I
— В общем, — начал Матвей после молчания в несколько минут, когда они оба сидели и смотрели на то, как клубился пар от чашек. — Когда я только попал на зону, Стас уже был там. Сто шестьдесят вторая, если правильно помню. Он на воле с друзьями обносил заправки, магазины, дачи и квартиры богатых людей. Конечно, не от хорошей жизни. Стас мало про семью говорил… они из Подмосковья, жили и так скромно, а как перестройка началась, в секту вступили. То ли в «Свидетелей Иеговых», то ли в «Белое Братство». Ой, я в этом вообще не разбираюсь. В любом случае, они пока в этой секте были, все деньги слили. И квартиру, и все. Стас от них подростком сбежал, родственников больше у него не осталось. Вот и стал бродяжничать и по бичхатам слоняться. Там он познакомился с Олегом. Тоже беспризорником. Сам понимаешь, девяностые, «дети ленинградского», вот это все. Сначала воровали вдвоем, по мелочи, потом к ним прибился народ. Так что через год их было человек десять. Молодых, озлобленных и ловких. — Погоди, — Борис, наконец, решил подать голос. — А при чем тут Стас-то? — Ой, очень причем! — замахал свободной рукой Матвей, сделал крупный глоток чая. — Ты не перебивай, пожалуйста. Это все очень важно. В общем, Стас и Олег они… они не то, чтобы встречались, там все было сложнее. Я знаю, что они могли ссориться, находить себе на ночь кого-то другого, но смысл был в том, что они всегда были вместе. И так с четырнадцати лет, понимаешь? У Олега были очень… имперские планы. Он хоть и старше был, но… амбиций больше, чем ума, оказалось. Стас его, как мог, отговаривал, что и народу им много не надо, и воровать надо аккуратно, а тот все свое: шмаеры, цепи золотые, как у бандитов из фильмов, грабить в кумаре, на черном бумере. Кажется, это называется психологией бедняка, да? В любом случае, они не разбегались, — Матвей вдруг усмехнулся, добавил полушепотом. — Стас рассказывал, они могли подраться, причем бил в основном он, а Олег терпел, потом с разбитой же физиономией шел извиняться. Так-то ужас, но… Они мне напоминали Бонни с Клайдом. Ой, ну это только между нами, Стас бы придушил меня за такое сравнение, — Матвей виновато улыбнулся, видно, сообразив, что Борис точно никак бы не сумел и не захотел делиться такой информацией ни с кем другим. — В общем, шесть лет они вот так жили. Ясное дело, аппетиты у их банды росли. Они долго работали в Москве, потом спешно перебрались в Питер, когда ими всерьез заинтересовались. К тому моменту их сделалось слишком много… — Стуканул кто? — Да! Да-да, причем кто-то из старожилов. Под Питером их и взяли. Причем совершенно подлым образом. Чуть ли не их вдвоем. Остальные то ли разбежались, то ли быстро пошли на сделку со следствием. Ой, Борь, я в этом мало что понимаю, честно. Даже странно, — снова усмешка, но теперь скорее нервная. — Я так-то по домам лазил с ребятами прикола ради, а Стас в мои же годы миллионы по тем временам доставал. — Тебе бы хотелось так же? — Что? Нет! — вновь задорно рассмеялся Матвей. На сердце у Бориса заметно потеплело. История Стаса трогала едва ли, уж больно четко впечатался в память образ быдловатого зубоскала. Да, красивого, да, явно прошедшего через многое и — как там тетя Надя любила повторять? — видавшего виды, но Борису было не интересно вникать в его предысторию, хотелось больше узнать о Матвее, но раз тому так не терпелось поделиться судьбой своего благодетеля… что уж? Борис обещал слушать. Хоть это и оказалось непросто, особенно от того, как Матвей волновался, и как явно неосознанно вставлял блатные словечки в рассказ. Смех успокаивал: застенчивый, знакомый, комфортный. Матвей подтянул на себя край одеяла, сделал крупный глоток чая, прежде чем продолжить. — В тюрьме Олег сначала сумел закрепиться. У него имелась какая-никакая слава, местные понятия он знал отлично, ну и грубая сила. Не знаю, насколько это правда, но он спокойно гнул железные прутья голыми руками. Просто смеха ради. Естественно, Стаса он не бросил и держал его при себе. — Не очень-то естественно. — Да. Разумнее было бы, наверное, быть самому по себе. Но для них идея того, что куда Олег, туда и Стас, ну и наоборот тоже, казалась естественной. У них планы были, что вот отсидят, вместе выйдут, будут дальше дела делать. Знаю, звучит так себе, но, сам понимаешь, они тогда молодые были и бестолковые, что Олег, что Стас. Одному двадцать один, второму двадцать. — Как же так вышло, что Стас оказался, ну… одним из вас? — спросил Борис и сразу сам понял, как. Матвей, видно, прочитав все по глазам, грустно кивнул: — А вот так. Олег мало кому нравился. Глупый, наглый, московский. Причем не нравился он и опытным арестантам, и администрации. Вот и… честно, я не видел, как оно все случилось. Да и не мне с моей розочкой на пояснице вникать в дела мужиков и блатарей. Знаю только что там было много людей, а Олег со Стасом одни. Помню, как тело выносили в пакете, как Стасу прибавили срока за беспредел и мокруху, в которой он так-то виноват и не был. И что с тех пор он перешел в нашу компанию, — Матвей заерзал, то ли устраиваясь поудобнее, то ли в очередной раз натягивая на себя одеяло, прикрывая и без того одетое тело. — Я видел их с Олегом до того совсем мало, ясное дело, они для других делали вид, что просто друзья, но знаешь… когда люди любят друг друга, это так понятно. Даже вся вот эта показная отстраненность, что даже не смотришь в его сторону, чтобы