о чем ты скажешь в самом конце, чтоб я в тупик встал. Вера фыркнула, то ли с досадой, то ли с иронией, в такие моменты у Бориса плохо получалось улавливать ее интонации, она за ними слишком хорошо следила. — Ну а три, ты превращаешься в консерву, — и тут же добавила. — Серьезно, ты когда в последний раз куда-нибудь выбирался? Хоть в Москву. Совсем одичал в этом своем Волоколамске. Ни с кем не общаешься, по кругу читаешь Платонова с Солженицыным и покрываешься пылью. И нет, тетя Надя — прелестная женщина, но она не тянет на равную тебе собеседницу. Так что, да, Борь, такими темпами я сама начну переживать за тебя, потому что еще немного и ты превратишься в дикого помещика. — Там суть была другая… — Главное, что ты меня понял. Повисло неловкое молчание, в нем, однако, выразилось все то, что они оба могли, но не стали бы друг другу объяснять: что Борису приятна забота, но лишь на словах, на деле она его нервировала и местами злила, и что Вера все понимала, поэтому облекала в шутку, но легче от этого не становилось примерно никому, и что они оба уважали чужие границы. «Слава богу, она не позовет меня к себе. И сама не приедет сюда никогда». — Не пытайся мне втюхать собаку или вроде того. — Зачем так радикально, — Вера, наконец, выключила вытяжку и, судя по всему, устроилась на диване. — Просто тебе нужны свежие ощущения. Выбраться в новое место. Завести новое знакомство. «Да я уже… ах, да, — он же так про Матвея и не рассказал, не просто опустил момент с сексом, а вообще. — Почему?» — и сам же удивился нелепости вопроса. Потому что. Потому что все в истории знакомства звучало неправильно и, раз уж на то пошло, тревожно: тюремное прошлое обоих, явно преступное настоящее Матвея, татуировка на пояснице, — начни Борис объяснять, понадобилось бы вспоминать про парня в подсобке и то, как часто и опасно он снился, а при всем уважении к Вере, такими деталями делиться не хотелось даже с ней, чтобы не упасть ни в ее, ни в своих глазах. — Борь. Я тебя задолбала, да? — А? Не. Не… Я это… не выспался просто. Отчасти здесь он не врал. Спалось последние два месяца правда скверно, и снилось «всякое», до отвратительного подробное, в таких позах, о которых Борис раньше и не знал. Снился Матвей и иногда тот парень из тюрьмы, но в основном что-то размыто-смешанное, безличное и безликое, зато громкое и изгибающееся до пошлого излома в пояснице. Совершенно точно что-то мужское. Борис завороженно водил ладонями по худым трясущимся бедрам, заламывал мельтешащие перед глазами руки, хватал за волосы, совал пальцы в податливо распахивающийся рот. Со стороны напоминал себе какого-нибудь многолапого бога, силился вспомнить: «Янус? Кришна? Ганеша? Шива?» На моменте, когда он начинал удивляться, откуда вообще знал столько богов, Борис просыпался. Дальше наступала самая отвратительная часть — осознание. На побеленном потолке всполохами возникали обрывки из сна, в ушах звучали стоны, в чуть влажных от смазки трусах каменел стояк. Делалось стыдно до такой степени, что к себе не хотелось лишний раз прикасаться. Поэтому Борис тихо пробегал в ванную, стараясь даже не смотреть в сторону комнаты, где спала Алиса, и окунал голову под струи холодной воды. Спросонья тело сводило судорогой, как при рвотном позыве. Приходилось опираться о стену, чтобы сохранить равновесие, шипеть и материться сквозь зубы, зато все возбуждение как рукой снимало. Становилось легче, но только отчасти, поскольку воспоминания, при всем желании, никуда не девались. Они преследовали Бориса за завтраком, в гараже, на работе, когда он оставался с дочкой. — Борь?.. — Да-да, прости. Напишешь, как Алиса приедет? — Обязательно напишу, — пообещала Вера все тем же мягким, бережным голосом, но почему-то сейчас Борис был как никогда уверен, что она сердилась. — Звони мне иногда. — Ага. Пока. И это… спасибо.II
С Верой Борис познакомился, как переехал в Москву, то есть почти сразу после отсидки. Из вещей у него имелся только рюкзак с паспортом и аттестатом об окончании учебы в тюрьме, немножко отложенной налички и пачка сменных трусов. Ну и томик Платонова, куда ж без него. По впечатлениям Бориса, в Москве не так сложно оказалось найти работу, как жилье. Его пускали похалтурить то на стройке, то на вокзале, пару раз разрешили поохранять склады на Комсомольской, что по-хорошему точно делать бы не стоило, но полученных денег хватало разве что на еду, а ни о каком постоянном месте и речи идти не могло. Борису нравилось ходить в «Макдоналдс», там получалось и поесть, и умыться-простираться, если прийти прямо к открытию, а вот найти с судимостью угол, куда бы его на относительно постоянной основе пускали бы пожить, не получалось. С другой стороны, ему повезло, его освободили в мае, ночи уже стояли теплые, и первое время он довольно комфортно ночевал на остановках и в переходах, выбирал иногда специально места поближе к центру, чтобы любоваться видами. Вот в одном из переходов Борис и услышал, как девушка громко и настойчиво просила кого-то уйти. С виду — повздорившая парочка, но у девушки, высокой, худой и очень коротко стриженной, опасно подрагивал голос, а парень, весь такой вроде чистенький и мажористый, прикрывшись пиджаком, неумело поигрывал ножом-бабочкой. Борис вежливо подошел разобраться; когда его послали, без особых усилий отобрал нож, не чтобы запугать, а чтобы горе-любовник ни себе, ни другим не навредил. Парень смылся, а девушка, то есть Вера, держалась за футболку Бориса и тихо материлась. Они вместе добрались до ее дома, она жила с родителями-академиками на Университете, на улице Строителей, да-да, почти как в «Иронии судьбы». Парень, что ей угрожал, был ее бывшим. «Типа бывшим, — объясняла Вера, выкуривая сигарету за сигаретой. — Нас предки познакомили. Вроде как оба дети преподов, должны поладить. Ага. Щаз-з. Этот идиот — маньячила. Я, блин, всегда знала, что нормальных в философы не берут». Борис слушал ее, курил за компанию и следил за тем, чтобы за ними точно никто не шел. На прощание подарил тот самый нож, опять же, на всякий случай. А Вера возьми, да и попроси Бориса снова с ней погулять, научить пользоваться бабочкой и вот это все. Сделалось неловко, но он согласился. За два года в тюрьме удалось почти полностью отучить себя от общения. Да, народу вокруг всегда предостаточно, и среди сидельцев таки попадались порядочные люди, угодившие за решетку по недоразумению или по глупости, но Борис принципиально не заводил знакомств. Чувствовал, что если привыкнет — обязательно вернется обратно. Ему и после двух лет серьезно пришлось переучиваться ходить-говорить-держаться за столом. Борис хоть и пытался выглядеть прилично: ночуя на улице, не забывал бриться, чистить зубы и пользоваться дезодорантом, — но на него по-прежнему смотрели не как на равного. Откровенно гонять часто побаивались — тут на руку сыграла комплекция и от природы мрачная физиономия, на том спасибо, но все равно ощущение абсолютной неприкаянности давило и незаметно, по кусочку изо дня в день, убивало в Борисе что-то человеческое. Так что появление нового человека, да еще и в незнакомом городе, во многом его спасло. Вера оказалась тем еще панком. Дымила как паровоз, ругалась, слушала «КиШ». Единственная дочка невероятно требовательных и консервативных родителей, она с удовольствием делала все, чтобы доказать свою независимость. Сама зарабатывала деньги, водя экскурсии по Москве, чтобы покупать себе самые крепкие сигареты и одежду в рокерских магазинах, училась на четыре и пять, из вредности отвергая любую помощь, шлялась по клубам и концертам, ездила в палаточные лагеря в Архангельскую область, чтобы там по приколу вместе с подругой-фольклористкой собирать бранные частушки и сказки, увлекалась волонтерством: разносила продукты старикам. Борис отчасти думал, что и с ним Вера общалась, потому что пожалела или захотела дополнительно насолить старшим, так неудачно подсунувшим ей философа-сталкера. Борис не стал долго скрываться, честно признался и в судимости, и в том, что сейчас он фактически безработный и бездомный. Вера выслушала внимательно, поблагодарила за доверие и снова назначила им встречу: «Покажу тебе старый центр. И по Булгаковским местам проведу». Ее не смущал ни тюремный говор Бориса, ни хмурый вид, ни молчаливость. Уже многим позже она признавалась: «Ты был самым порядочным, самостоятельным и честным парнем, которого я встречала. Ни с кем мне не было так спокойно и безопасно, как с тобой». У них быстро сложились доверительные отношения, сперва исключительно дружеские: Борис читал Вере вслух любимых авторов, рассказывал блатные байки — в какой-то момент его истории даже пригодились ей для кпв по пенитенциарной психологии, — а Вера в свою очередь таскала Бориса по злачным местам, учила танцевать и кататься на мотоцикле. Тогда им только-только исполнилось девятнадцать, так что они не торопились и, когда начали встречаться, окончательно друг к другу привязались. У них получился очень удачный образец партнерских отношений с взаимным уважением и умеренной заботой, тоже, наверное, пригодилось бы для курсов по какой-нибудь семейной психологии, но тогда Вера еще мечтала о должности профайлера в убойном отделе… К счастью, эта дерзкая фантазия, взрощенная исключительно на сериалах про преступников, отпустила к третьему курсу, тогда Борис обзавелся маленькой комнатой в коммуналке на Земляном Валу, пошел на платное повышение квалификации для электриков, брал по несколько смен на ГЭС имени Смидовича, куда устроился благодаря Вериному знакомому по байкерскому клубу. Скоро завелись минимальные деньги, наконец получалось ходить вдвоем не в один лишь «Макдональдс». Борис еще порывался нормально ухаживать: покупать цветы, конфеты, — но довольно быстро сообразил, что лучше дарить вещи из «Спортмастера» и пакеты сушеных кальмаров с рынка. Если так вспомнить, со стороны они смотрелись довольно бандитски: худосочная девица в топике на голое тело и джинсовом костюме и бритый налысо медведь в рабочем комбинезоне и военных ботинках. А. И красный красавец-«Юпитер», отремонтированный в четыре руки. Родители Веры были в закономерном ужасе, когда та привела к ним Бориса знакомиться. Случился страшный скандал, причем большую его часть дослушать Борису не разрешила Вера — отправила прогревать мотоцикл, сама же разнесла отца с матерью за высокомерие и невоспитанность, быстро собрала вещи и переехала в комнату на Земляном Валу. Так они съехались, набрали побольше работы, смастерили перегородку из двух найденных на помойке типа-японских ширм, чтобы получилось два рабочих места. В одном кривыми башнями громоздились учебники по психиатрии и психологии, скапливались чашки и банки из-под энергетиков, во втором по отдельным коробкам лежали гайки, шурупы, инструменты и пахло припоем и канифолью. Борис предлагал Вере помириться с родителями, но та строго качала головой: «Они оскорбили тебя, значит, и меня тоже. Пусть думают над своим поведением. Телефон у них мой есть, где я живу, они тоже знают. Не то чтобы я сожгла все мосты между нами. Просто они упрямые и уверены, что правы, просто потому что старше, но я ж упрямее. И я знаю, что я права». Борис старался оправдать Верино доверие, снова взял повышение квалификации, стал искать им квартиру. Тогда они уже оба знали, что им нужно жить вместе, а после того, как Вера закончит университет — жениться. Правда, когда выяснилось, что она беременна, решили расписаться после защиты диплома. Им жилось комфортно, да, они были очень разными, но тут их разность действительно играла на руку: Борис всегда сохранял спокойствие, а Вера, при всей ее вспыльчивости и упрямстве, умела разговаривать и объяснять, что именно ее не устраивало. Редкие ссоры получались нелепыми и короткими. Например, однажды Вера уже на пятом месяце выкинула телефон Бориса в Яузу, потому что он отвлекался в него на рабочие сообщения и не слушал. Они тогда гуляли вдоль берега, стоял поздний теплый август. Борис полез за телефоном в воду, заодно собрал симпатичной стеклянной гальки. Дома Вера засунула батарею от телефона в рис и похвасталась, что начнет практику в больнице на Матросской Тишине, так что у них будет больше денег. «А то с пузом по Москве шататься с китайцами уже не прикольно, хотя им нравятся истории про Колобка». Новость о том, что у них скоро появится внучка, растопила сердца родителей, они собрались помогать, но, приехав в гости, убедились, что Вера с Борисом отлично справляются. Скоро зятя начали нахваливать и баловать больше, чем родную дочь. Сделалось неловко, но в то же время спокойно: теперь не приходилось чувствовать вину, будто он яблоко раздора, или как там в таких случаях говорилось? Алиса родилась в конце октября, здоровая и спокойная. «Вся в тебя, — шутила Вера, бродя по уже их квартире с младенцем в кенгурушке. — Я б на ее месте орала из вредности или от скуки». Борис улыбался и пожимал Алисину крохотную ладонь. Ему нравилось ощущение семьи, пускай часто и чувствовал, что не заслуживал ни довольных тестя с тещей, ни веселую жену, ни послушную дочь, слишком уж все это отличалось от того, что он видел в детстве. Страшно было повторить судьбу родного отца. Поэтому Борис запрещал себе уставать, часто работал без выходных, возвращаясь домой, забирал у Веры Алису и шел с ней играть, помогал по дому. Изо всех сил старался быть счастливым, а когда замечал, что уставал или раздражался, уходил в гараж, чинил подержанный «БМВ» и тихо пил. Окруженный тусклым лампочным светом и запахом машинного масла Борис ненадолго возвращался в Ростов, испытывал от накатывавшей ностальгии смесь горечи и приятной, невыразимой словами тоски. Мог прийти из гаража пьяный в дым, тогда он старался очень тихо пробраться мимо детской, ложился спать сразу на кухню, а утром вставал раньше всех, долго чистил зубы и полоскал рот. Что странно, Вера никогда не ругалась. Хотя почему странно? Она все понимала и знала, ну, или почти все. Многое. И про урода-отца, и про так и не простившую мать, и про плохую наследственность, и про то, что тяжелое детство помноженное на тюремный срок никому не идет на пользу. Про последнее, казалось, она понимала даже больше самого Бориса. Выводила на разговор, заставляла копаться в себе, предлагала сходить к специалисту, нет, не чтобы зашиться, а чтобы поковыряться в воспоминаниях попристальнее. Борис вежливо отказался и продолжил стараться. Они слишком уважали друг друга, чтобы довести все до крайней точки кипения. Развелись, сделали все по уму, постепенно, с поддержкой детского психолога, чтобы маленькая Алиса поняла: папа и мама по-прежнему дружны, любят ее, и все у них втроем будет хорошо. Борис слабо верил, что все эти заверения сработают, но памятуя о собственном детстве, полагал, что лучше довериться Вере. Кстати, ее родители, наверное, расстроились больше всего, судя по всему, решили, что их дочь не удержала порядочного человека. Борис с Верой нервно посмеялись, осознавая, что никому не получится внятно втолковать, что же с ними случилось и почему их внешне удачный брак развалился. «Дурацкое слово. “Развалился”. Я вот так не считаю, — рассуждала Вера относительно недавно. — Мы просто поняли, что мы не влюбленные и даже не муж и жена, а друзья. А ты сам говорил, что секс по-дружбе — не твое». Она, конечно, шутила, Борис из вежливости смеялся в кулак, но про себя злился. Его не покидало стойкое убеждение, что он всех обманул: Веру — будто та могла рассчитывать на его помощь двадцать четыре на семь; Алису — словно папа у нее самый-самый молодец; себя — якобы он порядочный человек и заслуживал обыкновенного семейного счастья. Так что когда его спрашивали про «все в порядке» и «как ты», он предпочитал и дальше врать, прятать голову в песок. Как там? «На вопрос “как дела” заорал матом, перевернул весь дом, набил морду вопрошавшему. В общем, ушел от ответа». К чему он вообще решил все это вспомнить? А. Да. Из-за снов… «Вот уж хрень». Борис догадывался, что у него неправильное представление о близости, он, как и другие мальчишки в девяностых, таскал из-под дворников припаркованных на улице машин рекламки с вызовом бабочек на час, разглядывал карты с полуголыми девушками, попадая на «Империю страсти», смотрел всю передачу, но не из интереса, а потому что так делали все. Получалось возбуждаться и испытывать удовольствие, проблема в том, что сразу же за минутным удовлетворением следовало ощущение непроходящего стыда. До срока Борис спал со старшеклассницей и заезжей студенткой, польстившейся на крепко сложенного мальчишку-почтальона, сам он воспринимал секс исключительно как социальную необходимость, знал, что его одноклассники непрерывно хотели кого-нибудь трахнуть, слышал, как мужики во дворе и на почте взахлеб обсуждали «баб», их «дойки» и «бампера». Знал и то, что тех, кто трахаться не хотел, записывали в больных или, что разумеется, хуже, в гомосеков. На зоне и тех, и других не любили с удвоенной силой, однако по необходимости ими пользовались. Борис быстро научился по одному лишь взгляду понимать, кого из новеньких ждала участь опущенного, для этого требовалась минимальная привлекательность или сколько-нибудь симпатичная или худая фигура. Поначалу мысль, что мужчины ложились вместе раздетыми и уж тем более трогали друг друга, вызывала странные спазмы то ли тошноты, то ли еще чего-то внизу живота… После ситуации с парнем в подсобке Борис окончательно запутался, всякий раз, когда видел сон про изнасилование, просыпался со стояком. Тогда пугали сразу две вещи: «я мало того, что пидор, я еще и садюга какой-то, не-не, бред, я в порядке». Возбуждаться на женщин с тех пор совсем перестало получаться, иногда получалось “подворовать”: сперва Борис представлял кого-нибудь из сокамерников в душе, а уже потом условную Джоли или Памелу, но чаще Киру Найтли или… как ее? Энн Хэтэуэй. Вера стала первой и единственной девушкой, которую получилось по-нормальному полюбить и захотеть, причем именно в такой последовательности. Они долго притирались, прежде чем начали хотя бы целоваться. Вера восприняла это как еще один бесспорный плюс их отношений, а Борис просто-напросто боялся навредить ей или ничего не почувствовать. До определенного момента им жилось вместе неплохо. Сразу расставили границы. Например, у Веры был сильный рвотный рефлекс, поэтому ни о каком минете и речи не шло, взамен она никогда не просила о кунилингусе. Во время близости выбирали позы так, чтобы не смотреть на лица, обоих смущала и веселила необходимость пялиться в глаза. В молодости у Веры почти не было груди, но Борис и не видел в ней особой надобности. Ему нравились острые плечи, выпирающие ключицы и лопатки, красивые пальцы с максимально обрезанными ногтями, длинные ноги, узкие бедра. Его умиляла короткая стрижка, еще торча на Земляном Валу, они часто брились одной машинкой. И раньше подобные детали слегка напрягали, а сейчас, после двух месяцев непрекращающегося самокопания, они сделались в разы очевиднее: женщины Бориса не привлекали. «А мужчины? Не-не-не, ну нафиг. Бред», — от волнения Борис ускорял шаг. Пугала не перспектива оказаться в ряду опущенных, вернее не только она, в конце концов, он не в тюрьме и туда не собирался, скорее злила необходимость задумываться о… как же ее? «Идентичности? Тьфу». Он порывался задавать вопросы всезнающему Гуглу — естественно, в режиме инкогнито — но зависал на этапе формулировки. В голову лезли всевозможные блатные присказки про «вилку в глаз» и «петушиный угол», а еще дурацкая фраза про «один раз», а читать чужие покаяния или, не дай Бог, эротические фантазии не возникало ни малейшего желания. В принципе соотносить свой опыт с чужим не хотелось. Все, на что хватило — сходить в местный медицинский центр и сдать анализы, не из страха, а надуманной, буквально сочиненной на ходу брезгливости. «На кой? Бабло потратить. Мы ж все равно предохранялись, — естественно результаты пришли кристально чистые и, как не перечитывал их Борис, точной информации о том, он натуральный-натурал или гейский-гей, не находил. — Ну и на кой?..» Никчемная неопределенность — не так мерзко, как осознание, что он… скучал? Да, пожалуй, так. Борис вспоминал их с Матвеем нелепое знакомство, прогулки по Волоколамску, спонтанные и неподдельно доверительные разговоры и чувствовал себя использовано-преданным. «Он мне, значит, этот чертов “знак признательности”, и в кусты. И главное, в какие, мать его, кусты? К Стасу этому? Воровать и хренью страдать? На кой? Убогий. И ведь, зараза, не свяжешься. Вот уж, правда, поматросил и бросил, а я, сиди, идиот, и думай». Борис подобрал горькую табачную слюну и, удостоверившись, что идет посреди улицы в гордом одиночестве, звонко плюнул в придорожную пыльную траву. Надо ли ему пить в одиночестве? Или пойти в пивную, пока погода позволяет? Или в «Ступеньку» под навес и к приглушенному джазу? «Не, вот туда точно не надо. Не хватало еще воду взбаламутить. И так паршиво». Настроение с каждым шагом делалось хуже, очень повезло, что Алиса уехала, можно побыть отвратительным и вдоволь вызвериться на себя, добраться бы до дома, закрыться ото всех и вся, и тогда. Вот тогда!.. Борис смотрел исключительно под ноги, помня путь до участка наизусть, так что он проглядел тот момент, что возле его калитки, по-дурацки устроившись под кустом давно отцветшего шиповника, сидел Матвей в окружении пакетов и сумок. Тот его тоже, видно, не сразу заметил, вздрогнул, подскочил. — Ой. Боря. З-здравствуй.III
Ситуация походила на сцену из очень несмешной комедии, а все скопившееся раздражение норовило вылиться на этого нелепо высокого мужчинку и плевать, что каких-то десять минут назад Борис пришел к заключению, что он по нему скучал. Эмоции перемешались и завязались в Гордиев узел — обида, изумление, волнение: «Черт патлатый, додумался припереться, а если б Алиса спалила? Я б ей что сказал?!» Выдержав паузу, просто чтобы подавить желание еще раз смачно плюнуть, велел: — Пройти дай. — Ой. Д-да, конечно… — Матвей послушно отскочил от калитки. — Борь, я могу объяснить? Это быстро. Мне правда нужно. — Бывает, — пробормотал, почти не размыкая губ, но на участок пока заходить не стал. — Борь, мне жаль. Я поступил непорядочно и… и глупо. И-и приезжать мне тоже не стоило. Но я объясню. — Ну так объясняй, что жмешься? — Ой, — «Еще раз он это свое “ой” ляпнет, я ж врежу». — Д-да. Я испугался. Вернее, ты первый, кто ко мне так отнесся, мне захотелось отблагодарить. Да, глупо, но я напился и ничего лучше не сообразил. Если что, это было искренне. И уже потом я испугался. А еще мне правда нужно было ехать. Честно. Вот я и… — Свалил, — подсказал Борис. — Да. Ты прав. Мне стыдно, но, ты понимаешь, я испугался, ко мне же так никто