I
— З-здравствуй, Стас... — прошептал Матвей, цепенея. — Здоров! А я смотрю, куда мой Мотька загасился? — Я — нет. Я же знаю. Я просто... Я телефон рабочий оставил дома. — А-а! — весело погрозил Стас. — Лечить мне не надо. Да спокойно ты. Не гони. Представь, — и кивнул на Бориса. — Д-да, — глядя куда-то под ноги, а не на собеседников, закивал Матвей. — Эт-то Борис. Мой знакомый. Слово «знакомый» неприятно резануло по самолюбию, нет, логично, кто они друг другу, если не?.. Борис насупился, а Стас все продолжал показно скалиться, оголяя желтоватые от курения, но крепкие зубы: — О как. Твой новый непуть? Да тихо! Сам вижу, что нашенский дядя. Стас, оч приятно, — и протянул ладонь. «Какой я тебе, сука, “вашенский”?» Только сейчас Борис как будто увидел его полностью. Длинный, длиннее даже Матвея — тот и вовсе рядом с «мамкой» осунулся — жилистый, но не хилый, и, черт его подери, красивый. С вытянутыми чертами лица, длинными ресницами, горбатым, явно сломанным, но удачно, носом и яркими губами. Все в Стасе было подчеркнуто своенравно: и сиделая борзость, и петушиная вертлявость. Борис покосился на его руку с татуировкой-перстнем на безымянном пальце — глухой черный квадрат. «Такие опущенным после отсидки делают. Вафлера закрашивают». Запоздало сообразил, что на жест надо бы ответить, чуть подзавис: Стас — неприкасаемый, формально на него и смотреть-то не стоило, но рядом Матвей, который ждет реакции и заметно волнуется. Что странно, о нем как об опущенном Борис давным-давно не думал, да и Стасом сейчас брезговал не из-за касты, а просто потому что это был тот самый Стас. «Пес с ним, скандалить и драться точно не стоит. Не люблю. Да и, — украдкой покосившись на Матвея. — Он испугается». Рукопожатие получилось крепким. — Ха. Путевый, но добрый. Редкость. Молодца, Мотька. Четкое знакомство. Раздражало и то, как Стас общался, не с Борисом напрямую, а все через Матвея, так в тюрьме обыкновенно происходило наоборот: петух жаловался на плохое обращение мамке — мамка шел просить за обиженного у мужиков и блатных, и с представителем пернатого народа, так и быть, те снисходили до диалога, но до такой степени издевательски-краткого, что Борису, человеку всегда оказывавшемуся в стороне от подобных разборок, делалось по-человечески противно и… — …Борь, — Матвей похлопал его по плечу. — Мы можем… мы отойдем ненадолго? Там что-то по работе, наверное, случилось. — А? Ну… да. Вы так-то можете в дом зайти. — Ой. Н-не надо. Мы быстро. Д-да, Стас? — Канеш-н, — отозвался тот и лукаво подмигнул Борису. — Мотька меня стесняется. Я так-то командам не обученный. — Ой. Нет-нет. Что ты… пойдем. Ты мне расскажешь… Борис остался один. Чуть потоптавшись на месте, понял, что чувствует себя глупо, ушел на крыльцо, зажег сигарету, но так, для виду. Курить не хотелось совсем. Стас и Матвей разговаривали во дворе. Курили. Ветер доносил запах дешманского табака и обрывки голосов, в основном — голоса Стаса. Борис хмуро наблюдал за ними и ждал. Все произошло слишком быстро: вот они шагали с Матвеем вдвоем, почти доболтались до чего-то путного, и вот «Ямаха» и грубое и громкое «Мотька». «Звучит паршиво. Он его всегда так называет? Или чисто чтобы меня позлить? А ему-то до меня какое дело? Нам ж с этим Стасом делить нечего — ага, как же, точнее “некого” — или это в нем задетая спесь кипит? Типа я — путевый, значит, враг?» Борис не понимал, как себя вести. Формально ничего страшного не случилось: к Матвею приехал его — его кто? — не важно, к Матвею приехали обсудить что-то по работе — Боже, по какой работе? — обсуждали спокойно, не повышая голоса, не грубя, не размахивая кулаками — ага, пусть только попробовали бы. Ничего криминального или сколько-нибудь недостойного, из-за чего Борис имел бы право вмешаться. «Очевидно, что Стас держит его на коротком поводке, — с зубовным скрежетом наблюдая, как рука с черным перстнем пару раз коснулась спины Матвея. — Но у них так принято. Его это устраивает, судя по всему. Ему давно не восемнадцать. Живет своим умом, своими правилами. Да, мне это не нравится. Но кто я такой, чтобы навязываться?..» Матвей заспешил к крыльцу, все так же глядя исключительно вниз, подбежал к Борису, зашептал: — Слушай, там правда случилось… я тебе потом обязательно… в общем, мне надо… — Помочь, может, чем? — Ой, нет-нет. Мы сами, сами… но мне будет нужно уехать. — Когда? — С-сейчас. — Что? Прямо «сейчас»? — повторил Борис в растерянности, хотя и с первого раза все прекрасно расслышал. — С ним? — Д-да… Прости, это так неожиданно. Я и сам… ой, — Матвей с досадой отмахнулся, добавил одними губами. — Прости, — и юркнул в дом за вещами. На душе стало гадко, еще гаже сделалось, когда на крыльцо поднялся Стас и все с той же хамовато-игривой интонацией обратился к Борису: — Мужчина, прикурить будет? Ага, — склонившись над протянутой зажигалкой. — Мур-си. «Врезать бы. Да вроде не за что», — с удивлением отметил Борис, вспышки агрессии случались и раньше, вон как у той же заправки, когда алкаши полезли к Матвею, но нынешнее желание сломать и без того не самый прямой нос покрывало все мутноватой пеленой. Пришлось отвернуться и понадеяться, что Стас все угадает и отойдет, но тот