не разменяться. И вот… Ой, ты только не смейся… — «А похоже, что мне смешно? Скорее наоборот». — Но какую бы жизнь они ни вели, сколько бы зла другим ни сделали, мне они нравились. Мне на них любоваться было тепло. Как что-то светлое, — здесь Матвей откашлялся, точно бы сам себя перебивая, покрутил полупустую чашку. — Ну вот. Стас попал к нам. Мы думали тогда, что он как все будет, а он взял и в мамки выбился. В общем-то это не сложно, нам тогда не до порядка было, все сами по себе, лишь бы не разломали, не даванули в углу, просто смеха ради. А вот Стас порядка хотел. Он сделал так, что нас даже как бы бояться стали. — Да ну? — Борис попытался вообразить подобную картину. Он вспомнил, как в его тюрьме опущенные кучковались тревожной толпой, напоминали свору драных животных, согласных есть, что останется, браться за любую грязную работу, вроде уборки нужников, лишь бы их самих лишний раз не трогали. Формально, кстати, их и не трогали. Потому что неприкасаемые. Но вот швырнуть что-нибудь, лягнуть сапогом, накинуть ремешок на горло — да, случалось. Знал и иногда слышал, как симпатичных опущенных брали на ночь, как те заползали к соседям Бориса под одеяла. От звуков становилось тревожно, тошно и тяжело внизу живота, а потом опущенные так же быстро сбегали, как появлялись, на ходу одеваясь, шумно сглатывая слюну, смешанную со спермой и слезами. Все это наблюдать было слишком мерзко, чтобы вникать, тем более что Борис тогда гнал от себя мысли о мужчинах и насилии метлой, уж больно запали в душу вид задранной футболки и сцена в подсобке. Поэтому сейчас он слушал Матвея и не только не верил ему, но и не понимал, как замученные и бесправные люди могли кого-то напугать. — Ой, это оказалось так просто! Никто не хочет отправиться в обиженку. Про зашкварный стул, полотенце и убалтывание за сигареты все знают. Но есть же и другие способы опустить. Например, если кто-то из нас дотронется до путевого, это все, — Матвей развел руками. — Вот Стас и давал команды, кого надо при всех арестантах обнять или поцеловать. Такой поцелуй Иуды. — Ага-а, — протянул Борис, растерев заросшую щетиной шею. — Но это ж как на смерть пойти. — Да, такие петухи-камикадзы, — очередной нервный смешок. — Но и непонравившегося путевого уже не спасти. — А пет… то есть вам-то что с этого?.. — Как ни странно, спокойствие. — Но как кто-то мог согласиться вот так? В толпу… Погоди, — Борис туго соображал, наверное, из-за затянувшегося запоя. — Стас угрожал? Типа либо он этих смертников, либо путевые? Матвей с неохотой кивнул, поправил волосы, прикрывая шрам: — Там даже не всегда угрожать надо было. Представь, что тебя… и в хвост и в гриву, так, кажется, говорится? И так много лет. И как человека тебя не воспринимают. А Стас предлагал отомстить и другим помочь. И ведь помогали. Он стал мамкой, следил, чтобы с нами не особенно распускали руки, чтобы условия были… близкими к человеческим. С ним другие арестанты и надзиратели хотя бы разговаривали. Он мог бы о себе волноваться в первую очередь, как-никак у него и опыт был в криминальных делах. И… он и сейчас красивый, а тогда и вовсе шедевральный. Но Стас следил, чтобы всем нам доставалось случившихся благ поровну. Ко мне он относился всегда по-доброму, — заглянув в глаза Борису, потянулся, коснулся его пальцев. — Я знаю, Стас может не нравиться вначале. Он сложный человек, я это прекрасно понимаю. Но для меня он очень много сделал. Может, потому что мы с ним были ровесники, может, потому что я знал про них с Олегом. Стас следил, чтобы меня трогали меньше остальных, — вновь потянулся к волосам, сам же их отодвинул, впервые с момента их знакомства. — Мне вот так сделали в первый год тюрьмы. Считай, удачно отделался, других они больше кошмарили, но было невероятно страшно. Не потому даже что больно или кровь, а потому что… ой, я сегодня разболтался, прости. Стас меня вылечил, людей запомнил. — Помог опустить? — Ой, нет. Он тогда сказал так… мол, нам таких не надо. В чертей помог перевести. Борис кивнул, хоть сказать, что ему стало что-то яснее — не мог. Да, история складывалась: Стас, привыкший командовать и строить, взял всех под свое крыло, Матвей испытывает к нему бесконечную благодарность. Наверняка считает себя все тем же неприкасаемым, недостойным порядочного отношения и теперь. «Не, что-то не складывается. Стас не похож на простого добродетеля. На кого угодно, но не на него». — А чего ему от тебя надо-то? — спросил Борис, наблюдая, как Матвей торопливо тряхнул головой, прикрывая шрам. — Ведь что-то ж надо. Раз он тебя ищет вот так. Одна догадка беспокойно металась в плохо ворочавшемся мозгу, но произносить ее вслух Борис не отваживался: был чересчур трезв и, черт возьми, деликатен. «Да не, я просто ссу получить честный ответ». Матвей залпом опустошил чашку, протянул ее Борису, чтобы тот поставил на тумбу. — У Стаса… большое чувство справедливости. Да-да, специфическое, но большое. Он, как Олега убили, он же не забыл. Запомнил всех, кто к этому имел малейшее отношение. Ну и… задался целью отомстить… каждому. Аккуратно. Поэтому и долго. Не за год всех, а постепенно, подстраивая под… под несчастные случаи, передозировку или самоубийство. Чтобы точно, ну… успеть всех. Борис напрягся. Матвей, до сих пор болтавший охотно, почти вдохновенно, сейчас очень медленно подбирал слова, явно стараясь их смягчить или, по крайней мере, подать так, чтобы Борис не сразу догадался, к чему все идет. «Не, я тупой, но не настолько же». — И… сколько? — Я-я честно сам не до конца знаю. Он прямо мало об этом говорит. Знаю, что за четырнадцать лет семеро. — И ты ему помогаешь? Матвей замотал головой, потом часто закивал. Губы у него искривились, лицо покрылось розовыми пятнами. Он замахал руками, как бы сбрасывая с себя навалившееся волнение. — Не прямо. Убрать бы кого-то он мне не разрешил. Д-да и я бы не смог, я же никого и никогда даже ударить не мог. — И что ты делаешь? — Борис почувствовал, что звучит холодно. — Достаю информацию. Езжу, ищу адреса, узнаю про жизнь, — смахнул выступившую слезу, странно сочетающуюся с застывшей улыбкой. — В доверие втираюсь. У меня это… хорошо получается, д-да? Когда был помладше, было проще. Я хотя бы был симпатичным, а многим, кто из тюрьмы, им нравится… — Я понял. — С-спасибо, — замолчал, переводя дух, пошутил полушепотом. — Вот раньше изображал мальчика по вызову, теперь курьера с товаром. Я п-почему такой чудовищный вчера был, я принес эти чертовы таблетки, а мне велели их проверить на себе. Да, забавно, в «гнезде» наркотики запрещены, а мне вот пришлось. — «Забавно», — повторил Борис, взъерошил отросшие волосы, некстати пришлась мысль о том, что он давно не брился, так и застыл с ладонью на затылке, она придавала уверенности, что его череп не разойдется по швам от полученной информации. — И что, вы всем «гнездом» вот так на Стаса работаете? — Нет-нет, ни в коем случае. После истории с Олегом Стас осторожен. Про его план и отношения с Олегом только я знаю. Ну… выходит, что еще и ты, — выдохнул рвано, закашлялся, то ли засмеявшись, то ли заплакав. — Проклятье, я это впервые кому-то рассказываю. Борь, пожалуйста, не думай, что я на жалость давлю. Да-да, звучит именно так, я понимаю, что Стас — непростой человек, он неправ, но… — Да при чем тут Стас?! Борис запоздало осознал, что вспылил, что он с изначально холодного тона перешел на крик. Поднялся со стула, грубо отодвинул его. Тот отозвался скрипом ножек по половицам, завершив случившуюся тишину. — При чем тут Стас? Мне, — «А при чем тут я?» — до него дела нет. Мне непонятно, каким боком ты во все это влез? Ты же пособник убийства. — Серии. — Черт, Матвей, ты не помогаешь, — развернул стул спинкой вперед, шумно сел точь-в-точь как в старых фильмах про полицейских. — Я догадываюсь, что люди, которым он мстит — не святые, но они же люди. И вам за них сроки дадут как за людей. Оно вам… нет, тебе надо? Матвей дергано пожал плечами. Борис продолжил напирать: — Слушай. Он заступился за тебя — хорошо. Помог срок отмотать — тоже отлично. Какое-никакое жилье дал — молодец. Вина, признательность — это понятно, но… — Нет, не понятно, — внезапно резко отозвался Матвей. — Борь, прости, но тебе не понятно. Тебя не опускали. Ты так и года не жил, а я — все шесть, нет, дольше. Я даже когда вышел, я все там же. С тобой тут сижу, а мысленно… У шконки. Борь, это же не только про побои и секс, я прекрасно понимаю, что мое место — оно вон там, мне дали это понять. И единственный, кто относился ко мне по-человечески — Стас. — Но ведь он же тебя и учит делить всех на своих и чужих. Ты разве не слышишь? — Слышу. Н-но ему я верю. — Да почему?! — Да потому что он такой же, как я! Я сам не рад, что во все это влез. И каждый раз, когда он приказывает мне куда-то ехать и кого-то искать, залезать в постель, устраиваться на работу, нести наркоту, мне страшно и противно. И к-каждый раз его список все пополняется, и когда я думаю, что все, больше я туда не полезу, все по новой. Но это моя обязанность перед ним. И я рад, что она моя, а не Гулина или чья-то еще. Потому что я-то все понимаю. И как бы мне страшно ни было, я понимаю, для кого это делаю, — застыл, прижав ладони к груди, переводя дух. — Х-ха. Только для чего я это сейчас рассказываю, не понимаю… — Матвей. — …н-наверное, чтобы ты понял, какую змею пригрел. — Матвей. — Д-да-да!.. Это правильно. Я тебе все рассказал, теперь ты видишь, каков я и что на меня свою доброту тратить на стоит. Ты можешь сказать, что я — мерзкий подхалим, опустившийся подонок. Ты будешь прав, я все это уже сам себе сто тысяч раз сказал. Прости, пожалуйста, я уйду, я больше не буду тебе надоеда… О-ой. Борис решительно ухватил Матвея за запястье, сжал, как ему почудилось, слегка, но, видимо, перестарался. — Матвей, я молчал. Можно теперь сказать? — Д-да… — круглыми от испуга глазами глядя то Борису в лицо, то на запястье. — Хорошо. Не понимаю, согласен. Причем чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что не понимаю очень многого. Но то, что ты для меня не подонок — это однозначно. Разобрались? — Матвей с задержкой кивнул. — Так-то ты говоришь с убийцей. Не пособником, а прям нормальным таким. И не мне тебе лечить, что это — плохо. Чай, не мальчик уже. Хорошо, ты про себя все придумал. Но за меня сочинять не надо. Хорошо? — Матвей кивнул. — Для меня ты человек, запутавшийся, уставший, но точно человек. И я не переменю этого отношения. Хорошо? — Матвей кивнул, часто заморгав. — И куда ты подорвался? Ты ходить нормально не можешь. Лежи спокойно, завтра, если окрепнешь, к тете Наде на поклон пойдешь. И… так-то я всегда тебя жду. Понимаю, что мой дом — не привычное «гнездо», но для тебя мои двери открыты и… Борис не сумел довести мысль до конца — «И слава Богу, я ее потерял раз десять к