I
Смастерив подставку, они поставили сосенку на кухонный табурет в центре гостиной, повесили все набранное на рынке добро на петли из тонкой бечевки. Комната наполнилась хвойным духом, гармонично легшим на запах табака и дерева. Проходя по коридору, Борис каждый раз заглядывал в дверной проем, с удивлением рассматривал старые игрушки и, прислушиваясь к своим ощущениям, ловил себя на том, что ему… нравилось? Да, сосна однозначно делала гостиную краше, и эта деталь, раньше совершенно ненужная, поднимала настроение. Странно. Прежде Новый год либо ассоциировался с чем-то неприятным, как и все праздники, либо воспринимался исключительно как семейное мероприятие, на котором главными были Вера с Алисой. Им хотелось угодить, поэтому Борис исправно таскал домой сладкие подарки, пакеты с мандаринами и консервированный горошек с крабовыми палочками в промышленных масштабах. Радовала чужая радость, не более: «Голубые огоньки» раздражали, от шампанского кружилась голова, а шум салютов до трех утра мешал спать. Тридцать первое декабря полностью утратило торжественный блеск. Борис обменивался с Верой поздравлениями по телефону, с Алисой — в переписке, и в двенадцать он уже ложился в кровать, если у него не оставалось никаких дел по дому или халтуры по починке всякой техники. А вот сейчас Борис косился на сосну и думал, что ему как будто и хотелось праздновать. Достать приличные бокалы для вина, давным-давно купленные Верой, прибрать в доме, приготовить что-нибудь сложнее макарон по-флотски, всерьез сесть и пересмотреть «Стакан воды». «Это очень странно, хотя, если подумать, у меня весь год такой. Ха, кто б знал, что под конец четвертого десятка столько про себя узнаю. И все он, — наблюдая за суетящимся по дому Матвеем. — Интересно, он в курсе, как все мне перефигачил с ног на голову? Да и как ему самому?» Матвей усердно помогал с благоустройством гостиной, включал на телефоне новогоднюю и рождественскую музыку для настроения, двигал несчастную табуретку, стараясь все сделать максимально «по красоте». Составлял список покупок, напоминал о подарках для Веры, Алисы и тети Нади — судя по всему он всерьез вознамерился к последней нагрянуть в гости, чуть ли не первого числа, потому что: «Ей будет приятно. Я ей платочки купил». