I
Борис бродил вдоль перрона, выкуривая одну сигарету за другой. Все окурки доносил до урны, косился то на часы, то на висевшее у окошка кассы расписание. Он снова приехал на вокзал раньше времени. Зачем, спрашивается? Чтобы вот так нарезать круги и мерзнуть на ноябрьском ветрище? Приятного мало. Достал телефон из кармана, покрутил в ладони, проверил диалог: да, все верно, он не ошибся, Матвей приедет сегодня, на быстром поезде и на целых две недели, чтобы отремонтировать сарай, постелить новый пол в гараже, сходить на выставку, в Волоколамске они случались редко, были до одури патриотическими и однообразными, но в целом... Почему бы и да? Порядок общения установился следующий: Матвей приезжал к Борису раз в месяц, в основном на неделю. Они успевали переделать пару-тройку хозяйственных дел, пересмотреть с десяток советских фильмов. Вернувшись в Москву, Матвей почти каждый день писал. Слал демотиваторы с дурацкими шутками, фотографии каких-нибудь московских домов с ночным освещением. Иногда звонил, но только заранее договорившись и назначив точное время звонка. Чаще всего на фоне его бодрого щебета звучала переполненная машинами дорога или грохот кухни. Иногда Борис мог различить чужие голоса. Они говорили нервно, громко, перекрикивая друг друга, иногда матом. Если шум оказывался совсем уж невыносимым, Матвей извинялся, выскакивал на балкон, отгородившись от сгнездившихся сидельцев скрипучей дверью. Курил и шутливо жаловался, что, будь он моложе, с радостью бы ночевал на улице, но возраст уже не тот, да и зима, если верить приметам и гидрометцентру, грозилась быть холодной. «А я так не люблю болеть». Борис пристально подмечал все шорохи и звуки вокруг Матвея, запоминал имена обитателей «гнезда» и их нелепые истории, полные глупой жестокости и грусти, просил рассказать еще что-то. Матвей с радостью исполнял его желание, грозился приехать как можно скорее, вот только бы разобраться с работой… Борис не уточнял, в чем она заключалась, вообще старался лишнего не спрашивать и не нарушать чужие границы, не столько из вежливости, сколько из опасения, что так он будет в тягость. Никому не нужны навязчивые знакомые. Они же знакомые? Или приятели? Кто они друг другу? Такие сложные вопросы заставляли нервно кусать губы и тянуться за сигаретами чаще обыкновенного. Лучше думать о том, чем им заняться, когда Матвей приедет, что приготовить или как скоротать вечер. Борису не нравилось ждать. Особенно дома, там начинали давить стены и злить внезапно подкрадывающаяся робость: вдруг не приедет? Обманет? Нет, больше побегов под утро не случалось, и Матвей ни разу с августа не дал повода усомниться в его… порядочности? Да, хорошее слово. Да и в целом, даже если бы так и получилось, и их пути резко разошлись — что с того? Жил же Борис как-то до их встречи, жил и не тужил вроде как… Наконец, появилась электричка. Она выплюнула сонных пассажиров с недовольным скрежетом и металлическим голосом диктора, грозившего отвезти всех зазевавшихся в «Пш-пш-благовеп-ш-шенское». Борис сразу распознал в толпе долговязую фигуру в плюшевом пальто и ярко-красной шапке с шарфом в пандан. Матвей поправлял то вечный джинсовый рюкзак, то бесчисленные пакеты. Завидев Бориса, привстал на мыски, замахал. «Ишь, скачет. Заяц». Поровнялись, пожали руки. — Привет, Борь! — Здоров. Сумки давай. — Ой, да я сам. Борь, сам-са-а-ам. Да что ты такой упертый, Господи? — причитал Матвей, смеясь. Но все же пакеты отдал, подтянул лямки рюкзака и послушно зашагал за Борисом к его «БМВ», норовя заглянуть в лицо: — Ну? — А? — Ну расскажи, как ты поживаешь? Какие новости? А то я трещу как сорока, а ты ничего… Новостей было немного, но они по крайней мере были. Алиса с несвойственной ей настойчивостью убедила Бориса, что им нужно проводить больше времени вместе, и что свой шестнадцатый день рождения она будет справлять в Волоколамске. «Что-то случилось», — поначалу решил он и с волнением ожидал октябрьских каникул. Кое-как пытался узнать у Веры, мол, все ли в порядке, не надо ли чего-то: денег, помощи, перетереть вопросы. Вера хохотала в трубку: — Обожаю, когда ты включаешь сурового парня с района. Расслабься, у нас все пучком. Но уверяю, если нам начнут рисовать черные метки и подкладывать головы лошадей, ты узнаешь первым. Алиса взрослеет, ты знаешь, она ответственная. Вся в тебя. Нет-нет, она тебя не жалеет. Боже, какой ты иногда конкретный. Почему бы тебе с ней самой не переговорить? Ты же помнишь, я заканчивала психологический, а не спиритический. Читать мысли я не умею. Алиса приехала полуденной электричкой с подарками от бабушки с дедушкой — банки айвового варенья и бутылка наливки из ранеток — родители Веры были в курсе потомственного алкоголизма семьи Бориса, но как будто не догадывались, что плохая наследственность передалась и ему. Видимо, остались о нем слишком