чертям собачьим» — Матвей заплакал, нелепо согнувшись пополам, так, как если бы его переломило от боли в животе. Он плакал тихо, вздрагивая всем неуклюже-тощим телом, не в силах выдавить из себя и слова в ответ, лишь держал руку Бориса у своего запястья, чтобы тот не отпустил его. Так и замерли. Было странно: Борису не доводилось так долго с кем-то держаться за руки, разве что с Алисой, когда он вел ее в садик или в школу. Но в затянувшемся прикосновении ощущалось столько понятного тепла, что его хватило бы и на них, и на дом, застрявший в зимнем полумраке, и на Волоколамск с промерзшими и обледенелыми дорогами. Борис отвернулся на тумбу, где стояли их чашки, чтобы не смущать Матвея. В мозгу по-прежнему вертелся настойчиво-глупый вопрос, ехидный Стас, которого бы в пьяном угаре не раз хотелось ударить, но теплое запястье и дрожащие пальцы возвращали Бориса в комнату, к стройному тиканью настенных часов и сдавленным всхлипам. Рано или поздно — так-то Борис слушал часы, а не глядел на них — Матвей затих, зашуршал, явно стараясь незаметно вытереться. Вдруг подал голос. — А-а, это не моя футболка… — Да, твое все сушится. — Я чуть не высморкался в нее. — Могу принести салфеток. А. Не. Их нет. Могу туалетной бумаги, — предложил, так и не отважившись повернуться. Матвей хрипло рассмеялся: — Н-нет, спасибо. Боже, какая глупость. Прости, я снова заставил тебя волноваться. И ребят из «гнезда». Г-Гуля меня убьет. Можешь просто… еще тут побыть? И Борис был, добровольно и каком-то смысле благодарно. Он не умел утешать вслух, едва ли смог бы и сегодня разродиться вдохновляющей тирадой и дать что-то ценное, кроме чая и рулона бумаги. Поэтому он продолжал сидеть, бездумно вперившись в стену, изредка проводя пальцами по запястью, подтверждая и Матвею, что он здесь, и себе, что все происходит на самом деле. Осторожно подкрадывалось разумное опасение: а делать-то что? Но его почти сразу отгоняла бессмысленная эйфория, причину которой Борис не мог и не собирался себе объяснять. «Нет. Понятно, что мы влипли. Он — давно и надолго. Я — недавно и в него. Не думаю, что получится это объяснить даже Вере. Да и надо оно ей? А мне?..» Борис пришел к заключению, что нет, он не намерен делиться внезапно и долгожданно накрывшим его счастьем. Во-первых, уж больно очевидно будет звучать радостная новость, что (его) Матвей вернулся. Во-вторых, все равно внятно объяснить не удастся. Получится или пошло, или просто. Часы тикали. Медленно, но верно затекало тело в неудобной позе. Матвей давно уснул, измученный разговором и не прошедшим бэд трипом. Лишь убедившись, что тот спит достаточно крепко, Борис высвободил руку, поправил одеяло и, собрав чашки, вышел на кухню. В прихожей натолкнулся на джинсовый рюкзак, потянулся убрать, из кармана выпал мобильный. Борис проверил и ухмыльнулся: разряжен в ноль. Взял на кухню, поставил на свою зарядку, сам сел курить. Когда энергии хватило, чтобы включиться, мобильный, вспыхнув заставкой, показал фотографию придорожной рябины, покрытой снегом, красовавшуюся на заставке, выплюнул с десяток вчерашних сообщений от Бориса про «где ты», кучу пропущенных звонков. Сигарета тлела в голубоватом свете экрана. Борис смотрел на рябину, чесал колючую щеку и… да ни о чем он, собственно, не думал. Так, раз за разом прокручивал их с Матвеем разговор, порывался сообразить, чем помочь, но убеждался, что ничего путного предложить не мог. «Чай и рулон бумаги, ага». Мобильный завибрировал. Высветилось «ГУЛЯ». На том конце — встревоженное: — Ну ты засранец! Я тебя убью! Я уж решила, что ты помер! Моть, какого черта?! — Здравствуйте, Гульмира Яновна, — ответил Борис, сдерживая смех. На том конце замолчали. Настороженно спросили: — А это?.. — Борис. — Тот самый Борис? «Черт возьми, приятно». — Из Волоколамска. Матвей… не знаю, как его по батюшке, у меня. Живой. «Со мной. И как бы мой».II
Борис смалодушничал, он оказался не в силах вернуться к разговору о Стасе. Утром встретил завтраком и предложением поскорее навестить тетю Надю. Украдкой напомнил про звонок Гули, о том, что та волновалась, но уже не слишком. Матвей как будто был этому рад, согласно сел за кое-как расхламленный стол, потянулся к руке в жесте признательной нежности. Они спрятались ото всех, застряли в тревожно-уютной неволе, в состоянии близком к утреннему сну, когда вот-вот должен прозвонить будильник, начаться очередной будничный день, и ты с жадностью спешишь насладиться последними минутами тепла, вжимаясь в подушку и плотнее смыкая веки. Борис каждое утро с опаской выходил из комнаты, ему все мерещилось, что он окажется в доме один, в очередной раз предоставленный своим мыслям и тревогам, но каждый раз его встречал или приглушенный шум с кухни, или тихая, ненавязчивая попса, под которую удобно читать или заниматься йогой. Его встречал Матвей. «Настоящий». Борис по-прежнему не мог наловчиться и выдавать правильную реакцию на утреннее приветствие, готовый завтрак, внезапно долгий рассказ про сон, книгу или тетю Надю, к ней Матвей заходил чуть ли не каждый день. Гладил котов и смотрел сериалы про принцесс из деревни и их неминуемое счастье с бизнесменами из Москвы. Борис все слушал, кивал, а потом думал, что слушал недостаточно внимательно, кивал неубедительно, совсем не улыбался. Но потом он смотрел на довольного Матвея и успокаивался. Вообще спокойно было как никогда. Ничего невероятного не