I
В итоге Матвей остался на неделю, а потом еще на одну… Поначалу Борис из вежливости отговаривал его куда-то уезжать, да-да, изначально план был совершенно другим, а именно — выставить нелепую жердь вон как можно скорее, но чем дольше они общались, тем сложнее это казалось сделать. Матвей просыпался засветло, шел на кухню готовить, иногда выскакивал в магазин за хлебом или просто убегал бродить по городу, нацепив массивные наушники и прихватив очередной любовный романчик, как бы невзначай забывал рюкзак на видном месте, чтобы показать — он ненадолго. Завтракали вдвоем, слушали радио и обменивались планами на день. Борис подряжался на работу с утра, во-первых, потому что его заказчиками в основном были пожилые люди, а они плохо дожидались мастера в послеобеденное время, называли его «вечером», становились капризными и ворчливыми, очень отвлекали; а во-вторых, расправившись с делами, Борис уже в своем темпе занимался постройкой веранды. Обыкновенно Матвей бежал его встречать где-нибудь у строительного магазина или пивной, они вдвоем долго, дольше, чем получилось бы в одиночку, подбирали материалы, а потом так же долго, отвлекаясь то на перекур, то на разговор, возвращались домой. В основном болтал Матвей, он вспоминал всевозможные истории из молодости, когда халтурил то в театре, то в музее, охотно рассказывал и про «гнездо», где он кантовался с другими опущенными под начальством Стаса. — Многие там прям живут, другие зимуют. Сейчас большая часть ребят разбежалась, пока тепло. Путешествуют. Некоторые, правда, заселяются ненадолго, пока на ноги не встанут, а потом съезжают и контакт особо не держат. Хотя… я, наверное, их понимаю. Для них наше «гнездо» — как напоминание про тюрьму и то, кем они там ходили. Неприятно. Но есть и старожилы. Они прям со Стасом там поселились и вроде как за старших, пока его нет. — Сколько ж вас там? — Ой, сейчас двадцать пять. Это без Стаса, он редко приезжает. — И это на скольки ж метрах? — Семьдесят пять. Хорошее место, еще дореволюционное, считай, памятник истории. Правда, коммунальный. Собственно, поэтому мы никому не мешаем. Народу и так много — все привыкли. Да и Стас за порядком следит, чтобы на шум не жаловались. — Как же этот Стас после тюрьмы так приподнялся, раз он, ну… — Борис сам догадывался «как», поэтому не договаривал, не хотелось лишний раз напоминать о масти Матвея. Тот с благодарностью улыбался, кивал: — Стас получил квартиру в наследство от своего покровителя. Я с ним лично не был знаком, но знаю, что там все оформлено по закону. — И где теперь тот покровитель? Матвей пожимал плечами и продолжал щебетать: — Стас строгий, но справедливый. Он пускает к нам не всех. Например, путевым к нам нельзя. — А хотели? — Случалось. Не представляю, зачем… Еще нельзя наркоманам. Ну или можно, но тогда надо бросить. — И многие бросали? — Довольно. Все-таки из наших мало кого где-то ждут. А тут крыша, коммуна. Жалко таких ребят. Стас сам привязывал их к кровати и совал им в рот кляп, чтобы не сорвались и в ломке ничего с собой не сделали. Мы за такими присматривали, подмывали, кормили. Ой. Знаю, звучит жестоко, но Стас хотел, как лучше. Еще пить у нас тоже нельзя. Ну, вернее как… пытаются, когда Стаса нет. Но он пьяных не любит. И бездельников. У нас все поделено. Кто сколько места занимает, кто сколько ест, в конце месяца мы все заносим в общак. Можно пропустить, но только если ты предупредил заранее и нашел, у кого занять. Ну и отдать обязательно… Ой, прости. Это не очень интересно… Борис мотал головой. Да, его смущали разговоры про «гнездо» бывших опущенных, но еще сильнее его смущал Стас — странный благодетель. Представлялся кто-то властный, жесткий, вероятно, опасный, уж очень сомнительно звучала часть про покровителя, просто так взявшего и переписавшего имущество на непонятно кого. Или понятно? Что, если Стас — сутенер? Тогда ясно, откуда правила про «не принимать» и «не пьянствовать», да и фраза про «хочешь с нами жить — работай» принимала нужные мрачные оттенки. Но тогда что там делал Матвей? Да, он хорошо выглядит, но все же заметно, что ему давно не двадцать и даже не тридцать. Разве пустят такого обслуживать клиентов? Борису доводилось видеть проституток-женщин, встречал среди них и дам в возрасте, но это была совершенно особая категория людей. С равнодушными глазами, привычкой справляться с любыми невзгодами и, что самое важное, такие женщины воспринимали свое тело как орудие труда. За годы работы у них полностью притупилось чувство брезгливости или стыда, они умели отстраняться от темы секса, будучи при том полностью погруженными в нее. Собственно, поэтому Борис никогда не прибегал к услугам проституток. Знал много мужиков, часто ловивших спутниц на трассах и гордившихся удачным уловом, но сам ничего, кроме отвращения к подобным хвастунам и сочувствия к женщинам, не испытывал. Проституток-мужчин встречать не доводилось, но почему-то про Матвея в таком ключе думать совсем не получалось. А еще смущало то, как он нахваливал Стаса, подобострастно и радостно. Мол, тот и порядок любил, и заботился о новеньких, и о старших товарищах не забывал. «Он и со Стасом спит? Стоп. А почему "и"? И какого рожна меня это вообще касается?» Борис старался никак не выдавать своей неприязни, слушал внимательно, кивал в нужных местах, правда, Матвей догадался и скоро стал рассказывать исключительно про рядовых жителей «гнезда». Публика там собралась наичуднейшая… Например, Никита Кимыч — мужчина за пятьдесят, суммарно отсидевший в тюрьме общего режима пятнадцать лет. Первая ходка — за воровство по малолетству, вторая — за участие в ОПГ, причем его старшим по званию подельникам дали минимальные сроки, а их предводитель и вовсе куда-то растворился, хотя его совершенно точно арестовали вместе со всеми. Никита Кимыч с четырнадцати лет знал, что такое — быть у шконки. Оказавшись после отсидки в «гнезде», он сохранил привычку хранить всю посуду и вещи личной гигиены поближе к себе. Каждый день после работы — он устроился на Павелецкий вокзал разгружать и убирать вагоны — Никита Кимыч принимал душ, стирал всю одежду, протирал тумбочку, стоявшую возле его койки, готовил рис с курицей и прятался в своем углу, отгородившись ото всех самодельной шторой. Исправно приносил свою часть