хорошего мнения. Борис с благодарностью принимал подарки, демонстративно выставлял варенье на стол, а бутылку прятал в самый дальний угол, чтобы не тревожить Алису. Вообще при ней он честно старался не пить больше банки пива в день. Брал на двоих двухлитровый лидский квас, эту традицию они не нарушали даже в холодную погоду, просто держали квас в комнатной температуре и не добавляли льда. Алиса показывала дневник, включала на телефоне видео со школьной экскурсии в Зоологическом музее и поездки с классом по Золотому кольцу. — У нас скорее получилась бронзовая загогулина. Еще она привезла с собой музыкальную колонку, включала «Твое далеко», «Завтраккусто» и какую-то «Петлю Пристрастия». В целом, Борису понравилось, правда, для него все звучало как «Кино», «Ундервуд» и «Ногу свело!», но вслух он ничего, конечно, не сказал. Алиса восхищалась утепленной верандой и тем, с какой скоростью она оказалась готова, с удовольствием усаживалась на ней с чаем и книгой, на вопросы — о чем она — отвечала, что про счастливую романтику. Борис хотел и не мог рассказать, что Матвей помогал ему выбирать краску для веранды, чтобы та хорошо сочеталась с синим крыльцом, что тот тоже любил легкие сюжеты со светлым концом, и вообще про Матвея упоминать не получалось, хоть из-за него в доме и многое изменилось: новый плед, лишние тапки, кофейная чашка. Все приходилось задвигать и прятать, чтобы случайно не вызвать подозрений, но и без всяких игр в допросы Борис огреб. Однажды вечером, сидя на кухне, Алиса ни с того, ни с сего завела разговор про то, как родители познакомились. — А ты разве не знаешь? — насторожился Борис. — Знаю, просто… очень мало. А мне интересно. Как у вас все… было. Как вы любили друг друга и любили ли вообще. — Разумеется, любили, — заверил смущенно. — Как же без любви-то? — Пап, я знаю, что женятся и детей рожают не всегда из-за высоких чувств. — Тоже мне. Знает она. — А еще мне интересно, нравился ли тебе кто-то еще и… — заметно покраснев. — Не важно. — Ешь лучше, — попросил Борис и, бросив в тарелку Алисы добавку риса, молча признал свою полную капитуляцию перед беседами о чувствах. «У нее точно кто-то появился. Твою ж мать, а хотел советовать ей что-то. Хотя… ха. Хорош из меня советничек, особенно сейчас». Алиса тоже стушевалась, поблагодарила за вкусный ужин и больше ни о чем дальше музыки и учебы они не болтали. Вера жалела их обоих, предлагала помощь, но Борис отмахивался: — Не буду ж я тебя в наушнике включать, чтоб ты мне, как на экзамене, подсказывала. А так я все понимаю. Ну… многое. И про то, что говорить с детьми надо, и слушать, и думать, когда говоришь и слушаешь. Но е-мае, это теория! А практика — засада. Вдруг я ляпну, а я точно ляпну, и ей будет за меня стыдно? Что ты гогочешь? — Потому что ты уморительный. — Она у тебя тоже такие странные вещи выпытывает? — Не-а, — с явной издевкой протянула Вера. — У меня она спрашивает другие странности, если тебе от этого легче. Борь, ты взрослый и родитель, но ты не обязан быть всезнающим дипломатом. Стесняться нормально, особенно когда спрашивают про личное. Просто пойми для себя, почему ты стремаешься про такое с Алиской говорить. Из-за того, что не допускаешь мысли, что она сама может оказаться в отношениях, или потому что тебе, как образцу, недопустимо подавать дурной пример? Если что, с последним хорошо справляюсь я, лысая и татуированная. «Я боюсь и того, и другого. А еще того, что я периодически сплю с мужчиной». Тут, помимо очевидного, скрывалась еще одна крупная загвоздка: Борис загуглил книгу, что читала Алиса, «Саймон и программа Homo sapiens». История оказалась про геев. Сюжет вертелся вокруг старшеклассника-американца, чью ориентацию спалил одноклассник, накатал позорный пост в группу школы — «Поэтому все эти соцсети — говно опасное». Борис не понимал, как к такому относиться. Смущала и тема, и плашка про «+18», но сильнее всего то, что книгу читала Алиса. Откуда она взяла ее? Кто ей насоветовал? Или сама нашла? Почему Вера не... Нет-нет, Вера мудрая, современная, но... «...иногда я ее не понимаю». Борис час просидел за ноутбуком, читая рецензии на «Саймона» и все переведенные на русский интервью с Бекки Алберталли. В Интернете мнения поляризовались. Одни по традиции плевались ядом и рычали про «педер-р-растов», другие же хвалили роман за живых персонажей, позитив и счастливый конец. «Не, ну раз хэппи энд и про человечность, то оно, наверное, неплохо, — подумал Борис и положил книгу в корзину на сайте «Читай-города». — Но все равно трындец». Он слышал про «Горбатую гору» и то, что гей-тема популярна в современном искусстве и у молодежи, но не очень понимал — почему и зачем. Возможно, Матвей знал ответ, но выпытывать у него нечто подобное виделось неуместным. Так что Борис ограничился новостью о том, что Алиса приезжала в гости, и они неплохо провели время. — Это ты молодец. Это правильно. Она у тебя умная девушка. Уверен, тебе с ней интересно. Ой, кстати, у меня для нее кое-что есть, — объявил Матвей, едва ввалившись в прихожую, шурша пакетами. — Глянь, какой шарф, это Никита Кимыч связал. Прикинь? Он очень рукастый. Все «гнездо» обвязал, а тут я этот шарфик приметил. Смотри, какой веселый, зеленый. Ей же понравится? Отдай. О. И еще кое-что. Но это уже не от Никиты Кимыча, он так не умеет, и не для Алисы. Во-от, — Матвей вынул из рюкзака серый свитер и такого же цвета шапку. — Смотри, какие классные! Я в Охотном купил, — в шутку уточнил.— Честно, купил. Чеки есть. Ну. Примерь. — Зачем? — Вот чудно́й. Я же тебе купил. — А... зачем? — Просто, — Матвей нетерпеливо потоптался на месте. — Ну? Ну давай, мне же интересно! Пожалуйста. Пришлось повиноваться. Странно раздеваться под пристальным взглядом, пускай и только до торса. Свитер был мягким, удобным, пах типичным дорогим магазином и капельку — Матвеем. Тот не мог нарадоваться. — Какая красота! Идеально село, — потянулся что-то поправить. — Шапку тоже надень, пожалуйста. Мне интересно. — Я такое не ношу. — Очень зря, между прочим. Тебе идет. И тепло, а то на тебя смотреть холодно. Как я доволен, — Матвей ходил вокруг него и улыбался. — Побудь пока так. Нет, шапку можешь снять, а свитер оставь. Пожалуйста. Борис смутился, но согласился. Почему? Он и сам толком не догадывался. Вернее, догадки все же имелись, но развивать их во что-то более законченное не хотелось. Проще оказалось откусить бирку, закатать рукава и пойти вместе готовить ужин. Борис давно подметил, что Матвея хотелось слушаться. Да-да, он усердный, болтливый, не в пример вежливый и услужливый, но дело совсем в другом. О Борисе заботились и раньше: Вера, Алиса, та же тетя Надя. Они тоже все делали искренне и никогда и ничего не просили взамен, но от их помощи как раз хотелось поскорее отказаться. От тети-Надиной — потому что неловко, все ее порывы напоминали жалость, Борис напоминал себе ее очередного бездомного кота; от Алисиной — потому что неправильно, не стоит ребенку думать о благополучии нестарого родителя, тут уже лезли мысли о собственном детстве и тщетных попытках все проконтролировать; от Вериной — потому что сколько можно, она и без того опекала его годами, на первых этапах отношений получалось достичь равновесия, Борис заступался за нее, приносил деньги, чинил все, что попадало в его руки. Теперь Вера зарабатывала больше него самого, вызывала на дом мастеров, прошла курсы самозащиты и регулярно носила в сумке перцовку, хоть и посмеивалась, мол, найти кого-то, кто ее обидит, довольно сложно. Матвей ухаживал непонятно, постоянно нахваливая и благодаря. Отказывать ему удавалось с трудом, в первую очередь потому, что казалось, будто так Борис делал хуже самому Матвею. «И свитер этот... Не, спасибо. Но у меня есть одежда. "Красиво ему", ха. Он иногда ляпнет — живот надорвешь», — рассуждал про себя Борис, заказывая книгу, пока Матвей расставлял посуду. — Ты скоро? На кухне, заставленной продуктами, вовсю играло радио «Монте-Карло», пахло мясом, а окна слегка запотели от остывавшего на подоконнике гарнира. Все источало нездешний уют, к которому почему-то очень быстро привыкалось.II
Вот к чему не получалось привыкнуть, так это к тому, что они занимались сексом. Близости хотелось, даже слишком, но представить, что вот он, Борис, будет приставать к мужчине. А как? Что говорить? А главное, что делать, чтобы его порыв не выглядел чересчур мерзотно. Муки совести и непроходящее с момента появления Матвея смущение притупляла выпивка. Достигнув определенного градуса, Борис двигался, как во сне, да-да, в очередной грязной фантазии про Матвея, что снились ему довольно часто. Тот не был против, по крайней мере, так казалось. Он охотно пил за компанию, внезапно становился ближе, а когда Борис непослушными руками, не столько от выпитого, сколько от волнения, порывался до него дотронуться, перехватывал все движения в свою сторону и помогал. Вот и сегодня, расправившись с наливкой и проговорив последние новости, они двигались в сторону спальни. Матвей разрешал кусать себя за шею, залезать под кофту и джинсы, сам отвечал примерно тем же, но больше отстранялся, любуясь обновкой: — Нет. Тебе очень хорошо. — Да ладно... — Нет, ты не понимаешь. На мужчинах с сильной фигурой это нереально хорошо, — Матвей погладил Бориса по груди, чуть сжал пальцы, от такого собственнического жеста через плотную шерстяную вязку и то стало жарко. Борис не знал, стыдиться ему того, что он так пьян или лучше было бы еще догнаться. «А то он такую хрень несет и... вытворяет». — Как мы можем, ну... Сегодня? — Сегодня можно все, — заверил Матвей, с хитрым прищуром повисая на шее у Бориса. — Я специально подготовился и... Ой, ты такой красный! Все, молчу-молчу. «Он надо мной издевается», — заключил Борис и почти сразу услышал ответ от внутреннего голоса: «И тебе это нравится». Странно, лишь оставшись наедине становилось понятно, насколько не хватало близости. Борис наивно полагал, что больше ему не придется думать о ком-то в сексуальном плане, что ему хватит рук и двух-трех роликов на черно-оранжевом сайте. Но с появлением Матвея хотелось не просто трахаться, но и трахать. Нет, вслух Борис бы такое не произнес, пусть и сильно выпивший, но вот без лишних слов повалить на кровать, смять покрывало, прижать к матрасу и уже вот так, сверху вниз глядеть на постепенно оголяющиеся части тела — красиво, горячо и... Важно? Недостаточно просто получить свой оргазм, нужно добиться его и у другого. Очевидные вещи. Борис действовал по той же схеме и с Верой, но то ли много времени прошло, то ли отношение к самой близости поменялось, но секс с Матвеем воспринимался очень по-другому. «Боже, зачем я думаю про Веру сейчас? Она ж мой друг». Матвей в свою очередь также менялся. Наглел, приятно так, потихоньку. Все чаще его руки соскальзывали Борису на грудь, а глаза наполнялись невиданными до сих пор искрами. Вот и сейчас он гладил, мял, до последнего не снимал свитер целиком, лишь задирал его, шептал нечто несдержанно-восхищенное про то, что ему «красиво», что Бориса «классно трогать» и прочую ни разу не гетеро-хрень, от которой хотелось спрятаться. — Как будто мужчинам не нужны комплименты, — рассмеялся Матвей и, как бы извиняясь, перекатился на живот. «Наверное, нужны, но не такие же похабные. Я же не гей, то есть… не совсем. Наверное?» На прикроватной тумбе давно собрался целый арсенал: презервативы, смазка, влажные салфетки, обычные салфетки, пепельница и сигареты, чтобы не вставать лишний раз. Борис по-прежнему доверял бо́льшую часть работы Матвею. Проворные длинные пальцы ощущались на теле знакомо, местами, да-да, теми самыми местами, необходимыми. Можно бы оставить все так, сохранить мнимую, но дистанцию. Мол, это все он, заяц, я просто рядом стоял/сидел/лежал. «Но так нечестно. И не интересно, что ли?» — П-почему ты остановился? — растерянно промямлил Матвей. У него покраснело лицо, видимо, из-за того, что он застыл на четвереньках с опущенной головой. Если наклониться, можно рассмотреть красную шею и кусок румяной щеки. Борис загляделся, забыл заготовленные слова. — Я... Ну... Давай... другую позу? Матвей дергано кивнул. — Д-давай. А какую? «Черт, название я тебе точно не скажу», — он подсмотрел это в порно... Гей-порно, если уж быть до конца откровенным. Да, Борис начал специально искать фильмы про мужчин, даже будучи один дома, стеснялся, закрывал в комнату дверь, включал звук в наушниках. Искать что-то похожее про них с Матвеем казалось за гранью всех норм и приличий, Бориса в первую очередь интересовала техника. Хотелось если не перенять инициативу окончательно и бесповоротно, то по крайней мере иметь возможность делать что-нибудь самому, а не лежать безмолвным бревном с торчащим вверх суком. Борис уселся на край кровати, как мог деликатно подтянул Матвея за локоть и взгромоздил на колени лицом к себе. Для удобства обнял узкие бедра. «Черт, это даже под синью сложно». — Нормально? — Д-да, — отозвался тот, отворачиваясь и прячась за волосами. — Странно, но в ц-целом... Нормально. — Славно, — Борис толкнулся вперед. Ответом было знакомое и сейчас как никогда приятное: — О-ой!.. Короткие ногти привычно впились в плечо, прошлись вниз по спине, оставаясь розоватыми полосами — Борис еще не видел их, но уже чувствовал. Довольно прикрыл глаза, прислонился к безволосой груди губами. Пахло его гелем для душа, одеколоном Матвея, табаком, деревянной стружкой. Смесь выходила чудно́й и чу́дной. Борис не удержался, втянул ноздрями запах, чем вызвал новую волну ойканья. — Щ-щекотно. Они двигались одновременно, слаженно и, прости Господи, дружно. От удовольствия комната наполнялась цветными всполохами. «Ему же нравится? Ему точно нравится», — подобные разговоры с самим собой придавали уверенности. Когда Матвей начал дышать громче и чаще обычного, Борис решил, что была не была, крепко обхватил влажную талию и приподнялся. В момент, когда он поднял Матвея над полом, что оказалось весьма легко, как и ожидалось, тот весил мало, в голове неоновой надписью загорелось название: «достойный гражданин», — и тут же в поясницу прилетело пятками. Матвей вцепился в Бориса и руками, и ногами, тихо-тихо зашептал: — Ой! Стой-стой-стой-стой!.. Двигаться стало в разы сложнее, хоть и в разы приятнее. Мысленно заверив себя, что он просто пьян и поэтому может вот так чудить, Борис не опустил Матвея до тех пор, пока тот полностью не обмяк, прижавшись к нему всем телом. Ощущение чужого истерического трепета действовало похлеще водки: мозг пустел, делалось легко и хотелось еще. Только опустившись обратно на край кровати и откинувшись на