не… — Так. Нех тут жалиться. Если ты приехал, чтобы вот эту чухню наговорить — свободен. Или ты рассчитывал, что я тебя прощу? — Нет-нет, ни в коем случае, — замотал головой Матвей. — Ну вот и вот, — «Боже, что я несу?» — Свободен. Борис собрался дернуть за ручку и случайно задел один из пакетов ногой, растерянно отстранился. — А это чего? Матвей, явно не решавшийся подойти ближе, ответил: — Г-гостинцы. Я просто подумал, что с пустыми руками некрасиво, а у тебя холодильник был пустой и… Глупость, да? — Прям ваще, — мрачно ухмыльнулся Борис, вообразив, как Матвей собирал ему «гостинцы», тащил их из Москвы, а, судя по пакетам, он явно вез их оттуда. «Что ж ты за идиот-то». Раздражение, толком не нашедшее выхода, схлопнулось и поутихло, ему на смену молниеносно заголосила совесть: вот он, крепкий мужик, рычал и вставал в позу перед жалким мужчинкой, который чуть не на пузе к нему приполз выпрашивать прощения. Да и за что? За то, что переспал с ним? Борис хоть и крепко выпил в тот вечер, но отчетливо помнил, как перехватил инициативу на себя. Мягкий порыв ветра разметал седые волосы Матвея, вынудив заправлять передние пряди за уши и прикрывать шрам на щеке, почему-то решающим фактором стал именно этот скромный жест. Борис тяжело вздохнул, отмахнулся. — Пес с тобой. Проходи, но… — «Что?» — Мне некогда с тобой прохлаждаться, — «Почему?» — У меня дела, — «Какие?» — Так что либо сиди тут, жди электричку, либо… — Ой! — встрепенулся Матвей, подхватив пакеты. — Спасибо! Спасибо огромное! Я суну в холодильник, мигом, ладно? И я могу пойти с тобой? Помочь? Борис опешил от вежливой наглости, или как такое лучше назвать? Пустил в дом, дождался, пока Матвей забежит на кухню и, похлопав дверцами шкафов, морозилки и холодильника, выскочит на крыльцо, подтягивая лямки джинсового рюкзака. «Точь-в-точь как Алиса. Ой, ну нафиг», — Борис мысленно открестился от смущающей ассоциации, вдруг вспомнил, что с кроватью-то после Матвея он ничего не сделал в гостевой комнате. Постельное белье поменял, но всерьез подумать о том, что стоит убрать все, к чему прикасался опущенный, толком и не успел. Не до того. Вот и теперь вместо того, чтобы включать в голове старые тюремные установки, щелкая воображаемыми выключателями, Борис на ходу принялся соображать, какие у него могли случиться в городе дела, ведь он специально не брал работы ни на сегодня, ни на завтра, ни даже на послезавтра, чтобы посидеть в тишине наедине с тяжелыми мыслями. «И я вот куда-то прусь с этим. Бред же». Наспех решил забрести в магазин запчастей. — Ты водишь? — спросил Матвей осторожно. — Редко, но да. — Здорово, а у меня так и не получилось научиться. — Ты ж вроде водителем был. — То-то и оно, что был, — рассмеялся, сложил руки за спиной. — Я, когда нервничаю, путаю лево и право. Но я не горюю, мне на общественном транспорте как-то приятнее. Особенно на электричках. Романтика. — Да-а, — протянул Борис, открывая перед Матвеем дверь в магазин. — Нам на второй этаж. И там направо. Осторожно, ступень, — «Электрички… А». — А ты когда приехал-то? Я тебя на вокзале не видел. — Ой. Ты только не издевайся, я приехал утром, но мне было так страшно к тебе идти, что я вот… по городу шатался. А ты что на вокзале делал? — Дочку домой провожал, — с неохотой буркнул Борис. — Дочку? Ах, да-да, помню, ты говорил. Молодец. Она, получается, уже взрослая, раз сама ездит? — Пятнадцать лет. — Совсем большая! Она, наверное, уже школу заканчивает? — Вот ОГЭ сдала. По биологии и химии. На пятерки. — Обалдеть, у меня по ним всегда были тройки. А нашу учительницу по химии я так боялся, что голос терял. Ой, а у нас в гнезде у одного мальчика тоже есть сын, он тоже вот это «ОГЭ» сдал. Похуже, чем твоя дочка, но все равно… — «У мальчика»? — переспросил Борис с нервной усмешкой. — Ну, ему тридцать, поэтому да, для меня он — мальчик. А как твою дочку зовут? — Алиса, — признался, постепенно разговариваясь. — Как у Кэрролла? — Не, как у Булычева. — Ясно-ясно, — Матвей выглядел невообразимо довольным, он болтал без умолку, как если бы и не случилось тех двух месяцев молчания, когда Борис укоренялся в уверенности, что они больше никогда не встретятся. Наверное, следовало бы продолжить злиться или вернуться к тому, что между ними произошло что-то неправильное и, по-хорошему, им лучше не видеться. «Я ж его не прогнал просто из жалости, на кой вот это все сейчас?» — но перебить не получалось, Матвей в своей напористой болтовне казался чрезвычайно уязвимым, поэтому Борис его слушал, и чем дольше слушал, тем