денег, отведенную на аренду, ЖКХ и продукты, охотно давал в долг, помогал по хозяйству и вообще считался одним из самых тихих и беспроблемных жильцов. Из причуд — Никита Кимыч не ел ничего, что приготовил не он, не любил, когда кто-то стоит у него за спиной, и не выносил любые прикосновения. Никто не знал, остались ли у него родственники, друзья, знакомые, он предпочитал существовать один и избегать малейших конфликтов, закрываясь от них шторой. Другим старожилом «гнезда» была Гуля. Говорили, что она выбрала себе это имя еще в тюрьме, по паспорту ее звали как-то мудрено, Дарий Янович, кажется. «Гульмира Яновна — тоже забавно», — шутила она, поправляя уложенные крутыми локонами волосы. Гулю обожали все, она прекрасно готовила, умело разнимала повздоривших петухов, лечила заболевших, заступалась за виноватых перед Стасом и вообще вела себя как местная мамочка. Раз в месяц она смывала макияж, убирала волосы в низкий хвост и переодевалась из пестрых платьев в простые джинсы с кофтой, собирала сумку с домашним вареньем, закрутками и консервами и ехала на другой конец Москвы к племяннику-студенту. Возвращалась печально-радостная: мальчик учился хорошо, на бюджете, встречался с девочкой и занимался спортом. Единственное, что омрачало их посиделки — родители племянника, то есть брат Гули и его жена, те крепко пили, набирали микрозаймы, а когда наступала полная жопа, приходили плакаться то к старенькой бабушке, то к сыну, то к самой Гуле. Невероятно злили. «Семья, прости Господи. Переубивала бы», — ругалась Гуля, возвращаясь в «гнездо», гремела на кухне посудой и дымила как паровоз в форточку. — Она может, — подметил как-то Матвей. — У нее, как у тебя. Сто девятая. Тоже папу. Тоже пьющего. За брата маленького вступилась. А брат вырос и вот… как оно случается. У них водилось много семьянинов, но самым «продуктивным» по праву звался Ромка. Тридцатилетний обормот с внешностью голливудской кинозвезды и повадками дворового кота-ворюги. Жизней у него, кстати, тоже, судя по всему, было, как у кота. Из любой передряги он выкарабкивался живой, веселый, отделываясь легким испугом или мелким шрамом, красиво дополняющим образ эдакого гулящего романтика. Гулял Ромка много, по личным подсчетам у него имелось четыре сыночка и три лапочки-дочки, все от разных женщин, раскиданных по России. Что удивительно, со всеми у него сложились хорошие отношения, раз в год он устраивал тур по семьям, в процессе заводил новое знакомство. Ни в ком не путался, пьяный в щи мог перечислить с точностью имя-адрес-телефон-день рождения каждой любимой женщины. Да, Ромка утверждал, что любил всех своих «гражданских жен» и чад. Страшно злил этим Гулю, которая всегда напоминала ему, что «гражданский — это со штампом в паспорте, а ты — шваль приходящая». Иногда, когда особенно хотела уязвить, уточняла, когда ж тот к своим браткам из тверской колонии. «Они за тобой так соскучились, небось». Ромка тогда нехорошо бледнел, обзывал Гулю уродом и старался поскорее соскочить с темы. Никто толком не знал, за что тот сидел, кем были те самые «братки» и почему они могли соскучиться по красивому и белозубому Ромке. Жил у них еще Веня, рыжий бес, весь в наколках и распальцовках. Громкий и непрерывно матерящийся, он злил в «гнезде» абсолютно всех, спокойный Никита Кимыч и тот иной раз рявкал на него. Веня принимал брань с ехидной усмешкой, оголяя выпирающие резцы, на каждое слово выдавал десять, бесцеремонно лез в холодильник, сжирал все, что видел, а взамен выкидывал котлету купюр на стол. Веню начинали не любить чуть меньше, а Ромка принимался звать его другом и приглашать выпить, но тот почти всегда отказывался. В «гнезде» он не засиживался, оставался там максимум на неделю-другую. «Пока мой Леня не вернется». Здесь стоило пояснить, что Леня — это надзиратель в тюрьме, где Веня сидел за разбой. Тот поначалу так же, как и все, не выносил рыжего крикуна, чуть что — гнал в карцер, но потом стал пускать к себе в сторожку, а Веня, о чудо, стал меньше возникать на обходах и прогулках. — Для нас путаться с человеком в законе — это все, — объяснял Матвей, будто Борис не понимал таких очевидных вещей. — Но я слышал, у них там все серьезно. Веня знаком с Лениной семьей, они вместе ездят в деревню, в отпуск. Леня оплатил ему курсы по татуировкам. О. А на день рождения путевку подарил в Европу. Самому-то ему по службе не положено. В общем, странные они. Я имею в виду даже для нас странные. — На кой Веня-то к вам лезет? — Ой, не знаю, говорит, скучно ему одному. Он пробовал жить в квартире Лени, пока тот на вахте, но его что-то там пугает. И не спится. Но самым странным в «гнезде» по праву считался опущенный по кличке Кеша двадцати лет. Никто не знал, как его звали на самом деле, Стас притащил его с улицы без документов и теплой одежды, хотя на улице тогда стоял злющий ноябрь. О прошлом Кеши тоже никто ничего не слышал, но все догадывались, что там творилось нечто невообразимо мрачное. Он читал по слогам, не умел умножать и понятия не имел, как устроены дроби, зато мог вскрыть любой замок и из чего угодно сделать наркоту, сам не употреблял, отказывался выпивать, курить, хоть на попойках ему и нравилось сидеть, а когда все становились веселыми, послушно выполнял любые причуды за еду или сто рублей. Пел, вставал на голову, высовывался из окна. Мог спокойно переспать с каждым, кто его попросит. Чего он боялся, так это драк и вида крови, забивался под стол, зажимал уши руками, раскачивался и повторял какую-нибудь одну фразу по кругу. «Так вот, почему у него такая кличка», — догадался Борис. Иногда Кеша терялся. Выходил за продуктами или на подработку и растворялся. Он часто забывал в «гнезде» все вещи, так что до него не получалось ни дописаться, ни дозвониться. Гуля страшно переживала, просила Ромку и Веню его поискать. Те, как ни странно, дружно бегали по городу, опрашивали всех бомжей, наркоманов и проституток. Порой поймать Кешу удавалось быстро, порой он находил дорогу сам, а порой его ждали месяцами. В последний раз его случайно нашел Ромка в Краснодаре. Кеша сидел под Тургеневским мостом полуголый и немигающим взглядом смотрел на небо. — Гуля за него волнуется. Она вообще у нас сердобольная, за него часто деньги заносит. Вот сейчас начала с ним документы делать, Никита