одеяло, Борис почувствовал, как адски у него все гудело: икры, пресс, бицепсы, — мышцы буквально горели, но так одуряюще хорошо, что все вокруг отступило на второй план, доносилось до сознания приглушенно, как через плотный слой ваты. В сознание вернуло резиновое кольцо свежего презерватива, аккурат ударившее по нежной коже. — Ты чего? — Борис приподнялся на локтях, с трудом фокусируя зрение. — Ничего, — выдохнул Матвей и сполз на пол. — Что-то не похоже на ниче... Твою ж! Снова стало жарко и тесно, но по-другому. Перед глазами все заплясало и заискрилось, а когда волна зрительных мурашек рассеялась, Борис увидел Матвея. Такого раздетого, румяного и с его членом во рту. Смотрелось все одновременно и невероятно, и неприлично, и красиво, и... можно и дальше добивать образ бесконечными определениями, но тело заметно потяжелело, держаться на локтях, особенно после «гражданина» не получалось совсем. Поэтому Борис упал обратно в одеяло, спрятал руки за голову, зажмурился и просто дышал. Пальцы Матвея сновали по внутренней стороне бедер, поднимались по животу к груди, опять царапали, сразу же гладили, словно бы в знак извинения, и хоть Борис и пялился в потолок, образ Матвея с чуть оттянутой щекой не проходил ни на секунду. Оргазм настал по-мальчишески быстро, стоило бы постесняться, если бы вся ситуация уже не заставила пылать с ног до головы. — Ну как? — спросил Матвей, едва они оба перевели дух. — Ой. Ладно. Неловко, я понял. Прости. Но, — подбирая раскиданную по всей комнате одежду, — ты первый начал. Так что мне кажется это честно и, — завалившись на кровать уже в белье и спальной футболке, — мне очень понравилось. Ты очень сильный. Борис притворился, что пропустил комплимент мимо ушей, незаметно прикрыл грудь куском относительно сухого одеяла. Матвей спохватился: — Давай перестелим. — Нормально. Лучше отдохнем. И, — Борис медленно соображал. — Поговорим. — Хорошо. А о чем? «Самому интересно». — Ой! Я же совсем забыл. У нас такая история приключилась в «гнезде» — обхохочешься. Короче, Гулин племянник... Борис с благодарностью перевернулся на бок, так, чтобы наблюдать за Матвеем. Когда он рассказывал, то часто жестикулировал, хмурил лоб и непрерывно поправлял волосы, прикрывая шрам. Было и приятно, и печально смотреть. Приятно — потому что Матвей за пять неполных месяцев знакомства превратился в живое воплощение слова «уют». Печально — потому что и в таком любезном, заботливом и мягком существе ощущалось нечто тревожное, очень закрытое, что-то, к чему у Бориса нет возможности подобраться. «Почему мне это надо? Не знаю. Но мне надо». — ...ну во-от. А его бабушка, то есть мама Гули, и выдает: главное, Дарчик — она ее старым именем зовет, естественно — главное, чтобы семья была, вот оно счастье! Ну Гуля и выдает: «Шикарно! У меня целая орава ртов, разутых и раздетых оболтусов. Я-то считала, что я затраханная в хвост и гриву, а я счастливая!» Смешно же? — Ага. Слушай... А... Можно, ну. Личный вопрос? — Давай попробуем, а... Какой? — Вот ты про семью Гули говоришь, Ромкиных жен, а у тебя-то? Твои родители... они живы вообще? Видно, как Матвей испугался: глаза округлились, брови взлетели вверх, а на губах так и застыла рассеянная улыбка. — Ой, ну ты и спросил... Живы, конечно. Я с ними не то чтобы. Точнее вообще не общаюсь. — Почему? — Ха, — как-то истерично усмехнулся Матвей, перевернулся на спину, подобрал под грудь свободную подушку, обнял, словно бы для надежности. — А ты как думаешь? Они приличные люди. Оба с музыкальным образованием. Папа настройщик пианино, мама — преподавательница по сольфеджио. Куда я им сдался с моим-то... — замахал руками. — Ну. Всем. Понимаешь? — Не понимаю, — мотнул головой Борис и насупился. — Ой, да все ты понимаешь! — Погоди. Они тебя не навещали? — Нет, почему, навещали. То мама, то папа. — Ну и вот. — Да не вот, Борь! — вдруг громче обычного и даже как-то сердито проворчал Матвей, взъерошил седые волосы. — Лучше б они не приходили. Во-первых, они узнали, что их сын, единственный и любимый, Борь, вор. Что он, живя безбедно, лазил по чужим домам просто... Потому что тупой и все так делали. — Бывает, ошибся... — Борь, я не договорил. Во-вторых, меня опустили. Сразу же. — Но не при них же, — «Фигню ляпнул». — То есть... Они-то откуда?.. Глаза Матвея потускнели, он смущенно поерзал на простыне, съежился, сделался еще более хрупким и неуклюжим. — Отовсюду, Борь. Про то, что ты — я специально говорю, Борь, что ты — знает вся колония. И арестанты, и охранники, новенькие и те... Да чего я распинаюсь. Ты же знаешь. Так что когда тебя ведут на свидание, сажают перед семьей, тебе несколько раз напомнят, что ты — не человек. Не то, чтобы толкнут или ударят, просто будут шарахаться, не смотреть или смотреть, но как-то сквозь. И сам ты. Ну... Меняешься. Ты как бы общий, общественный, и ничей. Как бы