происходило, они просто жили, делили быт и подолгу сидели рядом. На кухне, в гостиной или на веранде с чаем и сигаретами. Матвей быстро начинал мерзнуть, принимался разминать ноги, топтался на месте, снег под его зимними ботинками хрустко поскрипывал, а сам он, с румяными щеками, делался похож на лохматого подростка, упрямства в нем, кстати, обнаруживалось под стать подростку, когда Борис предлагал пойти в дом, отказывался: — Ой, зачем? Хорошо сидим, — и, подождав, осторожно шмыгал носом. «Нелепый». Секс тоже был, но как-то по-другому. Матвей приходил к Борису в комнату, готовый и полураздетый. Они вместе забирались под одеяло, приглушали свет, но обязательно оставляли лампу включенной. Долго возились с прелюдией. Трогали друг друга руками, прижимались внезапно горячими торсами. Борису нравилось удовлетворять Матвея пальцами, гладить губами нервно вздымающиеся плечи, прихватывать зубами выступающую жилу и слушать, как на все это томно вздыхали, ойкали. «Ой», обыкновенно виноватое или испуганное, в моменты близости приобретало восторженный оттенок. Забавно, они неплохо изучили друг друга, выучили возможности чужих тел, чувствительные места и любимые позы, но никак не могли приноровиться действовать вместе: если инициативу брал на себя Борис, то Матвей цепенел, смешно жмурился и лишь на моменте оргазма сучил ногами, сбивая простыню. И наоборот, когда Матвей лез благодарить ответной лаской, Борис неотрывно наблюдал за ним, пока глаза не затягивала блаженная пелена. После лежали плечом к плечу и разговаривали. Ночные беседы полушепотом уводили их в какие-то неожиданные дали. То обсуждали прожитый день, то пересказывали содержание любимых фильмов и книг, то вдруг вспоминали детство: прыжки по гаражам, карбид, самодельные рогатки, дворовые войны, первые сигареты. Могли переключиться на тюрьму, сравнивали судебные процессы, правила, еду из столовой. Говорил больше Матвей, он в мельчайших подробностях описывал и сад у родителей на даче в Гатчине, и задний двор на зоне, куда пускали погулять и покурить под кроной старой полуживой сосны. Борису нравилось его слушать, он не перебивал и старался запоминать, тогда все казалось невероятно важным, да, даже цветы на клумбах матери Матвея, его любимое сливовое варенье, манера сцеплять руки за спиной. Все-все наделялось особым смыслом, потому что оно принадлежало конкретно этому человеку. Потом Матвей принимался спрашивать. О Вере, Алисе, тете Наде и Касыме, но все больше про самого Бориса. Что ему нравилось, а что — нет. Вопросы вроде и простые, но они часто ставили в тупик, хотя бы потому что о них не приходилось думать. Какая, собственно, разница, какой цвет тебе нравится, если ты одеваешься в удобное и темное, чтобы было комфортно работать. Зачем решать, какой сорт яблок тебе вкуснее, если покупаешь вечный Голден? Буквально вечный, он долго не портится и стоит... приемлемо. Матвей с удивлением ждал, пока Борис пытался сообразить, что ответить, качал головой, заправлял волосы за ухо, по-зимнему отливавшие серебром при свете лампы. — Ты себя совсем не знаешь. Это неправильно. Тебе потому и сложно, наверное, с Алисой. Она тоже не понимает, как к тебе подступиться, а ты и подсказать ей не можешь, потому что... Ой, прости. Я лезу не в свое дело. — Да ладно. Нормально, — и это было абсолютной правдой, почему-то расспросы Матвея ни капли не задевали, наоборот, успокаивали. Все потихоньку вставало на свои места, Борис со смехом отмечал, что да, он знал о себе крайне мало, вернее раньше сведений как бы хватало, чтобы жить по обкатанной схеме: дом, работа, дом, раз в пару месяцев Алиса и водка на случай особенно затянувшейся бытовухи и бессонницы. Стоило отойти от устоявшегося темпоритма, знаний о себе резко стало не хватать. «Вон с мужчиной сплю. И, кажись, люблю его так, серьезно», — усмехался и просил шепотом: — Расскажи еще что-нибудь. Матвей принимался тараторить, но непременно уточнял перед тем, касаясь плеча костяшками пальцев: — Все точно в порядке? Я тебя... Не огорчил? Вот это «огорчил» особенно веселило. Оно звучало слишком аккуратно для Бориса, такое бы подошло к ребенку, героине из любовного романа или тому же Матвею. Борис уверял, что нет, с чего вдруг, и слушал дальше. Порой он осторожно, как умел, заводил разговор про родителей. «Судя по всему, они у Матвея порядочные люди, а главное добрые. Да, вся эта маета с тем, что опускают просто за то, что ты не сумел постоять за себя — дрянь редкостная. Но они ж его навещали и ждали. Его прижало знатно, еще Стас со своими враками про "никому не нужны". Уж я-то знаю, что с семьей может не повезти. Матвею много с чем не повезло, но не с родителями, нет». Борис спрашивал нечто нейтральное. Про дачу, поездки, праздники, вон, Новый год как раз на носу. Матвей отвечал на все весьма охотно, он не впадал в прострацию, как в первый раз, когда они затронули тему семьи. А бывало, разболтавшись, сам вспоминал, как отец, человек тихий и не слишком умело вербализующий нежность, помогал строить снежные замки, а по весне вырезал целую армаду лодочек, чтобы пускать по реке. Мать, наоборот, говорливая, вечно хлопочущая обо всех женщина, засыпала Матвея ласковыми словами, а порой просто приходила в детскую и подолгу обнимала, виновато бормоча, что она отстанет, вот уже почти ушла. — ...