Кимыч его подпасает. Мультики на планшете ставит. Веня говорит, что ему татуировку надо с адресом набить. Чтобы не потерялся. Гуля почти согласилась. Да и Кеша, вроде, не против. Он так-то мирный мальчишка, мухи не обидит. Всех «дядями» и «тетями» зовет. — Как же его в тюрьму-то запихнули? — Не знаю. Он говорит, что не помнит. И еще много-много непонятного народу у них в «гнезде» обитало. Борис слушал, представлял и думал, что в целом Матвей на общем фоне смотрелся нормально, почти скучно. Хотя вопросов к нему с каждым днем копилось все больше: как он заработал свой шрам? Что такого пережил, что поседел до пепельного цвета? Почему поселился в «гнезде», а не вернулся домой, под Питер? И что стало с его родителями? Спрашивать все это, правда, Борис не торопился. Ему думалось, что раз Матвей так охотно говорит про других и так мало про себя, то так тому и быть. Вспоминалась их попойка, когда Борис и так узнал много личного, пусть и без подробностей. Матвей тогда здорово набрался, за каких-то пару часов осунулся и постарел. «Ну его нафиг. И так понятно, что ничего хорошего с ним не случилось». Погода в августе стояла на редкость отличная, ясная. Примерно до обеда они возились в городе и на участке, собирали каркас будущей веранды. В четыре руки дело шло намного быстрее, а главное веселее. Матвей ловко справлялся с любым поручением, ему не приходилось объяснять, что такое укосина или ригель. Забавно, но и в разгар стройки он не убирал волосы, отплевывался от налипших прядей и шумно фыркал, а когда дул ветер, поправлял их, прикрывая подбородок и висок. Борис с изумлением наблюдал за ним и за тем, как по постепенно загоравшему худому торсу струился пот. У Матвея были странные привычки. Он занимался йогой, легко вставал в березку или, как ее обозвали йоги, «сарвангасану» — язык сломаешь, пока произнесешь — пил витамины, пользовался кремами для рук, лица, век, с СПФ-защитой. Поначалу Матвей всем этим занимался тайком, закрывшись в ванной или пока Борис спал, но постепенно расхрабрился. «Видать, понял, что я его за такое не трону. Не, оно, конечно, странно, но да хрен с ним». Однажды, пока они возились с беседкой, Матвей, сидя на верхней балке и глядя оттуда на Бориса, предложил: — Ты бы сам намазался. Обгоришь. — И что? — Противно же. — Сметаной помажусь. Не люблю я вот это все… — чуть не ляпнул «гейское», но, кажется, Матвей и так догадался, улыбнулся. — А сметаной мазаться любишь, значит? Звучало логично, но Борис все равно стеснялся. С наступлением сумерек они накрывали оставшиеся материалы брезентом и шли ужинать. Курили и пили прохладное пиво из холодильника. Иногда включали телевизор — если находили какой-нибудь советский фильм, устраивались по разным сторонам старого дивана в гостиной. В рекламных паузах Матвей отвлекался в телефон: — Из «гнезда» пишут. Я быстро. Мог отойти в коридор, с кем-то пошептаться, но как бы ни было любопытно, Борис старался не вслушиваться, прибавлял громкости на пульте или сам лез в переписку с Алисой или реже с Верой. О том, что у него гостил такой необычный человек, не говорил, да и в целом описать хотя бы в очень общих чертах их историю знакомства с Матвеем так и не отваживался. Да, именно это слово. Поэтому для своих он жил, строил и смотрел кино в одиночестве, как, впрочем, и всегда. Правда, Вера все равно заметила, что звучал Борис бодро даже в сообщениях. Хвалила. «За что?..» Если по телевизору шла сплошная «пошлая муть» с «фэнтезятиной», они с Матвеем брали книги. Каждый свою: Борис честно признался, что Барбара Картленд совершенно точно — не его писательница, а предлагать взамен очередного «Пламени любви» или «Неистовой невесты» «Котлован» или «Историю одного города» было неуместно. Поэтому каждый оставался при своем. Что еще приятно, в такие моменты Матвей делался понятливым и молчаливым, так что Борис расслаблялся, быстро привыкая к комфортной тишине, разбавленной тихим-тихим тиканьем часов и убаюкивающим шелестом яблони и брезента во дворе. Пару раз он так и засыпал с книгой в руках, а просыпался уже в полной темноте, укрытый пледом из гостевой спальни, откуда в коридор сочился свет настольной лампы и, если встать прямо перед дверью, доносились приглушенные звуки «музыки для расслабляющей йоги».II
— Мне надо будет скоро уехать, — признался Матвей, быстро-быстро печатая сообщение за сообщением. — Прямо сейчас? — уточнил Борис, домывая миски после каши. — Ой, нет, — как-то невесело рассмеялся Матвей и положил телефон на стол экраном вниз. — «Скоро». Не знаю, завтра? Хотя мы хотели делать крышу. — Я и сам справлюсь. — Да, но я же обещал. Стояло воскресенье, самое солнечное и жаркое за последнее время, Борис запланировал навестить тетю Надю с ее насосом — Матвей успел подавиться чаем из-за этой фразы — и Касыма, он вчера звонил, просил зайти. «Надо тогда и в магазин. Посидеть напоследок. Выпить, — Борис старался рассуждать спокойно и, не меняясь в движениях, доубрать у плиты, но мысли не слушались, разрастались в геометрической прогрессии. — Что-то стряслось? Кто-то из их "гнезда" что-то натворил? Ему же ничего не будет? Я могу спросить или как? Наверное, лучше не стоит. Он приедет еще? А когда? Я могу попросить его номер или вроде того? Или надо вот так сидеть, ждать у моря погоды? И какого черта меня это сейчас так волнует?» — Борь. — А? — Если ты не против, я бы еще приехал. — Когда? — Не знаю. Может, в сентябре? — Хорошо, — черт, он слишком быстро согласился. — Точно? К тебе не должна приехать Алиса или вроде того? Ты скажи, если нужно, я… — Алиса будет здесь только на новогодних каникулах, так что… приезжай, когда хочешь. — Борь. — А? — он чувствовал, как у него подрагивают пальцы, успокаивал себя тем, что всему виной — холодная вода, не успевшая прогреться от только включенного бака. — Спасибо. Матвей звучал довольным, а у Бориса странно нагрелась шея, как если бы он снова здорово обгорел. Он давно заметил, что тело реагировало на их вот такие бессвязные диалоги странно. Делалось жарко, потно, неуклюже, как в детстве у доски по степени беспомощности или как в начале их знакомства с Верой. Как ни пытался, Борис не мог сформулировать всю гамму переживаний, а потому прибег к одному из самых комфортных для себя способов решения таких проблем — постарался