я ни хотел, я бы не смог отмыться от этого. И когда приходили мама с папой, я им пытался радоваться, ждал. Но они все про меня знали, и я это знал и... Мне было бы легче, если бы они не приходили. Ой. Прости, это звучало грубо? Я знаю, просто... От того, как они без слов меня жалели, как искали на мне взглядами новые синяки и при этом старались делать вид, что их нет. Мамино желание принести мне что-то вкусное. Нет-нет-нет, — резко вскочил, зябко поводя плечами. — Вспоминаю, аж трясет. Борис проследил за тем, как Матвей соскочил с кровати и полез в платяной шкаф за чистым комплектом белья, продолжая болтать, притворно бодро. Следовало бы промолчать, не лезть туда, куда явно не просят, но включилась внезапная баранья упертость. Борис поднялся следом, пошатываясь, стянул на пол одним мято-влажным комком простыню и одеяло. — Ну а потом? На воле? — На воле? — переспросил Матвей все с той же нервно-веселой интонацией. — Ой. Это как, помнишь, «что воля, что неволя — все одно». Я вышел, понял, что нормально у меня уже никогда и ничего не получится. Мама с папой бы меня, конечно, к себе пустили. Жалели. Помогали бы искать работу, заступались перед друзьями. Но... Я не смог, как представил, что буду видеть их несчастные лица чаще, чем раз в месяц... Мне и те полчаса давались с трудом, а тут. Нет. Так что я... — Сбежал? Матвей вздрогнул. Подвис на каких-то пару секунд, но и их Борису хватило, чтобы заметить, как неприкаянно и по-дурацки выглядела его до сих пор загорелая шея. — Наверное... Нет, точно. Я сбежал. Это плохо, я понимаю, это трусливо. Жестоко. Понимаю, но знаешь... — Я не это имел в виду. — Нет-нет, ты прав. Но, знаешь, я смирился. Раз уж я так крупно облажался, стараюсь вот... Быть полезным. Ребятам в «гнезде», Стасу. Стас понимает, каково это, когда ты ну... Грязный, — под конец он совсем перешел на шепот, так что последних слов стало не разобрать. «Опять этот Стас». Матвей так и замер у платяного шкафа, переминаясь с ноги на ногу и не отваживаясь повернуться. Борис бы мог продолжить напирать, расковыривать старые раны дальше. «Но я пьяное мурло, а не гребаный садист», — поэтому Борис подошел забрать постельное белье и, как бы невзначай, дотронулся до ссутулившихся плеч. Похлопал. — Чай хочешь? С этой, как ее... Айвой.III
Наличие Стаса тяготило, упоминания о нем, самые краткие — и те раздражали. Всякий раз, когда Матвей называл его имя, Борис надеялся заметить... что-нибудь. Во взгляде, повороте головы, интонации. И кое-что таки проскальзывало в и без того активной мимике, так что в определенный момент Борис смог заключить: «Он точно его не любит, он его боится». От осознания сделалось легче. Это, конечно, смутило — с чего бы ему переживать о том, кого любит свободный от всех обязательств человек? — но к недолгой радости прибавилось волнение. «Стас его шантажирует? Может, угрожает навредить семье? Или еще чего?» Следовало бы обсудить, но Борис упирался лбом в четкое понимание того, что он Матвею — никто. И требовать от него всей правды — глупо, грубо и жестоко. «Я и так ему фигни наговорил. Не. Если не знаешь, что сказать — лучше молчать. Оно надежнее. Вера бы придумала, но ей ж не объяснишь все в двух словах. Да и надо ли оно вообще?» Матвей звонил в «гнездо» два раза в день: утром и вечером, — в основном связывался с Гулей, та вкратце рассказывала, кто и чем занят, кто ушел, а кто приехал. Передавала сплетни, ругалась на новеньких за несоблюдение правил, чаще всего ворчала на Ромку или Веню, просто потому что «они и спокойные бесят». Все это Борис узнавал от Матвея, все-таки стоять и греть уши — для него перебор, хоть сам Матвей не стеснялся звонков, часто заводил разговор, пока они готовили или работали во дворе. Иногда набирал Никиту Кимыча, спрашивал, нужно ли тому гостинцев или сувениров из Волоколамска. — Он сам выезжать дальше нашего района не любит, а вот коллекционировать всякие путеводители, открытки — обожает. У него весь его угол завешан фотографиями. И про другие города и страны он рассказывает лучше, чем те же Ромка или Веня. А они выезжать за границу могут, в отличие от него. Всегда уточнял, дома ли Стас или когда тот обещался появиться. «А самому Стасу не звонит. Странно». Борису порой чудилось, будто Матвей так пытался его успокоить и в чем-то убедить. То ли в том, что ему есть, куда и к кому возвращаться, то ли в том, что у него все в порядке и его окружают пусть и люди «с прошлым», зато благонадежные и ему приятные. «Не, Никита Кимыч, да и Гуля эта вроде спокойные. Гуля вон вообще обо всех печется. Все бы ничего, если б не этот Стас. Он-то там на кой? И что он со своей ночлежки имеет? Вряд ли с таких голодранцев много навару выходит». Они заканчивали завтракать, когда Матвей, покосившись на часы, промокнул рот после сырников с айвовым вареньем и потянулся за телефоном. — Гулю