а я и не против был. «Понятно, в кого он такой, ну... Такой», — мысленно подмечал Борис, а вслух спрашивал с серьезным видом: — Нормально все? Матвей почему-то смеялся. Кивал, что да, нормально, и снова трогал за плечо, совсем коротко, но впечатление от прикосновения сохранялось на коже почти до самого утра. Просыпались тоже вместе. Обыкновенно первым вставал Матвей «йожиться» и ставить на плиту чайник. Их общий быт сделался привычным, мелкие обряды вроде совместного выхода во двор покурить или просмотра «Культуры» скрашивали однообразные будни. Хотя случались и новшества. Матвей явно испугался заваленной бутылками кухни, вычистив все, отказывался даже от пива, совал Борису чай, купленный в торговых рядах, неоправданно дорогой и душистый. Борис каждый раз согласно принимал чашку из заботливых рук, ему словно бы и не хотелось пить и тем более напиваться при Матвее. Включался стыд, точь-в-точь как с Алисой, но, помимо устоявшегося чувства, в душе возникало нечто новое, похожее на благодарность: при всей болтливости Матвея, тот ни разу вслух не обмолвился о вреде алкоголя или чем-то таком. Это… трогало? Да, пожалуй, вообще понятие «трогательности» очень хорошо ложилось на образ седого, торопливого и вечно за что-нибудь извиняющегося человека.III
Прикосновения Матвея успокаивали. К счастью, о них не приходилось просить. Он гладил, обнимал, проводил пальцами по волосам. — Мне бы побриться. — Ой, нет. Оставь! Тебе так очень хорошо. Я сперва думал, что ты лысеешь. — Я… что? — Ну потому что бреешься коротко. У тебя хорошие волосы… Мне они нравятся. Борису нравились шрамы Матвея, что на виске, что на пояснице, он гладил их, бережно, но настойчиво, пока они лежали в постели. Будь его воля, касался бы чаще, но для ласки вне постели или контекста секса не ощущалось достаточно права. Поэтому Борис ждал, любовался украдкой. Время шло. Казалось, оба не сообразили, когда и как прошла целая неделя. До них не дотягивалась реальность за исключением нисколько не тревожащих звонков Веры и Гули, на них оба — каждый своей заботливой женщине — отвечали бодро, но очень коротко. «Интересно, они догадались? Скорее всего. А насколько точно они все угадали? Неважно». Борис заказал новогодние подарки. Их помогал выбирать Матвей, ему хватило пары минут, чтобы просмотреть «Инстаграм» и «ВК» Веры с Алисой, чтобы найти им красивые вещи по душе: Вере — какую-то косметику, название которой Борис бы в жизни не выговорил, а назначения — не понял, Алисе — книгу про девушку, что-то там искавшую, диск нового альбома «Порнофильмов» и футболку от них же. — Ой. Тете Наде тоже можно книжку. Из серии «За чужими окнами». Я ее знаю, видел, что у нее есть… Что? Я так-то внимательный домушник, — шутил Матвей совершенно искренне. Борис улыбался, послушно складывал все в электронную корзину. Так-то он заказал и «Саймона», хоть где-то в глубине сомневался, а нужно ли? Будет ли подарок восприниматься прилично? «Так-то мы хорошо общаемся, да и книга — штука не обязывающая, разве что к прочтению». Борис стеснялся предложить остаться на Новый год. Последний раз он отмечал его не один, когда жил с Верой и Алисой. Сам праздник для него мало что значит. Даже не так. Он значил для него слишком много плохого, с первого и по тринадцатое отец уходил в беспробудный загул, успевая испортить каникулы всем, до кого удавалось дотянуться: пьяный хамил в магазинах и пивных, ссорился с соседями, приставал к женщинам, лез в драки, отключался посреди улицы или в подъезде с мокрыми штанами. В квартире стояла кислая вонь перегара и запах заветрившихся майонезных салатов. «Смешно. Водку я пить научился, а вот майонез есть — нет». У Веры, к счастью, Новый год сложился нормальный. С дорогим шампанским, с прогулками по нарядному центру, с новогодними нарядами и «Щелкунчиком». Не по телевизору, а в театре. С рождением Алисы к традициям прибавились детские красиво упакованные подарки и легенда про Деда Мороза, безусловно, доброго волшебника, но так за сотни лет и не научившегося разуваться. «А еще наш дед ходил в моих шипованных берцах…» Матвей, как ни странно, Новый год любил и весьма себе отмечал. Праздник тоже делился у него на детскую часть — когда он жил с родителями, и на взрослую — когда поселился в «гнезде». — Ой, у нас все довольно мило. Мы ставим маленькую елку, готовим все вместе. Ну, вернее готовит Гуля, а мы прибегаем, когда она начинает кричать, что устала. Смотрим «Ивана Васильевича» и «Иронию судьбы». Борис морщился: — Не люблю. — Почему? — Потому что противно. — Ой, да почему?.. А. Ну да, пьяные. Я забываю все время. Но это же история про любовь. — Про измену, — отмахивался Борис. — Я поэтому ни «Иронию», ни эту, как ее… «Любовь и голуби» не люблю. — Ну вот, — почти огорчался Матвей. — Что же ты любишь? — «Служебный роман». «Стакан воды». — Там тоже измена! — Там про шедевральных Демидову и Лаврова. — Ну раз «шедевральных», — смеялся Матвей. — Значит, будем смотреть «Стакан воды» в этом году. Матвей хлопотал по дому. Следил за порядком. Волновался, что у Бориса не водилось никаких новогодних игрушек, да так волновался, что потащил искать их на рынке. — Обязательно-обязательно нужны игрушки. Только не новые, они без души. И мишура. — Не люблю. — Ой, да что ты заладил! У тебя просто нормальной мишуры не было. Мишуры — нет, а вот весело и уютно было почти постоянно на протяжении всей недели. Незаконно так, тревожно. И дело не в том, что в любой момент Матвей мог сорваться и умчаться в Москву