поскорее забыть. Закончив с уборкой, они прихватили ящик с инструментами и вышли на улицу, разделяя уже общую пачку «Мальборо» на двоих. На Матвея начали обращать внимание. Волоколамск — город небольшой, туристы здесь если и появлялись, то шлялись стайками, заслонившись от всего мира телефонами с селфи-палками и фотоаппаратами. А вот такого залетного воробья, мелькающего в не самых живописных местах, приметить можно и в каком-то смысле надо. Наверное, тут еще виноват сам Борис, он же приучил всех продавщиц, работников мастерских и пивных, что он везде и всюду шлялся один, а теперь, ни с того ни с сего, за ним таскался незнакомец, да к тому же такой приметный. «Повезло, что я на станции не подряжаюсь, и с мужиками сейчас особо не пересекаюсь, а то бы от их вопросов я не отбился». Но вопросы все равно были. Врать Борис не умел, пускай и честно пытался. Вот и сегодня, справившись с насосом за каких-то полчаса, во многом благодаря Матвею, подошел к тете Наде, дожидавшейся на скамеечке в окружении кошек, отчитался о проделанной работе, в который раз объяснил, что шланг в колодце лучше не трогать и уж тем более — не вынимать: — …а то, теть Надь, воздух ж набирается. Насос приходится отключать, потом воду через него прогонять. Оно вам надо, а? — Тьфу, — скривилась та, поправила съехавший на глаза платок. — Да что ты мне, дуре, рассказываешь-то? Я ж ничего в том не смыслю… ты лучше скажи, — заговорщически шепнула. — А этот, кто с тобой пришел. Он откуда такой? Я всех твоих работничков-друзей видела. А этот странный какой-то… Борис покосился на Матвея, собиравшего инструменты и то и дело отвлекавшегося на проходящих мимо него кошек. «“Странный”, говорите, ха. Не, он, конечно, нелепый. Но странного-то чего?» — стало обидно за ни в чем не повинного человека, хотя чего обижаться? Уж кто-кто, а тетя Надя ничего плохого не имела в виду, но все равно удачно, что Матвей не слышал ее вопроса. — Родственник из Москвы. — Ро-одственник?.. Надо же, а я думала, что ты у меня совсем сирый. Чего ж он раньше к тебе не заезжал? Все Алиска твоя, а никого больше… — Так мы недавно друг про друга узнали. Он меня нашел… в Интернете. Борис надеялся, что упоминание мировой сети убедит тетю Надю в волшебном воссоединении двух неприкаянных душ. И для верности добавил: — Как в «Жди меня». Помните? Этого оказалось достаточно, глаза у тети Нади и так вечно влажные от старых очков с неправильными диоптриями сделались совсем мокрыми, она восхищенно закивала. — Ох, Борька. Хорошо-то как. А то бают, что от Интернетов пользы нет. А я всегда говорила, что нет. Не зря ж его придумали. А то чего ты все один как перст сидишь. Надолго он?.. уезжает уже? Это жалко… А приедет? Славно! Погоди, я вам денежку вынесу, и у меня еще баночка варенья припрятана. Из жимолости. Пусть с собой витамины возьмет. Ты меня порадовал. Но молчит, мерзавец. Эх, ты… В компании же как хорошо, да, Борька? — Да, — почесывая затылок, согласился он. — Хорошо… Тетя Надя с кряхтением поднялась со скамеечки и, обернувшись на Матвея, охнула: — Но не похож… даже странно. В кого он такой, а? Что взять с пожилой одинокой женщины? Она ж отвыкла совсем общаться по-человечески со своими кошками бестолковыми, у нее что на уме, то и на языке, а Борису обидно, так по-простому, почти по-детски. Ему нравился Матвей, как минимум как человек и собеседник, он видел, какой тот деликатный и шуганый, наверняка тетя Надя бы все поняла, если бы услышала хотя бы десятую часть от истории с тюрьмой и «гнездом», не было бы тогда дурацких разговоров про странность, но нет, нельзя. Поэтому Борис стоял, дожидаясь не менее дурацкого варенья, угрюмо вытирая о футболку ладони. — Ты чего? — уточнил Матвей, подошедший с жирным белым котом. — Ничего. Оплаты жду. Вареньем. — Ой. Ну… это же не плохо? Лучше, чем ничем. — Ага. — Что-то случилось? — Ничего. Чесать языком не люблю… Ну так, чтоб без смысла. Не, ей надо, конечно. Но иной раз, так, знаешь... — А-а… Понимаю. Ну, думаю, что понимаю, — Матвей поудобнее перехватил кота и почесал ему пузо. — Хочу так же состариться. Чтобы со своим домом, двором, огородом, — шепотом, легонько толкнув Бориса локтем. — Чтобы мне помогали соседские парни. — Ха. Это мы-то с тобой «парни». — Когда я буду старым, да. И заведу себе котов. Много… хочешь погладить? — и кивнул на жиряка, растекшегося у него в руках непотребной лужей. — Не. Мне больше собаки нравятся. — Ой, как я не догадался. Ты правда похож на типичного собачника. «А ты похож на воробья или… зайца. Да. Серого такого. Как в этом… забыл. С Алисой смотрели. В “Мешке яблок”, вот». К счастью, тетя Надя не продолжила расспрашивать про их родословную при Матвее, насовала им банок варенья, огурцов, помидоров и насыпала в карманы конфет. — Шикарная дама. Надо будет ей что-нибудь от Гули привезти. — А Гуля даст? — Гуля всем даст!.. Ой. Ну что ты? Я это из-за тебя такую глупость сморозил! Борис украдкой следил за тем, как Матвей стряхивает землю и шерсть с ярко-красной майки и вездесущих голубых джинсов. Оправляясь, он ненадолго оголил плоский живот с дорожкой коротких светлых волос, идущей от линии ремня до пупка. «Зачем я на него пялюсь?» — захотелось срочно отвлечься и отвлечь ничего не подозревающего Матвея. — К Касыму теперь. — Да, я помню. — У него жена тоже славная. Уверен, она тебе понравится. — Х-хорошо, — чуть удивившись, согласился Матвей и, как ни в чем не бывало принялся болтать про жен Ромки и бывшую жену Гули, с которой та неплохо общалась, хоть и редко. — Ее новый муж ее не любит. Я плохо объясняю, да? — Нормально. — «С каких пор такие истории стали для меня нормальными? Бред». — На заправке только про Гулю и своих не болтай. В ответ Матвей смерил его насмешливым взглядом, мол, да что ты, но тут же кивнул, точно боялся рассердить Бориса, и вновь принялся вспоминать забавную историю из театральной жизни. «Они у него вообще заканчиваются?» Касым встретил их очень радушно, предложил кофе из автомата, познакомил с женой и младшим сыном, он сидел на детском стульчике за кассой и перебирал массивные пластмассовые инструменты вырвиглазно-оранжевого цвета. Матвей со всеми приветливо поздоровался, подыграл мальчишке, дал ему «починить» свой телефон, похвалил семейную чету за красивую и опрятную заправку. Касым с гордостью