наберу. Подождешь? Сейчас к Касыму пойдем. Я все помню. Борис кивнул и с готовностью встал из-за стола, собрал посуду помыть. Даже у раковины слышно гудки и вечно взволнованно-сердитый баритон: — Привет, Моть! — Утро, сердце. Как вы там? — Моть, не спрашивай. Поубивала бы к чертовой матери. — А что такое, сердце? Буянили? — Не то слово! — громкие металлические удары, можно представить, как Гуля нервно гремела кастрюлями назло тем, кто ее разозлил. — Устроили попойку. Не, это ладно. Пейте, меня не трогайте, мне ж на вахту. Так нет. Гуляли до пяти утра. И ладно бы мирно, так нет. Вон Ромка с Веней сцепились, думала, не расцепим. Пришлось Никиту Кимыча поднимать. — Ой, да ты что, — протянул Матвей с заметным любопытством. — А чего не поделили? — Да все как обычно. Языками сцепились. У Ромки любимый козырь — «подстилка фашиста», Веня в крик и с кулаками. Тьфу. Такое гадство. Кешу напугали. Мне больно охота его из-под стола выковыривать. — А Стас? Он что, не ночевал сегодня? — Ох. А Стас вчера уехал. Он сказал, что по делам, так что нам с Никитой Кимычем… — Как уехал? — Матвей резко вытянулся, Борис от сменившейся интонации чуть намыленную чашку не выронил. На том конце телефона послышалась возня, снова шум кастрюль. — …ехал. Он тебе не писал? — Нет. Почему? — Моть, ну откуда я знаю? Мне некогда за всеми следить. У Никиты Кимыча давление, Кеша не спал, а я… черт возьми, я уже опаздываю! Опять! Матвей кивал и потихоньку грыз ноготь на указательном пальце: — Гуль. Гуля, — подскочил, виновато улыбнувшись Борису, показал, что отойдет на две минуты. — Я тебе очень сочувствую, но куда… За ним закрылась дверь на задний двор. Стало тихо. Борис рассеянно окинул кухню коротким взглядом, в одиночку убрал остатки еды, домыл посуду. Косился на часы. Две минуты. Пять. Десять. «Что-то стряслось», — очевидная мысль, но отсутствие всяких подробностей мешало ей развиться, так она и маячила в голове бесполезной плашкой — стряслось, стряслось, стряслось. Борис послонялся по дому еще минут десять, прежде чем решил, наконец, выйти во двор. Матвей пристроился возле дровницы, в чем был, в рубашке, джинсах и тапках на босу ногу. Точно не ощущал, что у него на холоде успели и порозоветь, и покраснеть пальцы и щеки. Он пялился в погасший экран телефона и стряхивал несуществующий пепел с давным-давно прогоревшей сигареты. — Нормально все? — А? — сипло. — Нормально, говорю? Может, помочь чем? Матвей повернулся к Борису, окинул его невидящими глазами, как если бы впервые в жизни увидел, моргнул и, ура, вернулся в реальность. — Ой, да нормально все! — защебетал. — Я просто… Стасу кое-что по делам обещал. Забыл. Голова совсем дырявая. Думал, напомнит, а он не напомнил… — вылез из кучки дров, отряхнулся от опилок и древесной крошки. — Ничего помогать не надо. Голову мне на место поставить — вот что. Ладно, пойдем уже к Касыму? Про него-то я помню. Ну? Борис недоверчиво сощурился, Стас ему не нравился все больше. Он бы непременно обговорил этот момент здесь и сейчас, но лицо Матвея сделалось до невозможности жалобным, он, хоть и силился улыбаться, смотрелся невозможно испуганным. — Ну, Борь. Пойдем?.. — Пойдем, — вздохнул Борис. «Ты, конечно, здорово устроился — чуть что, так давить на жалость. А я ж ведусь. Потому что ничерта не понимаю. Неужели сложно просто взять и рассказать? Ха. Да знаю, что сложно. Но вашу ж мать… Ладно. Поделаем дела, глядишь, развеется». Но развеяться не получилось категорически. В первую очередь у самого Бориса. Они сходили на заправку. Касым с семьей встретил их уже как старых друзей. Его жена очень хвалила Матвея за обновки для Бориса, а его сын то и дело приносил свои инструменты, чтобы делать вместе со всеми замеры и вообще контролировать процесс. Матвей убедительно подыгрывал детским причудам, смеялся над шутками, вдумчиво слушал размышления Касыма по поводу их проекта, самой заправки и жизни, вставлял, где следовало, уместные комментарии. Беспрестанно улыбался. Короче говоря, был совершенным очарованием. Борис хмуро наблюдал за ним со стороны и злился сильнее прежнего, видел, как мрачнеет в отражении стеклянных дверей. «Притворяется. А каких-то полчаса назад трясся как заяц из-за тупого звонка. И со мной, получается, так же? Сука», — последнее касалось не столько конкретно Матвея, а всей ситуации в общем. — Какие ж вы, мужики, разные, — подметил в перерыве Касым, раздавая всем кофе из автомата, а сыну — горячий шоколад. — С тобой, Матвей, и пошутить, и поболтать. Нет, Борис тоже наипорядочнейший человек, но иногда так поглядит — зверь зверем. — Ой. Это я виноват, — заверил Матвей, и улыбка у него стала абсолютно ничтожная. — Я его заболтал. И с утра нагрузил разным… Борис отличный. От его похвалы на душе становилось с каждой секундой все гаже, злость грозила вылиться в грубый тон и плохо сдерживаемые ругательства, так что