или куда ему велит Стас, чтобы выследить очередного старого обидчика. Нет. Пускай Борис и думал об истории с многолетней местью и в каком-то смысле восхищался выдержкой озлобленного человека, задавшегося целью жизнь положить на то, чтобы убить всех виновных в его горе. Нет. Тревожила сама смесь чувств, как никогда близкая к понятию счастья. Борис считал, что счастлив он был. В детстве, в пору беззаботных игр, в молодости, когда познакомился с Верой, в уже взрослом возрасте, когда родилась его Алиса. Нет, сейчас все эти воспоминания не меркли, но на душе творилось непомерное буйство после долгого соприкосновения рук, после фотографии, его фотографии рябины, что он прислал скорее от тоски, чем для дела, красовавшейся на заставке у Матвея, после уточнения про «того самого Бориса». Глупость. Задорная, радостная, стопроцентно конечная. Вот он и ждал — когда?.. А пока послушно вышагивал за суетливым Матвеем по людному рынку, нес пакеты и мелкую, но пушистую сосну. Как бы издеваясь, среда встретила их +2° на термометре и грязно-снежной слякотью под ногами. Продавцы и продавщицы, разгоряченные чаем или чем покрепче и надобностью все поскорее продать, зазывали к себе на разные лады, перекрикивая вовсю игравшую музыку. Тут и там слышалась усталая брань, мат, сквозь хвою пробивался хмельно-потный дух. В любой другой день Борис бы с радостью ушел домой, подальше от гвалта, но вид задорно скачущего от прилавка к прилавку Матвея гипнотизировал. Он то и дело восторженно совал на одобрение зверей из папье маше, восковую посуду, картонные фонарики и стеклянные фрукты-овощи. — Нам нужны огурцы. Никогда не понимал. Но ностальгия. Ой, тетенька, а дайте, пожалуйста, вон тех зайцев. Матвей все осторожно заворачивал в газету и совал Борису в пакеты. Заглядывал в лицо. Улыбался, украдкой трогал за локоть: — Устал? Купить тебе чаю? Нет? Хорошо. Осталось немного. Ой, слышишь? «Облака». Люблю эту песню. И, пританцовывая, нырял обратно в толпу к коробкам старух, укутанных в шерстяные платки до такой степени, что выглядывали одни лишь сморщенные горбатые носы. — Ой! «Снег» Булановой. Слышишь? Какое классное радио, у них хорошая подборка. Борис трогал игрушки в бумажных свертках, отрывал иголки у сосны и, давя их ногтями, вдыхал густой маслянистый запах. Поправлял на убегавшемся Матвее шапку, что ему молниеносно связала заботливая тетя Надя. Старался не смеяться в открытую над ним, нелепым. Получалось ровно до момента, пока не выяснилось, что играла «Милицейская волна». Матвей сердито нахмурился, покосился на Бориса, пробормотал, что радио — отстой, и убежал дальше. «Не. Славно. Славно и незаконно. Неправильно, что человек с таким прошлым такой… какой? Обаятельный? А почему неправильно? Что, люди с темным прошлым — не люди? Я вот… Ну, я свинья, это я Вере уже рассказал. А он… — перебирая игрушки, достал фарфорового зайца с широченными глазами. — А он седенький зайчик, ага». — Ой, Борь! Не курочь их, их же аккуратно сложили. Обидно, если разобьются, — Матвей подсунул под комья газеты несколько слоев мишуры, зачем-то поправил на Борисе и без того нормально сидевшую куртку. — Все, пойдем. Не тяжело? Классно, что ты сильный. Сделалось до стыдного приятно. «Не, серьезно, ну не мальчик я, чтобы так радоваться похвале». Но радоваться хотелось и радовалось. Они брели по улице, поочередно скользя на плохо убранном асфальте, придерживали друг друга, курили. Матвей тараторил, не умолкая: — …черт, мы не купили подставку для сосенки. — Сделаем. — Ой, тоже верно. Сделаем подставку, нарядим. — Сегодня? — Разумеется. А иначе не будет праздничного настроения. Борь, в порядке все? Ты молчишь много. Ну, больше, чем обычно. — Я думаю просто. — А про что? Борис выпустил клуб дыма и пара, пожал плечами: — Про зайцев. Ну, вот говорят, что заяц — трус. И в мультиках их все делали трусами, которые чуть что — помирают от страха. А на деле нет. Заяц будет бежать, драться, лапами своими долбить длиннющими. — Ой, правда? А я не знал. — Мало кто знал. Вот медведь… говорят же про медвежью болезнь. Медведь обосрется и умрет от разрыва сердца, а вот заяц душу охотнику с собаками вымотает, а не помрет. Здорово же? Матвей пожевал губами. — Ну, честно говоря, до части про медведя было лучше. А к чему ты это? — Да так. Вспомнилось. — Ты на охоту ходил? — Самую малость. Мне запарно в лес, с утра, в комарье… — Я-ясно, — протянул Матвей, перекладывая сумки из одной руки в другую. — А мне было бы жалко. Да, знаю, мы мясо едим. Но, ты знаешь, одно дело так, в магазине, другое — самому, еще и в лесу. Как бы в их же доме. А что, если я посмотрю зверю в глаза? И вот как? Это же почти как… Матвей не договорил, вытаращился вперед точь-в-точь как заяц. Борис прищурился, различил высокую фигуру с непокрытой бритой головой рядом с их калиткой. «Ага. Ну вот оно. “Конечная”», — тоже напрягся, но виду постарался не подать, толкнул легонько Матвея под локоть. — От страха не мрем, да? Если надо, задолбаем ногами, да? Тот на шутку улыбнулся криво, почти плаксиво, но покорно побрел следом. Стас зашагал им навстречу, едва поравнялись, окинул придирчивым взглядом, скривился: — Блевать от такой сласти тянет. — З-здравствуй, Стас… а ты почему?.. — Это у меня к тебе, ляпаш, вопросец. С хера ли ты тут забыл, а? Я как-то невнятно все в прошлый раз изложил? С хера я должен шевелить по всему Подмосковью как БэДэЭс сраный? С хера