стоял, преспокойно дымил и изучал Бориса, его пристальный взгляд буквально липкими полосами расходился по телу. — Что? Не нравлюсь? — и не давая ни возразить, ни согласиться. — Да ясно, что не нравлюсь. — Полагаю, взаимно. — В точку, — весело тряхнул головой и сбросил пепел прямо на недавно проморенные и покрытые лаком доски. — Я-то думаю, где Мотька? Куда делся? А потом мне мои птенцы в уши надули, что он какого-то маргарина встретил. Тихо-тихо, — все так же весело отскочил назад, качнулся на пятках. — Он в тебя прям вцепился. Что странно. Он мокрушников избегает. — А ты сам?.. — Ну, я так вовсе отмороженный, мне можно… Мне так-то по боку. С кем он и чего. Главное, чтоб про своих не забывал. — Это вы-то «свои»? — А ты думал? — на миг в чертах Стаса проступило нечто хищное, почти свирепое, словно он не улыбался, а щерился по-звериному. — Давай сразу проясним, вы — нормальные, нам не товарищи. У нас с вами докýменты волчьи, то-к у нас волчее. Вас у нужника не клали и булки не дрочили. И не грузи мне, что вы с Мотькой друзья-тополя. Короче, — за одну тягу докуривая сигарету до фильтра. — Чо хошь делай, но работать не мешай. И вот еще. Мотька — вертлявая пискля, но ты учти, он блудень еще тот. И ты у него не первый и не последний дядя. — Послушай, — начал Борис, не очень представляя, что собирается сказать. Сказать хотелось и матом, но между ним и Стасом вынырнул Матвей с рюкзаком. — Я-я все, — пробормотал он, и по зардевшимся щекам было очевидно, что он все услышал. — Пока, Борь, — опрометью кинулся к «Ямахе». — Пока, Борь, — насмешливо произнес Стас и, бросив окурок на крыльцо, прижал его ногой. — Моть-к! Шлем надел. И кисляк с жала разогнал.II
Что оставалось Борису? Ждать. Во-первых, пока пройдет впечатление, будто его оплевали, и пока не перестанет саднить осознание, что он не сумел никак повлиять на хамоватого Стаса, не сумел защитить Матвея. Во-вторых, ждать новостей от самого Матвея. Где-то там, в глубине души, теплилась наивная надежда, что в целом все в порядке. Поначалу иллюзия нормальности кое-как сохранялась. Матвей в тот же вечер отчитался, что он доехал, извинился за себя и за Стаса: — …он грубоватый, я знаю. Но он о нас заботится. Я помогу ему и… Матвей недоговаривал, а Борис стеснялся настаивать и выуживать из него правду. Не чувствовал в себе такого права. Поэтому соглашался со всем, успокаивал и держал телефон поближе, чтобы не пропустить долгожданной вести. Дни потянулись тревожно-однообразные. Борис просыпался, умывался, пил чай и шагал на работу, курил, перекусывал в пивной, там же опрокидывал в себя стакана три. Продолжал работать. Непрерывно проверял телефон, успокаивался байкой о «делах» и «заботливом Стасе», но Матвей объявлялся все реже. Борис даже стал первым отправлять сообщения. Он писал про то, как прошел его день, насколько он преуспел с починкой сарая, что еще эдакого придумал Касым. Сообщения выходили короткими и все равно не очень информативными, и их все чаще сменяли вопросы про «как ты?», «все нормально?» и просьбы «позвони мне». «Пожалуйста». Поначалу Матвей отвечал, поздними вечерами или вовсе под утро, слал однотипные фотографии заснеженных улиц, невыносимо раздражающие демотиваторы. Звонить отказывался и трубку не брал, врал, что занят. Борис ни секунды не сомневался, что это была ложь, и злился. На Матвея — за внезапную и обидную неискренность, на себя — за чрезмерную настойчивость, на Стаса — просто за факт его существования. Порывался написать серьезное письмо со словами поддержки, обещаниями все понять и выслушать, но все идеи замирали на этапе первых предложений: «Мы с тобой не чужие люди» — а какие? «Если какието проблемы ты скажи и я» — что? «Если чтото случилось могу приехать» — зачем? Когда? Куда? На кой черт? Собственное косноязычие злило, приходилось откладывать телефон, чтобы буквально через пару минут снова за него схватиться и проверить «Вотсап», в очередной раз упереться в две серые галочки и рассвирепеть сильнее. К середине декабря Матвей вовсе перестал читать сообщения. Изредка заходил в сеть, чаще всего в несусветную рань. Борис довольствовался и этим. Продолжал писать. Редко. Однажды отправил фотографии придорожной рябины, покрытой снегом. Потом долго корил себя за дурость и несдержанность. Стоило бы успокоиться и забыть, так-то они ничего друг другу не обещали — да и как можно — два взрослых мужчины. «Бред» — но бред тревожный и странный. Если бы Матвей по своей воле перестал с ним общаться, Борис бы понял. Тоже расстроился, порычал бы день-другой, ну неделю, ну месяц, полгода — неважно! Будь это решением самого Матвея, он бы принял его и больше не приставал, но ведь явно что-то случилось. Стас ввязал его в какое-то опасное дело, а он, Борис, не смог ничего сделать. Тут возвращались мысли про «двух взрослых мужчин» и «ничего не обещали», но они не слишком утешали. «Есть же понятия чести. Совести. Этот Стас... Он же поступает не по совести. Кажется. Нет. Я уверен. Он и Матвея туда же, в болото. А Матвей совестливый, просто слабый». Пару раз, накатив по старой привычке в одиночестве, Борис почти решался ехать. Куда — не важно. По фотографиям вычислял районы Москвы, улицы. К счастью, пил он не так много, чтобы все-таки сорваться с места. Поэтому он снова писал, звонил, сбрасывал после десятого гудка и угрюмо шел спать. Обыкновенно долго ворочался, вставал покурить. Дрочил. Глядя в черный потолок, представлял Матвея во всевозможных позах, и тех, что они успели попробовать, и тех, о которых сам Борис не попросил бы никогда. В фантазиях он был с Матвеем грубым. Бил по тощим бедрам до красноты, придушивал, тянул за волосы, шептал мерзкие и грязные вещи, а тот соглашался, стонал, ойкал... После разрядки легче становилось только на пару секунд. В акте самоудовлетворения чувствовалась банальная надобность тепла. Борис прекрасно знал, что у него бы никогда не получилось осознанно навредить или нагрубить Матвею, что в нем говорили досада и водка. «Вот я урод. И правильно он делает, что не отвечает». Борис, шатаясь, брел в ванную. Мыл руки, отворачиваясь от зеркала, висевшего над раковиной. Не вытираясь, возвращался в комнату и падал мокрым лицом в наволочку, чтобы утром проснуться с похмелья, быстро позавтракать в полной тишине — радио он один не включал — и убрести на работу. О его состоянии начала догадываться Вера. «Как у нее получается? Я ж в другом городе». Она не заваливала его расспросами, не нудела и тем более никак не ругала. Просто с сообщений перешла на звонки, рассказывала об Алисе, как та училась, гуляла с друзьями, носилась по дому с новым альбомом «Аффинажа». С одной стороны, такой вариант диалога не обременял, с другой стороны, Борис за долгие годы давно научился вылавливать в выстроенной интонации Веры волнение, и в те моменты, когда оно ощущалось особенно ясно, казалось — лучше бы она ругала. Однажды своим звонком застигла врасплох: Борис чуял, что перебрал, и с трудом соображал, надо ему прочищать желудок или нет. Разговор получился донельзя нелепый. — Борь. — Я свинья... — Ты хотя бы дома? — Да... — Молодец. — Нет. Не хвали меня. Вер. Понимаешь. Я — свинья... — Хочешь поговорить об этом? Борис прислушался к себе. Было гадко, тошно и невыносимо грустно. Он растер лицо непослушной рукой, мотнул головой: — Нет. Вер, я... Я не хочу быть свиньей. Я... Хочу быть человеком. Достойным... — Ты очень достойный человек, Борь. — Погоди!.. погоди. Я хочу быть человеком, достойным чего-нибудь. Чего-нибудь человеческого. Понимаешь? Дружбы, уважения. Но я не чувствую, что могу. То есть... Оно все у меня есть, но я не человек. Я свинья. Вер. Что мне делать? — Для начала лечь спать, — отозвалась та. — Проспаться. А как проснешься, не похмеляться, а позвонить мне. Слышишь, Борь? — Прости. — Позвони мне в любое время. Борь? Он кивнул и повесил трубку. А утром, случившимся у него в полдень, пристыженно отписался, мол, у него просто проблемы на работе. Разумеется, Вера не поверила, рявкнула, пришлось все объяснять. Ну, как все, опуская бо́льшую часть тюремной биографии Матвея и тот факт, что они вместе спали, Борис криво-косо изложил ситуацию. Уже позже он сообразил, как глупо звучала его история без основных деталей, но как смог. Вера уточнила пару моментов: про статью, поведенческие особенности Матвея и Стаса. — Ну, мне сложно судить. Но предположу, что тут речь о созависимых отношениях. Им удобно поддерживать связь и «работать» вместе. Так-то Матвей знал этого Стаса двадцать четыре года. Это серьезный срок. А в условиях тюрьмы нормально, что он своего условного благодетеля считает авторитетом и собирается ему быть обязанным примерно всегда. Да, ему некомфортно со Стасом, но в этом не-комфорте есть свой устоявшийся порядок. Стабильность. Борис очень внимательно следил за ходом мыслей Веры, пил рассол прямо из банки — добрая тетя Надя усердно снабжала его закуской — и растерянно чесал затылок: — Это я даже понимаю. А... Делать-то что? — Тебе — ничего. — Ну как... — Борь, каком кверху. Сам же говорил. Матвей — самостоятельный человек. Он в этих отношениях давно. Если к нему подойдет человек с улицы, даже такой прекрасный, как ты, он ничего в своем мировоззрении не поменяет. Борис нахмурился. Он нечто подобное и ожидал получить в качестве ответа, но все равно неприятно. Как неприятно и то, что Вера использовала слово «отношения», рассуждая о Матвее и Стасе. — Ну, может там... К твоим? Чтобы его разобрали, вылечили? — Спасибо, что не ко мне. Борь, ты же понимаешь, просто так мало кто начинает терапию. Это должно быть желание, возможности... — Если надо, я могу за него платить. — Ты меня пугаешь. Нет, ты и раньше был вполне себе сердобольный, но... Черт, я не помню, когда у тебя вообще в последний раз в разговоре мелькали какие-то друзья и знакомые. Кроме тети Нади и Касыма. А тут бац. Борь, честно, ты все мне рассказал? — выдержав паузу, вздохнула. — Ладно. Не хочешь — не надо. Я не буду на тебя давить, но... Борь, пить тоже не надо. — Да, я... Я соберусь к каникулам. Не думай, я при Алисе... — Речь сейчас не об Алиске. Я не хочу, чтобы ты мучился и делал вид, что все в порядке. Ты сам думал о терапии? — Я тебе уже все рассказал. — Тогда я была твоей женой. Да и сейчас я едва ли могу заходить дальше вот такой болтовни. Я не буду сейчас настаивать, но... Борь, подумай о себе, ладно? «Да я, кажись, только и делаю, что думаю о себе. А толку? Жить от этого легче не становится. Не, я готов признать, что я и гей, и извращенец. Но черт. Мне все гаже и гаже. Нехорошо. Поплыл, расклеился» — так рассуждал Борис, сидя с мерно тлеющей сигаретой в окружении похмельного бардака. Нет, он старался вылезти из навалившегося мрачняка, как ему мерещилось, безосновательного. Оклемавшись, схватил инструменты, поехал к Касыму и возился там до девяти вечера практически без перерыва. Создавал иллюзию порядка в голове, но явно неубедительно, потому что болтливый Касым старался не мешать, разве что его сынишка лез помогать, пока родители не видели. Борис кивал, улыбался вяло. — Ты не грусти, — просил мальчик, чуть картавя. — Я не грущу. — Все равно. Не грусти. Присутствие людей вокруг одновременно и успокаивало, и тяготило. При посторонних приходилось держаться бодро, в определенный момент обман трансформировался в самообман, да и физический труд, привычный и удобный, давал отдых мозгам, но лишь на чуть-чуть. Едва Борис выходил на перекур или лез за телефоном, чтобы написать сообщение Алисе или прочитать ее мини-отчет о школе, как все тревоги возвращались с утроенной силой. Не хотелось ничего и никого. Разве что темноты, тишины и водки, но немного, не как вчера. Борис заранее договорился проведать тетю Надю, съездить на станцию к мужикам. Буквально составил список дел и наобещал всем всего и побольше, чтобы не напиваться сегодня и завтра через «не могу» встать и делать дела. Дома созвонился с Верой, шутливо похвастался своими заслугами и сел ужинать чаем и покупными пельменями в гостиной — на кухню уже было откровенно страшновато заходить, а сил убирать не осталось. Включил телевизор, чтобы создать ощущение компании, но выбрать что-нибудь одно не получалось. Раздражала реклама, музыкальные шоу, новости... Нашел на канале «Культура» документальный фильм «Падший ангел» про Оскара Уайльда. Смотреть начал почти с первых минут. Ведущие очень осторожно рассказывали о воспитании писателя, о том, как в детстве эксцентричная мать наряжала его в платья, как куколку, как прививала ему концепции эстетизма. Говорили о его учебе в Оксфорде, увлечением модой, любви к молодой жене. Фильм и нравился, и нет: создатели старались, не скупились на добрые слова и красивые цитаты о любви, не понятой чопорным викторианским обществом. Но вместе с тем они пытались словно бы оправдать Уайльда, мол, вот, он получился таким, потому что: декаданс, специфическое образование, странная мама, платья. Это злило. Борис смотрел на могучего мужчину в мехах и не видел в нем несчастного больного. Он увидел его потом, на снимках после тюрьмы — располневшего, с отекшим лицом, потухшими глазами. Очень запомнилась фраза: «тюрьмой для него стал весь окружающий мир». «Просто ни за что закрыли мужика. А говорили, любимый писатель, любимый писатель. М-да. И нах я это посмотрел? Ладно, как там этот его текст назывался? "Баллада Регин..." Или "Ретин..."? — включил телефон. — Ага. "Редингской тюрьмы". Надо почитать. Я ж его вообще ни разу. Даже стыдно. А так-то школьная программа». Борис полез на сайт «Читай-города», нашел там том сочинений Оскара Уайльда по приемлемой цене, с удивлением вспомнил, что в принципе давно ничего не читал. Решил сразу же заказать и напоролся на «Саймона и программу Homo sapiens». Сделалось… хуже? Да, пожалуй. А еще очевиднее, почему судьба до сих неинтересного ему Оскара Уайльда так его тронула. Захотелось сорваться и натворить гадостей. Раскидать вещи не только на кухне, но и здесь, в относительно чистой части дома, забить на работу и всех подставить, взять и написать в «Вотсапе» под столбцом непрочитанных сообщений, чтобы Матвей не смел к нему приближаться. Чтобы тот отправлялся к чертовой матери со своим «гнездом» и Стасом. Что лучше бы они никогда не встречались, что раньше было хотя бы спокойнее, и что если бы Борис сейчас встретил Матвея, он бы непременно его ударил. Много, много всего вертелось в голове и на языке, но Борис из принципа решил досидеть до конца фильма. Роман Виктюк — точно, про него Матвей тоже рассказывал — с восторгом описывал надгробие в виде Сфинкса, покрытое тысячами отпечатков губной помады, что-то добавил про энергетические потоки и память. «Ага-ага, как будто этому Оскару было до всего этого дело после смерти». Началась реклама концерта Дебюсси, книжной выставки в Москве, рекламу сменила заставка «ЛЕНФИЛЬМА». Под жутковатые звуки шарманки аккуратные женские руки с красным маникюром принялись раскладывать старинные черно-белые фотографии… Потом случились танцы в белых простынях… Люди в старинных костюмах, человек со страшным вытянутым лицом… Борис совершенно не вникал в сюжет, он завороженно следил за сменяющимися кадрами и планами, постепенно остывал и засыпал, отягощенный мыслями и усталостью за день. Снилось непонятное. …то тюрьма с подсобкой, где он почему-то лежал в мехах и надиктовывал одному из надзирателей:Но каждый, кто на свете жил, Любимых убивал, Один — жестокостью, другой — Отравою похвал, Трус — поцелуем, тот кто смел, — кинжалом наповал.