провел ему мини-экскурсию, с интересом выслушал о том, как Матвей занимался частным извозом под Тверью, в свою очередь рассказал о древнем дереве, найденном в местном болоте: — …вот, а этот человек с золотыми руками, — показав на Бориса, продолжил Касым и не успел договорить. — С чего вдруг они у меня «золотые»? — Хорошо. Этот человек с руками наделал нам подносов. Нарядно? Вот и я про то же, Версаль. — Не уверен, что в Версале ели с дерева, — смущенно уточнил Борис, его похвала сбивала с толку, особенно такая, громкая. Матвей согласно кивнул: — Наверное, с такого не ели. Им не по карману. Касым благостно улыбнулся: — Он точно твой брат? — Двоюродный, — уже привыкая к вранью, ответил Борис. — А кажется, что пятиюродный. Матвей, скажи своему младшему, чтобы скромничал меньше. Скромность — это хорошо, но в меру. — Обязательно скажу. Ой, — заслышав звонок телефона. — Так, я отойду на секунду. Спасибо, юноша, — ласково обратился к мальчишке с инструментами. — Шикарно все починил. Как новый. Едва за Матвеем закрылись автоматические двери, Борис облегченно выдохнул и мгновенно напоролся на пристальный взгляд Касыма. — Что? — Ничего. Думаю, что человек ты хоть и с руками, но так себе. Чего с братом не знакомил? — Мы недавно вообще узнали, что братья, — устало повторил сочиненную наскоро отговорку. — В Интернете нашлись. Как в передаче «Жди меня», помнишь? — Не смотрю телевизор, — отмахнулся Касым и похлопал Бориса по плечу. — Ладно. На первый раз прощаю. Хорошо, что нашлись. Тебе полезно. С людьми всегда хорошо, а уж с близкими — лучше всего. Да, Гизем? Жена Касыма улыбнулась, а Борису стало совсем не по себе. Он нервно растер затылок, уточнил: — Так… звал-то чего? — А. По делу, конечно. Пойдем, покажу, чего нашел. Считай, клад из-под носа Версаля увел. Борис послушно побрел в подсобку, мысленно оставшись все в том же растерянно-сердитом состоянии: «Да что они прицепились? Я ж не алкаш и не затворник какой-нибудь. Работать работаю, пью… ну в рамках. В лес не убегаю, с ружьем наперевес не хожу. Чего они из меня какое-то животное делают? Или правда? И это со мной что-то не так? Да не. Мне бы Вера сказала. Или она уже? Черт бы все это… домой хочу». Касым едва успел вкратце изложить свежую затею — стойка из мореного дерева, барные стулья и столики для тех, кто хочет перекусить, и «на сдачу» вывеска «ОТКРЫТО/ЗАКРЫТО» — как их отвлек крик с улицы. Орали премерзко и матом. Борис выцепил фразу про «развелось пидорья» и вышел наружу. Пара пьяных рож, когда успели? Не просохли со вчерашнего или с утра догнались? Не важно, от них все равно противно. Выпивохи махали руками, шатаясь, выдавали ругательство за ругательством, все однообразные, Вера бы непременно пошутила, мол, матерятся, как первоклассники. Матвей замер у стены заправки. Борис ожидал увидеть на его лице испуг или раздражение, но не нашел ни того, ни другого. Это слегка выбило из колеи. Матвей держался отстраненно, почти равнодушно. Слушал о том, какой он «пидор», как от него «блевать тянуло» и что с такими, как он, надо делать, переминался с ноги на ногу и смотрел куда-то вбок, на заплеванный жвачкой асфальт. Следом появился Касым. Подбоченясь, спросил: — Чего шумим? Выпивохи опешили. Они явно не рассчитывали на то, что к Матвею придет подмога, да еще в виде двух достаточно крепких мужчин. Борис не сомневался, что махаться им не придется, простого появления в дверях — достаточно. Так и оказалось. Выпивохи замялись, замычали неразбочиво про «чо» и «ни чо». В любой другой день он не придал бы ситуации никакого значения, мало ли кому взбрело в голову испортить настроение окружающим — причина не важна, главное сделать фигню — но сегодня хотелось разобраться и, если получится, заступиться. — Матвей, чего они хотели? Тот изумленно вскинул белесые брови. — Ой. Д-да ничего… Все в порядке, — и отступил чуть дальше, чем только разозлил. «С хера ли он меня-то боится?» — Чего им надо было? — спрашивал Борис, при том прекрасно понимая, что вел себя неосмотрительно и в каком-то смысле уподоблялся самим выпивохам, пятившимся назад все быстрей и быстрей. — Борь. Все в порядке, — заверил Матвей. — Забей, — с неловкой усмешкой добавил. — Хотели познакомиться, а тут я. Расстроились. — Не обижайся, тут много такого народу, — похлопал его по плечу Касым. — Дикие. Говорить нормально разучились. Да, Борис?.. — Борь? «Животные они, а не дикие».III
К вечеру доделали пол веранды. — Мы с тобой хорошие строители, — шутил Матвей, пока они курили, сидя на крыльце. — Быстрые. Хотя… это наоборот, наверное, плохо. Прораб был бы нами недоволен, да? — Ага, — кивал Борис и тянулся за новой сигаретой. Всякий раз смотря на Матвея, он вспоминал сцену на заправке. Внутри сразу закипала желчь, а руки сами собой сжимались в кулаки, что удивительно, Борис давным-давно отучил себя драться, потому что глупо, потому что нормальные люди решают словами, но вместе с теми выпивохами держаться нормально не получалось. «Такие человеческого языка не понимают. Им если не вмазать, они так и останутся тупыми и борзыми», — думал он и тут же себя поправлял. Да-да, насилие не выход, а вход, причем в знакомое ему место, где костюмчик в полосочку, а небо в клеточку; творить беспредел, рисковать собой из-за такого мурла — вдвойне обидно. Но обида за Матвея отчего-то казалась в стократ сильнее. «А если б мы с Касымом не подошли? И что тогда? Не, он пацан взрослый, опытный… так какого ж рожна я-то из-за него переживаю?» Борис хмурился, хоть и пытался следить за выражением и делать физиономию попроще, когда к нему обращались, но Матвей все равно все заметил, это стало понятно по тому, как он засуетился, убирая инструменты, после спрятался на кухню, пообещав приготовить ужин. «Да я ж не на тебя злюсь, убогий… или на тебя. Черт». Вспомнился случай из их с Верой молодости: они шли из кинотеатра поздним вечером, когда точно так же к ним в подворотне пристал какой-то тип, то ли тоже пьяный, то ли сумасшедший — приключилась история в октябре, самое то для осеннего обострения — то ли просто борзый идиот, которому приспичило померяться силами. Борис, старавшийся в ту пору произвести на Веру впечатление надежного и спокойного человека, раз сказал ему отойти от них, два, три, вспылил, толкнул в грудь. Тот упал, да так