Борису пришлось купить банку пива и выпить ее в полном одиночестве за заправкой. Во-первых, чтобы не маячить перед Касымом и ребенком с бухлом с утра пораньше, а во-вторых, чтобы прекратить поток ойканья и лести. «Положа руку на сердце, я ему ничем и никак не помог. Это он все суетится, привозит свое барахло нарядное, готовит, со мной на все подряжается. А я чего? Только его… а! К дьяволу». Все валилось из рук, не из-за пива, нет, Борис свою норму знал, просто мозг был занят категорически не тем, планы Касыма по поводу барных стульев и красивых столов раздражали. Замеры получались разными и кривыми, а получая новые и новые вводные по заказу, Борис терялся окончательно. Отходил покурить все чаще и чаще, так что доделывать все пришлось Матвею и ему же — на бегу сочинять, что у них срочные дела на участке, прямо-таки неотложные. Борис покорно сгреб в охапку инструменты и закинул их в сумку, всучив на прощанье и в качестве извинения сыну Касыма угломер. — Я тебя расстроил? — спросил Матвей, едва заправка скрылась за их спинами. Они шли мимо кремля, замерли под сводами полуразрушенной кирпичной арки. В ноябре все смотрелось в «дофигищу-крат хужее» — как выражалась в молодости Вера: обшарпанно, чумазо, с липкой листвой тут и там смешанной с бычками и прочим мусором. — Борь… — Скажешь тоже, «расстроил». Что я, дите, что ли? — Не дите. Но ты же живой. Все живые расстраиваются, это естественно. Здесь нет ничего такого… Скажи, расстроил же? «Какой же ты прилипучий». — Сам расстроился, — с кривой усмешкой ответил Борис и протянул Матвею последнюю, сбереженную специально для него «Мальборо». — Как взрослый и самостоятельный мужик. Матвей растерянно покосился на протянутую пачку с единственной сигаретой, точь-в-точь как на мышеловку, которая должна была ударить его по пальцам, потом поднял взгляд на Бориса, покусал нижнюю губу и вдруг выдал шепотом сквозь студеный порыв ветра. — Прости. — Чего? — Я говорю… — Не, я расслышал, — Борис растер переносицу. — За что ты извиняешься? — Честно, сам не знаю. Но я больше не знаю, что сказать, вот и… — Скажи правду. Да, моя физиономия не очень располагает, но мне надоело, что у нас все так. Ну так. Недомолвками, обиняками. Не по-людски это. Поэтому давай. Я выслушаю. Прям все. И постараюсь понять. Обещаю, — для убедительности Борис коснулся чужого плеча. Под плюшевым пальто вздрогнуло, как от удара, худое тело. «Да он ж холодный совсем. И на кой ему такой ворох одежи, если его не греет ни черта?» Матвей уставился на свои ботинки, потянулся ко рту, Борис приметил ноготь на указательном пальце, точнее то, что от него осталось. «Вот дурной», — перехватил жест, вложил в ладонь сигарету и сам ее поджег. Матвей благодарно тряхнул косматой головой, крепко затянувшись, выдал: — Понимаешь, это сложнее, чем кажется… — Догадываюсь. Поэтому начнем с чего-то простого, а дальше — как пойдет, — Борис кивнул на дорогу, засыпанную кленовыми листьями, шагнул вперед. — Вдруг я тебя разочарую? — Матвей последовал за ним неохотно, всячески избегая прямого взгляда в глаза, шумно двигал носом, потекшим на морозе, выдыхал дым вперемешку с паром. — Сомневаюсь. — А вдруг? — Вдруг бывает только пук, — Борис снял подаренную шапку и самовольно натянул ее на седую макушку, Матвей неловко рассмеялся. — Хорошая присказка. От тети Нади узнал. — Ой. На нее похоже. Но… если серьезно? — Если серьезно, я, вроде как, не дурак. Тебя немного, но знаю. И составить представление сумею как-нибудь. — Ты вообще не дурак, — улыбнулся Матвей. — Ни разу. Мимолетной искренней, по крайней мере, хотелось надеяться, что искренней, улыбки хватило, чтобы немного, но полегчало. Борис мысленно отметил, что он ни разу не оратор, а вот как слушатель — весьма неплох. Надо лишь добраться до дома, устроиться поудобнее. Разлить наливку, точнее то, что от нее осталось. Распаковать свежий блок «Мальборо», и они справятся. Однозначно расслабляться рано, но все лучше, чем бесконечно избегать серьезного разговора. «Главное, чтобы он не слился и не свалил под шумок. Иначе вот тут реально расстроюсь матом». Недалеко от забора обнаружился незнакомый мотоцикл — красивый черный «Ямаха 125», такого ни у кого из местных он не встречал. В любой другой ситуации Борис бы обрадовался, он сам о таком мечтал, когда встречался с Верой. Японское качество, самурайская грация или как там писали в рекламе? Сегодня же мотоцикл из грез заставил насторожиться, и еще сильнее — его хозяин, бритый под единицу, в непромокаемом мотоциклистском костюме. На вид — лет тридцать или сорок… не ясно. Но то, что сидел долго — однозначно. Зона проступала и в манере курить, и в повадках, и в интонации, как будто и дружелюбной, но хамоватой, с вызовом. — О! Мотька! Какая удача. А я тебя ищу везде! За долю секунды лицо Матвея сделалось бледным и вытянутым от страха. — З-здравствуй, Стас…