…то вдруг комната с японскими обоями, где он снова лежал, но не в мехах, вообще без одежды, укрывшись одеялом. Вокруг стоял полумрак, бережный тенор шептал над самым ухом нечто торопливое, видимо, на английском, но все равно очень понятное, жалобное. А он, Борис, молчал. То ли обидевшись, то ли задумавшись. Когда тенор перешел на плач, Борис догадался — он умер, поэтому и не отвечал. Следующим этапом сна стала могила, куда он сам осторожно спускался по мраморным ступеням, все ниже и ниже, а когда задирал голову — наблюдал за тем, как там, на свету, кружились Сфинксы. Его разбудило истошное сопрано. Человек с вытянутым и еще более страшным лицом лежал в крови посреди дороги в свете автомобильных фар. Перед глазами мелькали то меха, то тюрьма, то Сфинксы. Сердце стучало бешено быстро и местами больно, пришлось поскорее нащупать пульт, выключить телевизор и минуту-другую посидеть в декабрьской темноте. «Вот так вот преисполнишься искусством. До блевоты. Хуже, чем от водки», — злился Борис, нервно расчесывая бороду. Оправившись и собравшись двигаться в кровать, к нормальному сну, заметил, что черноту гостиной нарушало легкое мерцание. Оно исходило от телефона, как если бы кто-нибудь ему написал. Борис покосился на часы, безрезультатно, стрелок не увидеть, но ясно, что поздно. «Кто б в такую ночь?» Телефон мигал. Борис следил за ним и не отваживался взять в руки. Посмеялся над своей наивностью — гляньте на него, размечтался — разумеется, это реклама. Или МТС. В крайнем случае Касым, который уже все переиграл и теперь ждет Бориса и завтра, чтобы поделиться свежими идеями. Телефон волновал. Настолько, что возникало желание его накрыть подушкой и не расстраиваться сильнее прежнего. Или вовсе выкинуть. «Черт. Веду себя как… — Кто? Пидор? — Насочинял сам, вот и расхлебываю». Телефон звякнул и вспыхнул всем экраном. Высветилось имя. Матвей отправил два сообщения. «Бор скрр». «Приедц». И все: сообщения до него не доходили, а когда Борис пытался его набрать, механический голос заверял, что «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». «Зараза. И вот где он? И главное когда? "Скоро" это прям "скоро" или?.. Черт с ним. Дорогу он знает, если что... Твою мать, а если с ним что-то случилось? Черт. Черт-черт-черт». Борис торопливо начал одеваться, параллельно сверяясь с расписанием электричек. Схватил ключи от машины, натянул шапку. Часы показывали ровно полночь, а это означало, что приехать Матвей мог только на трех поездах: в «00:20», «00:35» и «01:25». Не долго думая, Борис рванул на вокзал, оставляя дома и зачерствевшее чувство обиды, и недавнее намерение никогда с Матвеем не пересекаться, и, вероятнее всего, здравый смысл, потому что вспомнить другую ситуацию, где бы он так же безрассудно кидался что-то делать, не получалось при всем желании. Всплыл в памяти отрывок из «Падшего ангела»: едва Оскар Уайльд вышел из тюрьмы и выехал из Англии с желанием никогда туда не возвращаться, как ему пишет Бози, и вот Оскар Уайльд уже мчит к бывшему возлюбленному со всех ног. И фраза еще вспомнилась: «Единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему». «Глупость. Все это одна сплошная глупость. Расскажу Вере — она посмеется. Нет. Скорее испугается. Надо рассказать Вере. Потому что я уже ничего не понимаю. Нет, не надо. Она точно испугается», — но потребность выговориться хоть кому-нибудь росла в геометрической прогрессии. Борис курил в открытое окно и от безысходности говорил сам с собой. По большей части ругал: — ...с чего я вообще взял, что он приедет сегодня? Что он вообще приедет? Мало ли, что он написал. Зачем я ему верю? Надо собраться. Взять себя в руки. Понять, что со мной не так, — «Все». — Почему мне так это важно? — «А то я не знаю». — Нет, бред, — «Бред не бред, но это, черт возьми, факт. Я втрескался в него». От осознания не становилось легче, наоборот, только гаже. Борису было противно находиться с собой в одной машине, в одном теле. Нет, дело не в ориентации, точнее, не совсем в ней. Дело в самом чувстве. Он никогда ничего подобного не испытывал. Ту же Веру он любил. Спокойной, разумной и сдержанной любовью. Алису он обожал. Да, волновался за нее, много накручивал себя, но в пределах разумного. Из-за Матвея хотелось лезть на стены и выть жалобным матом о том, чтобы все это поскорее прекратилось. И сейчас, несясь на машине в темноту и неизвестность, Борис осознавал, насколько слово «втрескался» четко передавало его ситуацию: случилось нечто настолько странное и опасное, что действительность поползла по швам, а некогда хваленое самообладание дало такую трещину, что, не ровен час, разлетелось бы окончательно. «Спокойно. Главное спокойно. Если его не будет на первой электричке — уеду». Вокзал встретил плохо работающими фонарями, безлюдным перроном и закрытым окошком с билетами. Отсутствие людей, за исключением грузной и грустной уборщицы, слегка успокаивало. По крайней мере, не хотелось спрятаться от посторонних глаз, попутно сгорев от стыда. Он дождался и первую, и вторую электричку и с унылым, как ему казалось, позорным упрямством дожидался третью.III