неудачно, спиной, впотьмах не разобрать, ударился затылком или нет. Борис, смутившись, захотел его поднять, а тип возьми, да реши, что его лезут добивать. Заорал, мол, убивают. Вера очень испугалась. Попросила Бориса «оставить того в покое». И так сделалось стыдно и мерзко. Казалось, что как бы он ни старался отмыться от прошлого, вся уличная грязь липла к нему, а все выродки и грубияны чуяли в нем своего, родного… — …Борь. — А? Матвей выглянул к нему из прихожей: — Я там состряпал… иди, ладно? «Ты тоже на меня смотришь с опаской. Или мне уже мерещится? Хотя, да какая разница-то?» — Ладно, — щелчком бросил бычок в ведро со сточной водой. — Я хочу выпить. Будешь со мной? Матвей поправил сползшую лямку майки и тряхнул пушистой головой. «Спасибо». Закусывать водку говядиной со стручковой фасолью — глупо и не очень вкусно, но Борис знал, что главное с водкой — перетерпеть первые стопки, дальше — лучше. Сперва пили молча. Играло радио, простенькая зарубежная попса разбавлялась короткими вставками-сводками про разные улицы мира, творческий путь музыкантов и других известных личностей. — Можно вопрос? — начал Борис, крепко осмелев. Они убрали со стола тарелки, оставили только бутылку, стопки и блюдце, куда стряхивали пепел. — Почему ты… такой, ну… спокойный? И… — Ты хочешь спросить, почему я такой терпила? — Нет, б… да не-е, — Борис вальяжно растекся по столу, подпирая кистью подбородок. — Как сказать? Ты умный парень. Деликатный и вот это все. Но на такие мурла попадаешься. Тебе не противно? — Ой. Ты про тех двоих? Честно говоря, я уже забыл. — Врешь, — с плохо скрываемым ехидством заметил Борис. — Врешь, потому что от такого не может быть не противно. — По-моему, ты уже датый, — улыбнулся Матвей как-то чересчур мягко. — А чего мне на них обижаться? Так-то они правду сказали. Да и… нервов не хватит как-то всерьез переживать. О. Про это притча есть, китайская. Мне ее Гуля рассказывала. Два монаха отправились в паломничество, подошли к броду через реку. Там увидели нарядную девушку, которая явно не знала, что ей делать, так как река была глубокой, а она не хотела испортить свое красивое платье. Тогда один из монахов, не долго думая, взял ее себе на спину, перенес через брод и опустил на сухую землю на противоположном берегу. Девушка не просто не поблагодарила его, она еще и обиделась, что пока монах ее нес, на подол ее юбки попало несколько капель воды. Затем монахи продолжили свой путь. Однако прошел час, и другой монах начал сетовать: «Как ей не стыдно! Ты помог ей, а она еще и вздумала попрекать тебя». Монах, который перенес девушку через реку, некоторое время шел молча и наконец ответил: «Я оставил ту девушку на берегу реки час тому назад. Почему ты до сих пор несешь ее?» — Матвей весело чокнулся с Борисом стопками. — Красиво, да? — Все равно ты врешь… — Как с тобой сложно, — нисколько не сердито вздохнул Матвей. — Ну хорошо. Если тебе не нравятся ни так, ни эдак. Представь, что я всю жизнь — пидор. Не гей, а именно пидор. В плохом смысле. На зоне, после нее. Много-много лет. Ты привыкаешь к такому, принимаешь к сведению и живешь дальше. Что вы сказали? — изображая, словно кто-то заглянул к ним в окно. — Пидор? Ой, и вам хорошего дня, — снова повернулся к Борису. — Не хочу разбираться с этим. Что-то доказывать, защищаться и тем более меняться. Пидор и пидор, зато я готовлю неплохо, ну и… вон, рассказчик неплохой. Вот ты, когда к тебе лезут, ты всегда будешь защищаться? — Ко мне не лезут, — Борис быстро состроил самое суровое лицо. — Уже давно, — устало потянулся к бутылке. — Да и когда лезли… нет, не всегда. Назащищался. А вот других когда… не люблю… — Бесит, когда слабых обижают? — Ты — не слабый. Ты просто по-другому сильный. Матвей расхохотался. — Прости-прости. Мне очень приятно. «По-другому сильный». Я запомню. Хорошо… — подставляя стопку для добавки. — Тогда мне тоже можно задать вопрос? — Валяй, — отмахнулся Борис, его конкретно вело, странно, обыкновенно он держал градус лучше, или его развезло по жаре? — Твоя семья, она в курсе, что ты… ну?.. — Сидел? Конечно. Я врать никому не собираюсь. — Нет, — улыбнулся Матвей. — Я не про то. Я про то, что у тебя бывают мужчины? Прости, слишком лично? — Не. Просто… у меня их не бывает. Ну… не было. До… — Борис не договорил, для такого он выпил слишком мало. Глаза Матвея округлились. — Погоди. Как «до»? До меня, что ли? Ой. Бо-оже, — нервно поерзал на табурете. — А почему ты мне не?.. Неважно. Боже, я же чертов совратитель. Настал черед Бориса смеяться, он представил Матвея в роли злодейского искусителя, кого-то вроде Свидригайлова или Курагина, мысль о том, что его правда склонили к сексу с мужчиной, прозвучала не так уж и пугающе. Да и в целом, кого ему бояться? Матвея? Радио надоело, его выключили, в наступившей тишине вспомнилось еще кое-что. Отец, когда нажирался, часто глумился над Борисом, уверял, что тот, скотина мелкая, ни во что приличное не вырастет, сгниет в канаве, попадет за решетку. «Ха, хоть в чем-то оказался прав». Вероятнее всего так старик обелял свое бесчестное имя, Борис почти не обижался. К десяти годам он выработал полное равнодушие ко всему, что говорил ему отец, на то, чтобы так же не реагировать на слова или поступки матери, потребовалось куда больше времени. Борис умел не обращать внимания на ненужных и неприятных ему людей, но вот когда дело касалось Веры или Алисы — все становилось невообразимо сложно. Для них хотелось и не получалось быть отличным или по крайней мере хорошим. А еще их хотелось защитить. Не только от других, но и от себя. Борис подозревал, что запутался, сам себя загнал в угол и теперь оттуда что-то доказывал Матвею. «Лезу с советами, как скотина малолетняя, да. “По-другому сильный”, что я несу? А сам не признаюсь, что я… пидор? Черт, да я потому на тех уродов и озлобился, что это меня задело». — Эй, Борь. — М? — На самом деле ничего серьезного, — смущенно признался Матвей. — Просто ты сильный. — «По-другому»? — По-своему. И… я очень рад, что я тебя такого встретил. Спасибо. В груди защемило. «Надо валить». — Я это… — Борис с трудом встал из-за стола. — Пойду, наверное… Его качнуло в сторону Матвея, он был готов поклясться, что это получилось случайно. Черт возьми, сейчас он бы с радостью поклялся, что все — одна большая случайность, но стоило услужливому Матвею придержать его за плечо, как руки сами собой легли на узкие бедра и поползли вверх. — Борь... С трудом получалось разобрать слова. «Боже, пожалуйста, пошли меня. Дай по морде». — Бо-ря... «Можно по яйцам. Это будет правильно, я заслужил. Я не лучше, чем эти ублюдки, которые пялятся на тебя свысока. Я хуже...» — Бо-оря-я, — растягивая гласные, позвал Матвей, мягко коснулся щеки, погладил. — Говорю, я не против. Но сегодня не вставляй, хорошо? Будь Борис чуть трезвее, удивился бы сочетанию бережного, почти кроткого прикосновения к своему лицу и такого откровенного уточнения. Может, постыдился бы, отошел, но он был пьяным в дым, поэтому навалился крепче, прижимая Матвея к столу, грубо задирая на том майку. Да! Нафиг ее! Она весь день его злила, все равно что красная тряпка для быка, ничего не прикрывала, наоборот... Затрещала ткань, и со стола упала бутылка, чудом не разбилась и, судя по звуку, откатилась куда-то к раковине. «Да что ж я как животное». Наверняка он сейчас выглядел невероятно мерзко и страшно, точь-в-точь как его... Матвей рассмеялся. — Ой, Борь. Тише. «Совсем дурак?» — Тише, не торопись, — скидывая майку и помогая Борису справиться с собственной футболкой. — Ты смешной. Дай, — потянул за ремень, ловко, не глядя, справился с пряжкой. «Да он сам пьянющий». Сделалось приятно. Длинные пальцы касались очень правильно и чутко, так что остатки сомнений потонули в волнах тягучего удовольствия. Окончательно забыться и, уткнувшись в тонкую загорелую шею, отдаться моменту мешала бесконечная болтовня Матвея: — ...у тебя есть резинки? Нет? Мне сходить? Борь? Как-то неправильно. Мне сходить? Удивительно, как он умудрялся быть одновременно таким привлекательным и нелепым. — Помолчи, — шепотом попросил Борис, пряча горящее от стыда лицо в чужом плече и толкаясь бедрами в уже влажную ладонь. — Ой. Прости... Прозвучало как-то непривычно насмешливо. «Он там скалится, что ли? Иуда», — руки соскользнули со спины обратно к бедрам, сами собой сжались, наверное, грубее, чем следовало. Послышался короткий стон, а после — смешок. Матвей запустил руку глубже Борису в белье, высвобождая его член полностью. Надо бы ответить тем же, чтобы это все больше походило на обоюдный процесс, а не на то, что в итоге получалось, но самолично раздеть мужчину и залезть к нему в белье, а уж тем более дрочить — не хватало духу. Поэтому Борис лишь продолжал однообразно мять Матвея и все плотнее прижимать к столу, вынуждая усесться на его край. Ситуация отдаленно напоминала то, как на одной из школьных посиделок на Бориса влезла старшеклассница. Пили у нее дома, она с самого начала вечера как-то странно на него косилась, шутила, что ему точно не четырнадцать, а намного больше, а когда основная часть гостей разошлась, затащила к себе в комнату. Тогда Борис тоже прилично выпил, но, оказавшись на кровати, в миг протрезвел, пялился по сторонам, выцепляя разрозненные детали: плакаты любимых групп, награды по фигурному катанию. Сильнее всего запомнилась стена, увешанная фотографиями родителей. Как он ни старался, их лица стояли у него перед глазами, пока сама старшеклассница взбиралась на него в одном белье. Она хвалила его за «хороший размер» и то, что он долго не кончал. В целом, Борис чувствовал, что все прошло неплохо, но вспоминать о той ночи не любил. Забавно: как тогда его пугало отсутствие всякого желания заниматься сексом с полупьяной и дерзкой девушкой, так и сейчас тревожила непреодолимая тяга к тощему нескладному телу. Борис слышал учащающееся сердцебиение Матвея, чувствовал его дыхание у себя на макушке и то, как у него на шее дрожала жила. К ней получилось прикоснуться губами, совершенно случайно. — Щекотно, — весело прошептал Матвей, отстранился. — Ты сегодня долго... Ой, прости, ты просил молча. Но у меня рука устала, ты не против, если мы доделаем по-другому? Прежде, чем Борис успел ответить «да» или «нет», Матвей спустился обратно на пол и, развернувшись лицом к столу, приспустил штаны вместе с бельем. Сбил с толку и приворожил внезапной разницей оттенков кожи. Там, внизу, он был абсолютно белый, Борис и в кухонном полумраке мог разглядеть полоску между загорелым туловищем и бледными бедрами. — ...Борь... — А? — Подойди, говорю, — Матвей жестом поманил к себе. — Вот так, — зажал его член между стройных и горячих ляжек. — Удобно? — и не дожидаясь, сам толкнулся Борису навстречу. — Приятно?.. Кухня выписала странный люфт, чтобы сохранить равновесие, пришлось снова хвататься за хилое тело. Приятно было. А еще стыдно и странно, но возможность развернуть Матвея, уткнуть его носом в клеенку — успокаивала. Двигаться сделалось в разы проще. Получилось, наконец, забыться и отдаться однообразному движению вперед-назад. Красиво разметались седые волосы. Спина с выпирающими лопатками и позвонками блестела от пота, ляжки смешно потряхивало от каждого нового толчка, Матвей порывался согнуть колени и сползти куда-то вниз, так что его приходилось держать все крепче и грубо толкать на стол. Матвей при этом ойкал, извинялся и зажимал рот одной рукой, а другой — помогал себе спереди. — Хорошо, хорошо... ой! П-прости... Прости, мне так... «Молчи, молчи, пожалуйста, черт тебя подери, да помолчи!» Борису приходилось сдерживаться, чтобы случайно не навредить Матвею, не ударить его, не снести им очередную посуду, хоть тот и уверял, что с ним можно делать абсолютно все, это казалось враньем. Раньше удовольствия Борис почувствовал, что испачкал Матвея, между бедер стало совсем мокро. Еще какое-то время получалось двигаться по инерции, Борис с усилием оторвал себя от обмякшего тела, кое-как нащупал табурет, сел. В глазах по-прежнему все вертелось, его штормило и слегка подташнивало. То ли от выпивки, то ли от волнения. Борис не думал, что все это могло повториться. Нет. Вранье. Он думал, очень думал, хотел и боялся, что все случится по новой. И дело тут вовсе не в народной мудрости про «один раз — не пидорас, а второй — как первый раз», пес с ней, с ориентацией, Борис взрослый мужик, разберется. Что делать с Матвеем? Как объяснить себе, а потом уже и ему то, что между ними происходило? Как обозвать такие отношения прилично? И надо ли вообще что-то объяснять и называть или правильнее опять