быстрее успокаивался. Как это работало, он сам едва ли мог объяснить, только что ему хотелось полного уединения с выпивкой и табаком, а теперь он кивал на истории про «знакомых» и «мальчиков», трудившихся то в театре, то в кафе, живших невероятной толпой под одной крышей под начальством некоего Стаса, и кое-где улыбался на особенно удачные шутки и замечания про быт. Они бродили вдоль стеллажей со строительной пеной и лаком, рылись в коробках, густо пахших пластмассой и резиной, Матвей легко выуживал с верхних полок понравившийся Борису товар, присаживался на корточки, одергивая каждый раз штанины джинсов, качался на пятках разношенных кед и иногда прерывал рассказ, чтобы подметить: — Вот это какое-то совсем бэ-у… Это свежее. А вот это точно паль. Смотри, — вертя сальник для радиатора в тонких пальцах. — Сдохнет за секунду. — Ты ж не водишь. — Ну, водить не вожу, но в машинах чуть-чуть понимаю. Но это так, — скромно поправляя волосы. — Я знаю человечка, который прям все знает. Он в помпезной мастерской трудится. Если хочешь, ты скажи чего, я у него попрошу. Он все оригиналы достанет. Борис не знал, чему удивляться: тому, что Матвей собирался что-то для него просить и привозить, то есть точно снова приезжать, или тому, как несуразно в его движениях совмещалась размашистая небрежность, присущая многим долговязым людям, и подчеркнутая изящность. Нет, не манерность. «Он точно это не специально делает. Ха, и как он живет, дурацкий?» Ответ нашелся почти сразу: с ними в магазине, помимо ярко накрашенной продавщицы лет шестидесяти, шлялся неряшливого вида мужчина с одутловатым лицом. Борису подобные типажи не нравились, они часто оказывались криворукими лентяями, истеричными мужьями, неблагодарными сыновьями и говеными отцами, еще и пьющими к тому же. Они почти всегда устраивали скандалы, причем «воевали» обязательно или с женщинами, или с подростками, на равных противников у них рот не раскрывался. «Мереховики». Этого, из магазина, в придачу сопровождал стойкий запах недельного пота и перегара. Борис бы не обратил на него внимания, если бы тот не таращился на них, точнее на Матвея, и всякий раз выражение у него делалось премерзко быдловатое, а свиные глазки-бусинки загорались хмельным гневом. «Ишь вытаращился, боров». С одной стороны, Борис понимал, чего мереховик свирепел, а с другой — жалко. «Ну, да. Ну опрятный мужчинка. Штанишки вон бережет, не хочет, чтобы колени растягивались. Чего ты пялишь?» Ясное дело, мереховик на двоих лезть бы не вздумал, но все равно от греха подальше Борис невзначай спрятал Матвея за себя, а сам выпрямился и подбоченился, чтобы точно обозначить — он со мной, его не тронь. «А этот все трындит. О дурень». Опомниться не успели, как прошел целый час, дорогой домой заскочили в строительный, купили герметик, порассматривали краску для веранды. Матвей очень вникал во все хозяйственные дела, давал толковые советы, но аккуратно, извиняясь и ни на что не претендуя. На участок вернулись к сумеркам. — Не выгонять же тебя, нежравшего. Зайдя на кухню, Борис чуть не выругался. — Что за хрень ты привез? — Продукты, — пожал плечами Матвей. — Мясо, рыбу, индейку, я не разобрался, что ты ешь. Макароны, равиоли домашние. Овощи, фрукты… — Это чего? — Это маракуйя. Очень полезно с семенами чиа, их я тоже взял. И нут. Ты любишь нут? — Я понятия не имею, что это. — Ой. Ну ты чего. Это как горох. Только больше. И замачивается, как фасоль… что ты? Если что, я все купил. Могу чеки показать. — Да я не про то, — Борис растер лоб. — Не, спасибо, конечно. Но я понятия не имею, как это готовить. — Я знаю. Ну, — Матвей качнулся на пятках, пряча руки за спину. — Если ты пустишь к плите опущенного и… — Так, — перебил. — Давай сразу договоримся вот про эту чушь забыть, мы не на зоне. А то, что ты… ну… мне так-то плевать. Твое дело. «Главное, ко мне не лезь». Матвей благодарно кивнул и достал пакет с равиоли: — Тогда я сделаю их. Хорошо пойдут с совиньоном, я поставил бутылку вон туда, — показал на подоконник. — Что? Нет, если что обыкновенные пельмени я тоже взял, но тогда за пивом придется сходить. Борис решил согласиться на равиоли с, прости Господи, совиньоном и покорно вышел в гостиную. Проверил телефон, написал сообщение для Алисы, вежливо уточнил, как она доехала и как Вера. Потянулся за сигаретами. «Интересно, он собрался оставаться тут? Надолго? Не, я не против. С ума сойти. Я не против». С кухни послышались звуки возни, включившейся конфорки, радио. Матвей быстро освоился, и уже примерно через полчаса