Когда Матвей вывалился из вагона, сразу стало ясно, что с ним что-то не так: его качало, он тряс головой, как если бы старался сбросить с волос мусор или проснуться. «Пьяный. Ну, оно и понятно. Трезвым бы он такое... И одет легко, ни шапки, ни шарфа. Весь расстегнутый. А... Какая разница», — Борис без всякой жалости бросил в мусорку едва начатую сигарету, вроде бы шестую по счету, и зашагал Матвею навстречу. — Эй. Махнул, так и не найдясь что добавить, кроме банального и не слишком уместного: — Привет. Матвей замер, неуклюже поправляя рюкзак, уставился на Бориса невидящим взглядом и лишь после паузы длиной в пару секунд выдал: — Борь... Это ты... Да? У Бориса от раздражения и холода свело челюсть. — Издеваешься? Матвей моргнул, неровно так, по-хамелеоньи: — Ой. Боря, — споткнулся, подойдя, нерешительно протянул ладонь, то ли обнять, то ли погладить. — Ура. Я... Прости, мне, — тряхнул головой. — Надо было к тебе... Борис прищурился, внимательно осмотрел Матвея. — Ты под чем-то? — Не... — нервно расчесывая локоть. — Не ври. Под чем ты? — Не знаю... Мне... Наверное, дали, — обхватив свое лицо, зашептал Матвей, и было видно, что каждое слово давалось ему с большим трудом. — Я не знаю... Не помню. Боря. Прости. Если надо. Если не хочешь, я уеду. Прости. Я прямо сейчас... — его еще раз тряхнуло, увело вправо, так что пришлось придержать. — Куда ты уедешь? Следующая электричка в шесть утра. Идем, — Борис крепко ухватил Матвея за плечо. — Я на машине. Я отвезу тебя домой. Ты проспишься, — он специально произносил все так, как если бы общался с маленьким ребенком или больным человеком, спокойно и внятно, но уверенно. Усадив Матвея на переднее сиденье, пристегнул его, закрыл за ним дверь. — Не тошнит? — Нет... — все так же нелепо крутясь и вздрагивая. — Мерзко. Все такое... Боже. Я думал, что не доеду... Сначала было... Смешно. Ненормально так... По-моему, это ЛСД. Я... Не знаю, я не принимаю. Потом грустно... Сейчас всего так много, — Матвей испуганно задергал руками. — Я хотел купить... хлор... проти... Не знаю. Кеша как-то сказал, что такое помогает. Но потом стало темно. Я держу телефон, но не вижу. Или рюкзак... Рюкзак? — Матвей дернулся, ударился виском об окно. — Тихо, — Борис ухватил его за ворот и вернул в относительно ровное положение. — Тут он. Спокойно. Может, в больницу? — Нет! Нет. Боря, пожалуйста. — Да тихо ты. — Оно пройдет. Честно, пройдет. Я просто... Слава богу, это ты. Все в порядке. Я... Я сейчас приду в норму. Прости, пожалуйста. Прости. Пальцы Матвея вцепились в рукав Борисовой куртки, так и остались. Нет, они не мешали, водить одной рукой — не штука, особенно когда на дороге нет машин и скорость небольшая. Обыкновенно наркоманы вызывали отвращение сразу. Борис встречал их нечасто, но достаточно, чтобы составить свое представление. Он знал, как выглядели нюхачи, ценители «крокодила» и «хмурого». Даже условные эстеты-студенты, бывшие однокурсники Веры, курившие траву из специальных трубок, выглядели в момент трипа прегадко. Борис никогда и ничего не пробовал, усердно избегал общения с зависимыми людьми — хоть и догадывался, что пристрастие к выпивке его тоже ни разу не красило — и вот сейчас можно бы разочароваться в Матвее. Рассмотреть его с иной, неприглядной стороны, но как Борис ни старался, ничего, кроме сострадания и беспокойства, не испытывал. «Сам рассказывал, что им запрещают. Да и если б он сидел на чем, я б заметил», — хотелось верить в историю о том, что Матвея просто накормили этой дрянью. А тот все бормотал: ой, прости, ой, я сейчас, ой... Растирал виски, ерзал, жмурился, подвисал на несколько минут и опять подпрыгивал. Ударялся или задевал себя и все старался отодвинуться от Бориса, чтобы случайно его не задеть. Жалость преумножало еще и то, как измотанно и исхудало выглядел Матвей в дутой куртке, тонкой водолазке и просторных джинсах. Его бы, такого несчастного, укрыть теплым одеялом и самому лишний раз не трогать, чтобы не терзать и не мучить, но Борис знал, что просто так уснуть у Матвея не получится, а потому спешно вспоминал, что следовало делать с человеком в бэд трипе. Единственный раз, когда он видел нечто подобное, мудрая Вера, тоже никогда ничего не пробовавшая, вызывала скорую и объясняла метавшемуся однокурснику, что лучший способ справиться — это: «Сдаться. Смириться. Принять. Чаще убивают не наркотики, а сами люди, которые начинают истерить». Мудрая Вера, спокойная Вера, жаль, что Борис — не она. «Вроде бы он не слишком суетится. Ну, из машины не выпрыгивает, и славно». Помог вылезти из салона, втащил на крыльцо, раздел, отвел в ванную, поставил под душ. — Легче? — Ой... Наверное... — Вообще вода попускает. — От-т выпивки... — Матвей силился улыбнуться, но отвлекся на свои пальцы, наклонился к гелю для душа, чуть не вписался носом в кран. — Тихо-тихо. Руки помыть — святое. Дай лучше я, — налил геля в протянутые ладони. — Легче? Ну подожди, может, полегчает. Необычно наблюдать Матвея притихшим и вялым, как необычно и Борису болтать за двоих, успокаивая и себя, и... Да в целом только себя. «Лучше б я отвез его в больницу. Но если у него там какие-то проблемы с законом... Ух. Сложно». От одежды Матвея густо пахло одеколоном и куревом, Борис отложил все в стирку, принес на смену свою футболку. Все делал быстро, чтобы не оставлять того в одиночестве. — Могу дать «Анальгин». Ты не пил? — Ой... Не помню... А... От меня пахнет? — Сейчас от тебя пахнет «Морской