притвориться, что ничего не произошло? Соображалось скверно, отвлекал Матвей, который до сих пор стоял спиной к Борису в приспущенном белье. Взгляд оторвать не получалось. Максимум — подбирать слюну. «Как там дальше? "Третий раз — он как второй. А четвертый — как впервой"...» Матвей медленно развернулся, устало поправил волосы, осоловело покосился на липкие следы вдоль бедер. Все, на что хватило у Бориса мозгов и галантности — дать ему кухонное полотенце обтереться. — Спасибо, — пробормотал каким-то чужим, осипшим голосом, потянулся через весь стол за сигаретами и зажигалкой. «До блевоты неловко, почему я... а, понял. Я тогда вырубился». Матвей прикурил сразу две сигареты, протянул вторую Борису. Покурить не удалось, от запаха дыма на душе легчало, но руки слишком очевидно дрожали. Выдавать себя еще и языком тела — или как это правильно называется — желания не было никакого. Пепел сыпался на пол. Медленно отлетал кусок за куском, на прощание вспыхивал красноватой точкой и угасал окончательно. Борис ждал, а вот Матвей не торопился, он думал о чем-то своем, косясь то на валявшуюся майку, то на откатившуюся бутылку с остатками спирта, медленно и глубоко затягивался. Потом так же медленно затушил бычок о блюдце, опять потянулся к волосам и вдруг попросил. — Пойдем в кровать. Дальше все помнилось смутно. Они добрались до комнаты Бориса, нашли презервативы, спрятались под покрывало, чтобы не смущать друг друга взглядами. Так, в абсолютной и обволакивающей темноте, становилось проще касаться доверчивого тела, а попутно осознавать и сознаваться, что ему, Борису, нравилось. Пока лишь мысленно и то в проброс, поспешно переключаясь то на открывшуюся шею, то на влажные бедра. Следовало бы все обсудить или, по крайней мере, начать обсуждать, но когда до ушей долетало очередное «ой», мозг закипал и, пенясь и скворча, вытекал через уши. Более-менее Борис пришел в себя лежа на боку в трусах и футболке. За окном совсем стемнело. Помимо шума яблони и брезента, к ночным звукам добавилось тревожное бульканье выпи. Трезвелось. Виски стягивало предчувствием скорой мигрени, спина саднила от свежих царапин, а дыхание так и осталось неровным. Рядом примостился Матвей, тоже истерзанный, уставший, но реальный и до невозможности горячий. Они не касались друг друга, но жар все равно чувствовался. Матвей опять болтал, а Борис порывался слушать: — ... спасибо, что разрешил вот это все. Я это ценю. И за то, что заступился — спасибо. Это было вовсе не обязательно, но мне приятно. Благодаря тебе я почувствовал себя лучше, но... Больше так не делай, ладно? Пообещаешь мне? — Не. — Ты засыпаешь? — Не. Говори. — Хорошо, — согласился Матвей и, поправив на них двоих покрывало, зашептал дальше. Борис слушал, то и дело проваливался в полудрему, так что выцеплял из всего потока никчемные клочки, плохо складывавшиеся во что-то единое: — Однажды... на зоне... близко... с людьми... страшно... Спишь? — Не, — врал Борис, с трудом разлепляя веки. — Ты спи-спи, — шептал Матвей, улыбаясь, — а я... «А ты свалишь, и мне потом гадать, на кой мы все повторили, виноват ли я в чем и вообще... Мне не надо этих загонов. Надо поговорить, да ты ж не ответишь. Ты выдашь свое дебильное "ой". К черту... я так устал думать». Проснулся Борис уже один. Едва справившись с позывом тошноты, поднялся. От мятой простыни пахло их общим потом, сигаретами — идиоты, в кровати курить — и чуть-чуть кремом с СПФ-защитой. Где-то кричал заспавшийся петух, еще дальше слышался колокольный звон. Борис расчесал щеку с отпечатком подушки, оглядывая с виду прибранную и словно бы опустевшую комнату. «Свалил», — мрачно подытожил он и, сипло откашлявшись, стянул постельное белье. Хотелось избавиться от улик и напоминаний. Борис затолкал все в стиральную машину, следом швырнул футболку, на зеркало принципиально не повернулся, не хватало еще разглядеть следы или, прости Господи, засосы. Настроение портилось с каждой секундой, причем внятно сформулировать, почему и на кого он злился, не получалось. Не хватало красноречия. Да и желания копаться в воспоминаниях и анализировать — тоже. Убедившись, что старая машинка с кряхтением запустилась, зашагал на кухню. Подумал про таблетку, а потом грубо открыл холодильник, достал бутылку пива. В полупустом черепе колготилась одна-единственная, зато очень обидная мысль: «Животное. Животное. Жи-вот-но-е». Планы на понедельник выстроились сами собой — к чертовой матери отменить всю работу, сказаться больным, запереться дома и выходить только если за добавкой. Пиво на пустой желудок придавало уверенности. С Борисом и раньше случались такие… как же Вера называла это состояние? «Апатичным»? «Депрессивным»? Неважно. Главное, что таким Борис не собирался показываться никому и даже слушать себя по телефону не разрешил бы. Поискал «Мальборо» на кухне — не нашел. Заглянул в комнату, проверил в прихожей — пусто. Выругался. Вспомнил, что они с Матвеем курили на крыльце, до того как… ну, в общем. Торопливо проглатывая остатки пены, грубо пнул входную дверь ногой — Борис не имел привычки запирать дом на ключ, исключение — только когда приезжала Алиса. Так вот, он пнул дверь, вымещая на ней первую волну злости, представляя, как будет пить, курить, может, читать, но в основном лежать и пялиться в потолок, испытывал странное противно-радостное предвкушение… — Ой! Матвей, устроившийся на раскладном стуле, вздрогнул, чуть не выронил книжку. Ту самую, что в прошлый приезд забыл на столе в Алисиной комнате. — Как ты меня напугал, — рассмеялся и, торопливо заложив нужную страницу измятым и выцветшим билетом от электрички, поднялся, затрещал. — Доброе утро. Не хотел будить с похмелья и… — Доброе, — заторможенно выдохнул Борис не своим голосом. Стало неудобно. Он собрался злиться, предаваться хмельной тоске, а тут «доброе утро». Убрал початую бутылку за спину. «Я еще и в трусах выкатился. Черт…» Матвей совершенно точно успел заметить и пиво, и быструю перемену в лице, покачал головой, а вслух уточнил: — Есть хочешь? Я соображу что-нибудь нормальное. У меня поезд только вечером. Успеем в магазин за краской сходить, хорошо? — и явно напоровшись на непонимание в глазах Бориса, кивнул. — Для веранды. — Да… давай. — Класс. А потом проводишь меня? И… дай свой номер, пожалуйста.