они сидели за столом. Равиоли в непонятном соусе пришлись Борису по вкусу, а вот совиньон не пошел категорически — чересчур кисло, и никакого обещанного травяного аромата не случилось. Помнится, и Вера порывалась приучить его пить вино, но они остановились на том, что рецепторы Бориса на генетическом уровне не способны усваивать ничего сложнее «Балтики». Однако откровенно кривиться не позволяла врожденная вежливость. Матвей и так веселился, косясь на него, поигрывал с зажигалкой. — Ты можешь не допивать. — Уплочено. Лучше скажи, ты надолго? Или опять так, — «поматросишь и бросишь». — Я не то чтобы надеялся, — застенчиво ероша волосы. — Знаешь, мне радостно уже от того, что ты меня пустил. — Не начинай, я сам не очень понял с фига ли, но готовишь ты сносно. — Ой, я так рад! — Матвей хлопнул в ладони. — Завтра могу что-нибудь еще сообразить. Если ты не против. Борис махнул вилкой: — Валяй. — Отлично. Знаешь, а мою стряпню в нашей общаге хвалят. Так-то готовим мы по сменам, но я некоторых подменяю. Не в том смысле, что я такой заботливый. Себе дороже есть то, что они накашеварят. Да и кухню отмывать после них… Борис кивнул и, соскребая с тарелки остатки соуса, как бы невзначай спросил: — А вот ты говоришь «общага». А там все, ну? — Что «ну»? А-а… нет, то есть да, опущенные там все. Да-да, ты просил не говорить это слово, но все же. А вот геев немного. Если ты, конечно, об этом. — Ясно, — Борис чувствовал, как у него краснеют уши. — И ты там, ну… с кем-то встречаешься? Матвей чуть не подавился, засмеялся в кулак: — Что? Нет! Зачем? — Ну, если они, как ты, то разве… — У тебя какие-то странные представления о геях, — усмехнулся Матвей и тут же вскинул руки вверх, точно сдаваясь, и все так же весело и с улыбкой продолжил.— Ой, прости. Я имею в виду... У геев тоже есть вкус. Вот... Какие женщины тебе нравятся? — Нормальные, — быстро и как-то невпопад ответил Борис. — Ну... А конкретнее? Блондинки? Брюнетки? — Да мне без разницы, — смущенно растер в миг напрягшуюся шею, такие разговоры его смущали всегда, даже с обычными мужиками, а тут... «С ним совсем взападло». А Матвей не унимался, гнул свое: — Хорошо. Забыли про блондинок, — шутливо тряхнул головой. — Есть же хоть что-то, что важно? Худые? Толстые? Со стройными ногами или... — Высокие, — решил прекратить череду догадок Борис и внезапно обнаружил, что не соврал. — Мне нравятся высокие и коротко стриженные. «Вякнет, что они на парней похожи, я ему всеку». Борис заранее набычился, приготовившись если не спорить, то мрачно молчать и уходить от наскучившей болтовни посредством суровой гримасы, но Матвей как будто и не думал никак острить, довольно качнулся на табурете: — Ну вот. Вот я о том и говорю. У тебя есть любимый типаж. То есть да, мне нравятся мужчины, но если ко мне, скажем, подкатит тот тип из магазина, я буду бежать и не оглядываться. Борис улыбнулся уголком губ. Упоминание того самого неряшливого мереховика из отдела сантехники позабавило. «То есть он его заметил? Или учуял? Ха. И то, как тот на него пялился? Или Матвей привык?» Они выпили еще по бокалу и раскурили две сигареты, прежде чем Борис собрался с мыслями и уточнил: — Ну а... У тебя, получается, тоже есть типаж? — Есть, — кивнул тот с видом совершенно равнодушным, как если бы они обсуждали что-нибудь совершенно простое, будничное. «Или для него правда нет ничего необычного, чтобы вот так базарить про мужиков? Странно. Стремно», — и интересно, в этом, правда, Борис боялся признаться даже себе. Он молча ждал, пока Матвей допускает колечки в потолок кухни и затушит бычок в уже переполненной миске. — Не то чтобы прям типаж... — протянул вполголоса, постучал ногтями по краю стола. — Скорее приятные фишки. Вроде роста, широких плеч, баритона или баса. О, — щелкнул пальцами. — Сильная грудь. То, чего у меня никогда не было. И знаешь, если на груди есть волосы, это прям... Ой. Прости, все, молчу, — виновато прикрыл рот ладонью. — Ну. Ты понял. Есть приятные глазу моменты, но это не значит, что я полезу прям к каждому спортсмену с мощными грудными мышцами. Не только потому что мне могут врезать, среди спортсменов как раз наоборот, можно легко найти нашего, но... Есть же куча вещей. Возраст — я побаиваюсь молодых парней, характер — не люблю шумных, отношения... Вдруг у него кто-то есть? Мне бы не хотелось, ну, знаешь, что-то портить. Поэтому чаще я просто смотрю, не лезу с комплиментами и комментариями. Вот и все. «В целом складно бает. За исключением того, что ко мне же он полез. Интересно почему?»