свежестью». Оставь. Ты уже скрипишь. — Ой. Коже… противно. — Это нормально. Это пройдет. Еще хорошо бы поесть. Чего-нибудь с витамином Бэ. Кураги хочешь? Ты вообще ел? — Борис вытащил Матвея из ванны, аккуратно придерживая под локти, специально отводя взгляд, вытер, надел футболку, та бесформенной тряпкой повисла на тощем теле. — Или чаю? Эй. Матвей, слышишь меня? «Надо же. Я редко зову его по имени. Почему меня это зацепило сейчас? Неважно». Вдруг Матвей, совсем помрачневший, прижался к Борису, кое-как обнял за шею и уткнулся носом в плечо. Обжег кожу прерывистым дыханием, а капли с его волос — тут же ее остудили. Борис застыл, не понимая, куда ему девать руки, нервно мял полотенце. Как назло слова поддержки закончились, толком не начавшись, да и советы Веры многолетней давности пропали. В пустом мозгу сновали Сфинксы, а в ушах звучало биение сердца. Не его, а Матвея. «Как у зайца испуганного». — Эй. Если совсем погано, ты скажи. Я что-нибудь, — Борис не договорил, длинные пальцы полезли к нему под ремень, движения выходили путаными, но усердными. — Так. Матвей. Стоп! Тряхнул за плечи. Нет, он не сердился, просто хотел поскорее все остановить. Матвей вздрогнул, поднял бледное лицо: — Борь. Я могу… — Нет. Не можешь. И не хочешь. — Я правда могу… — Матвей. — Прости, — понуро. — Я не знаю, — поморщившись, затараторил. — Не понимаю, как... Я ужасный. Все ужасно. Я тебя бросил... Я виноват. Боже, Борь... — ухватился за голову. — Болит? — Нет... Или да. Не знаю, — почти плача. — Все такое... Страшное. Зачем люди это жрут? Боже... Я умру? — Еще чего. Тебя кроет, но это пройдет. Пойдем, ты ляжешь. — Ой, не хочу. Один… — Да не один, — перебил его Борис, потихоньку теряя терпение, но по-прежнему стараясь произносить все медленно и внятно. — Я буду рядом. Он уложил Матвея у себя, сам не зная почему, устроился на стуле у спинки кровати. Принес «Анальгин» и воду, на потом, сейчас заставить что-то принять — не получилось бы совершенно. Матвей ворочался, вскакивал, жалобным голосом описывал свое состояние, иногда накрывался подушкой и испуганно подвывал. Борис его успокаивал, властно прижимал к матрасу и поправлял вечно сползавшее одеяло. В общем, ночь они провели увлекательно. Под утро Матвей все же уснул, Борис смог отойти покурить и отлить. К тому моменту он ощущал себя профессиональным ситтером: столько новой информации он сумел нарыть на «Пикабу» и форумах зашившихся наркоманов. «По крайней мере, мы обошлись без галлюцинаций. Да и держался он бодро. Никак себе не навредил, — приметив на руке Матвея расцветающий синяк. — Ну, почти. Ладно, теперь отоспаться, и порядок. Тошнить его особо не должно. Надо бы ему пожрать оставить. А мне... А мне вот через час вставать. Отлично». В оставшееся время Борис съездил в круглосуточный магазин, купил Матвею булок с разной начинкой и пару бутылок воды. Сам все открыл, чтобы тот не настрадался с крышками. Выложил еду на стул, где просидел всю ночь. Постоял, наблюдая за тем, как Матвей, наконец, полностью расслабившийся, сопел с приоткрытым ртом. «Дурак», — с внезапной и очень осознанной нежностью подумал Борис и принес еще покрывало, бережно подоткнул края и лишь после этого поехал к тете Наде. Та встретила его строго, прежде, чем пустить к бездыханному телевизору, усадила завтракать голубцами и блинами с мясом. — Что, Борьк, запил? — отмахнулась. — Запил-запил. Я ж всех продавщиц знаю. Они мне все докладывают. — Вы прям местный мафиозный барон, теть Надь, — пробасил, следя за бродившими туда-сюда толстыми ухоженными котами. — Грешно над старой женщиной смеяться. — Теть Надь, да я ж не над вами... — Ох, молчи, — очередной взмах пухлой рукой с мягкой, удивительно молодой ладошкой. — Расстраиваешь меня. А я лежу потом, глаз не сомкну, думаю, как там Борька мой. Матроне Московской за тебя молилась. И Божьей Матери... Борис кивал и запивал блины крепким чаем с медом. В любой другой день он бы смутился, ушел от разговоров или просто встал и ушел, но сегодня настроение, на удивление веселое и спокойное, располагало. Охи и вздохи тети Нади в какой-то мере умиляли, как и ее наивные просьбы Бориса учить молитвы — как будто он раньше их не знал. — А вообще влюбиться тебе надо. — Да куда мне? — Молчи и ешь. Хороший парень, молодой еще. Красивый. Не смейся с набитым ртом... И потом, рукастый. Чего бобылем сидеть. Человеку человек нужен. Ты потому и пьешь, что один тут торчишь. — Да не один я. Вон, Матвей ко мне вернулся. Странная формулировка, стоило бы смутиться, но от нее так сделалось тепло на душе, что смущению в ней не оказалось места. Наверное, он выглядел глупо, к счастью, тетя Надя быстро переключилась на новость: — Как? Мотенька? И ты молчал? — Вы не спрашивали, — «Ого, "Мотенька", внезапно. Расскажу Матвею, он оценит». — Поздно приехал. Отсыпается. — Мотенька. Это радость. Это хорошо, — закивала, довольная. — Тебе с ним пободрее. Ты прям цветок сразу такой. — Я? Цветок? — Еще какой цветок, ты просто не замечаешь. Ладно, ешь, обормот. Обрадовал меня. А я пока пойду, соберу Мотеньке помидорчиков с вареньем. Отнесешь ему. — Я потом на станцию, теть Надь. — Не надорвешься! — отмахнулась и напоследок потрепала по уже обросшей