вы все резко свои в доску настолько, что ни одна дрянь не знает, где Матвей, хотя, ясен пень, он у своей марухи? — С-стас, не надо так. — Не, Мотьк, это ты — не надо. Ты мне воду мутишь. И я б понял, будь дело молодое, но ты-то куда лезешь со своими седыми м… Стас потянулся к Матвею, толкнуть или наоборот притянуть к себе, Борис разбираться не стал. Быстро загородил. Спина сама собой выпрямилась, руки и пресс напряглись. «Вот странно, сколько воды утекло, а тело помнит». — Не серчай, — обратился к Стасу демонстративно вежливо. — Маруха тоже побазарить хочет. Мне вот это маханье руками не нравится. Мы так-то у моего дома топчемся. Поэтому уважительнее. — Уважительнее к тебе, морде? Маруха, а ты с душком. Я не с тобой базар веду. — Резонно, — кивнул Борис и обратился к Матвею. — Мне остаться? — и без труда уловив его ужас, повернулся к Стасу. — По-моему, мне лучше остаться. На правах хозяина. Стас набычился. Вытянулся, сунул руку в карман кожанки, медленно, аккуратно, чтобы движение оба успели рассмотреть как следует. Матвей вжался в плечо Бориса, весь уменьшился. «Ишь какой. Ну, не грохнет же он нас здесь. Ему это ни для чего, разве что самолюбие потешить. Но это ж разбираться с телами…» — так рассудив, Борис все так же показно шагнул вперед, но Матвей ухватил его за рукав. — С-Стас, не надо, а? П-пожалуйста. Я же в-все сделал, к-как ты велел. И телефон я н-не выключаю. Ты в-велишь что, я п-приеду и сделаю… Ч-что мне еще?.. — Для начала не двигать чуть что к этому. У меня могут быть к тебе поручения, которые через педаль не дают. Чтобы всякие, — зло зыркнув на Бориса. — Рогами не шевелили. А потом, чтоб не забывал, «принимай законы» или… — Я п-помню… — промямлил Матвей. — Ну вот и славно. А теперь топай. Я с этим маргарином перетру. — Н-но… — Ша, я сказал! Матвей покосился на Бориса, тот снова коснулся его спины, кивнул: — Сходи пока домой. Начни без меня, — передавая пакеты и сосну. — Я сейчас… Когда дверь закрылась, почти столкнулись со Стасом лбами. — Ну и чего ты тут строишь? — Я. Тут. Живу. А Матвей — мой гость. Тебя я ни разу не звал. Мне дела нет до того, что ты мутишь. Но вот когда моих друзей обижают — мне неприятно. — Друзей ли? — переспросил Стас и, пародируя интонацию Матвея, пропищал. — «Ой» ли? Мне срать, чем ты себе башку забил. Мотька славно женщину изображает, спору нет. Но не про твою честь. Въезжаешь? — Да, я помню. «Свои-чужие». Красивая политика. Только мне кажется, что с таким отношением ты скорее не «свой» Матвею, а вполне себе «чужой», как те, что вас и опускали. — Завались, умник. Ты знаешь Мотьку всего ничего, а я с ним жихтарю до хера лет. — Ну жить и знать — разные вещи. Я вот так погляжу, что ты с ним знаком едва. Борис успел перехватить локоть Стаса, прежде чем тот успел вынуть из кармана, кажется, все-таки нож. С силой надавил: — Вот тут не надо. Я не за красивые глаза сидел. И соседи у меня — сплошь волки. И у меня с ними, так уж вышло, хорошие отношения, — шепотом, на ухо. — Я в твои дела не лезу и мешать не собираюсь. Но судьба Матвея мне очень небезразлична, поэтому его обижать как минимум при мне не надо. Договорились? Стас коротко и хищно клацнул зубами, отстранился, вскинув руки ладонями вверх. Зло рассмеялся: — Бесогон, сука. Чуть руку не вывернул… Ухожу. И волками меня не пугай. Ухожу-ухожу. С наступающим, кстати, — маякнув факом на прощание, зашагал прочь. Борис отошел к калитке спиной, чтобы не выпустить из виду удаляющегося Стаса. Когда тот окончательно превратился в крошечную озлобленную точку, поднялся на крыльцо. Ему тут же открыл бледный Матвей. «Караулил, значит». — Б-Борь, что? — осматривая. — Ты в порядке? — Конечно. Мы нормально поговорили. С Новым годом друг друга поздравили. «Чего приезжал? Ну, раз не забрал, как в прошлый раз, выходит, просто постращать. Как проверка на станции. “Вы нас не ждали, а мы приперлись”». — А ты чего пакеты побросал? Сам же боялся за игрушки, — Борис подхватил покупки и отнес в гостиную. Матвей встревоженным полупрозрачным призраком проследовал за ним, то и дело оборачиваясь и поправляя волосы. — Я-я, наверное… — Нет, ты остаешься здесь, — резко перебил его Борис, виновато добавил. — Если хочешь. В любом случае, Стас не требует тебя к ноге сей секунд, а значит, можешь не волноваться. И… здесь я точно не разрешу ему тебя трогать. Зашуршал газетой, вынимая игрушку за игрушкой, стараясь, чтобы пальцы от волнения не слишком заметно тряслись. Боковым зрением проследил, как Матвей опустился на край дивана, растирая лоб. — Э-это такая глупость. Я к-как в т-тупом бульварном романе… ха, ч-читать про такое веселее, чем… Прости. — Все в порядке. — Т-ты не обязан… — Знаю, но я хочу. Странно, именно сейчас вопрос, сидевший до сих пор далеко в глубине, пробился сквозь стыд и манеры. Борис достал фарфорового зайца, погладил по пучеглазой моське. — Можно спросить? У вас со Стасом… что-то есть? На непослушных ногах повернулся к Матвею, застывшему в удивлении, понуро опустил голову, приготовившись извиняться: — Я понимаю, это личное… — Мы спали, — внезапно бойко подал голос Матвей. — Еще на зоне. И иногда после. Потому что я знал про Олега и мог его утешить. Но это было давно. И мы ничего друг к другу… Борь, мне он друг. Но я его не любил, не люблю и не буду. — Ага… А-ага, — протянул Борис, смутившись своей наглости и откровенности ответа. — Я тогда… подставку делать буду. Да?