голове. Работа спорилась. Несмотря на банки в сумке и нехватку сна, Борис чувствовал прилив сил, точь-в-точь как в молодости. Изумляло, что перемены подмечали другие люди, но до них не было дела, да и некогда. Возясь с проводами, залезая на вышку или подбираясь к старинному щитку, Борис думал о том, как бы поскорее со всем управиться и вернуться домой. На обратном пути его застигла недобрая мысль, что, если Матвей уйдет? И тогда все по кругу: звонки и сообщения в никуда, непонимание, приступы бессильной злобы, одинокая стопка на кухонном столе, давящая тишина... Бориса встретил рюкзак Матвея, брошенный в прихожей ночью. За окном давно стемнело, часы показывали шесть, в доме стоял сонный полумрак, лишь в комнате горела настольная лампа — Борис узнал желтоватый свет. Собственный дом ощущался приятно незнакомо, не-пустым, пускай Матвей и сидел в нем абсолютно тихо. Подал голос лишь через паузу: — Боря? Это ты? — почти испуганно. — Да, — с облегчением выдохнул, сбрасывая на ходу ботинки и доставая из сумки свежую порцию булок. Прежде, чем зайти в комнату, постучался. Матвей, завернувшись в плед, сидел на кровати с полупустой бутылкой воды и скромно улыбался. — Привет... Я проснулся, а тебя нет. Правда, я и проснулся-то... — сощурил глаза на настенные часы. — Минут сорок... Наверное. Боже, я проспал почти весь день! — Это нормально. Это у тебя организм отходил. Хорошо, что поспал. Я вот... — выложил на стул покупки. — Тут еще тетя Надя тебе гостинцы передавала. Но это на кухне... Ты в целом как? — Ой. Хорошо. Ну... Н-нормально... — Я читал. Может быть дезориентация и это… паранойя. Если вдруг, ты мне говори. Ладно? — Да-да, спасибо, — Матвей опустил взгляд, дергано поправил свалявшиеся после сна волосы. «Первый раз его вижу с щетиной. Обычно он — сама свежесть. Цветок. Да. Вот ему бы эта кличка больше подошла». Матвей сделал пару крупных глотков, прежде чем вновь подать голос: — Борь, прости, пожалуйста. Я... Очень смутно помню, что вчера было. Но то, что помню... — его передернуло. — Это очень неприлично. Я повел себя безобразно... — Ты был не в себе. — Н-не перебивай, пожалуйста... Прости. Я хотел договорить. Я повел себя... Ну, в общем, — торопливо поставил бутылку на место. — Не хочу, чтобы ты решил, будто я приперся к тебе просто потому, что был под наркотой. Я хотел извиниться… за все. Боже, я говорю и понимаю, что это все так неубедительно и глупо… Я видел, что ты писал и звонил, но смелости ответить у меня не хватало. Как вспоминал, что тебе Стас про меня... И самое мерзкое, что это правда. Борь, я... Я чего только не делал. И воровал, и обманывал, и ну... Спал тоже. — Тебя Стас заставлял? — Он не заставляет... Борь, это такая долгая история... — А я и не тороплюсь. Матвей поерзал под пледом, совсем съежился, того и гляди, целиком пропадет. Борис отошел назад, медленно соображая, что со стороны он держался грозно. Вот так, с порога, пришел расспрашивать, смотрит сверху вниз. — Давай мы чаю вздуем, откроем варенье тети Нади. И ты мне объяснишь все, что сможешь. Не спеши. И вот про это все, — развел руками. — Ты брось. Не думай. А то, что этот Стас нес — мне без разницы. Я лучше тебя послушаю. Ну? Будешь чай? Матвей часто закивал, слабо рассмеявшись. — Чего ты? — Ой. Ничего, просто… Борь, ты — самый порядочный мужчина, которого я встречал, — вскочил на ноги, слегка качнулся. — О-ой. А вот и дезориентация, да? Я в порядке, в порядке, — сгреб оставшийся после него мусор, чуть зардевшись, одернул футболку. — Сейчас умоюсь, зубы почищу. Я сам-сам. И чайник поставлю. Борис кивнул и, когда Матвей вышел из комнаты, растер лицо, пытаясь смахнуть с него вдруг вылезшую улыбку. Отчего-то обрадовало уточнение про «мужчину» — глупость. Как и все то, что он затеял: беседы с чаем, игры в доброго самаритянина, черт, он ведь по сути повелся на ту же уловку второй раз подряд! Матвей исчезает — кается — Борис делает вид, словно и не было долгих недель тревожно-молчаливого ожидания. С другой стороны, зачем кому-то знать о его «ожидании»? Вспомнились слова тети Нади, фильм про Уайльда, который отозвался сильнее, чем следовало бы, заботливый тон обеспокоенной Веры. Все-все указывало на очевидное — Борис влюбился, по уши, чего никогда себе не позволял, и теперь, оказавшись один на один с неизведанным чувством, вот так робел, по-мальчишески глупо, искренне и… «Хорош. Стоп. Собрались. Я так-то обещал выслушать. У человека проблемы, а я тут со своим…» Борис подхватил сумку с банками и зашагал на кухню, лишь в коридоре сообразил, что на кухне у него творился адский бардак с горами окурков, грязной посудой, пузырями из-под водки. Проскользнула шальная мысль все по-быстрому убрать или вовсе не пустить туда Матвея, сославшись на что-нибудь, не важно, но не тут-то было. Он уже стоял в дверях с растерянным видом. Завидев Бориса, отвернулся, бросил сумбурное: — Д-давай в комнате. Меня… мне еще не очень. Я бы полежал. — Ага, — «Ну я и облажался, порядочный, как же». Матвей проскользнул мимо, шепнул, что в ванную, а сам украдкой погладил по плечу. И в коротком жесте проступило столько ласки и сострадания, что Борис окончательно запутался, что ему чувствовать и в каком порядке.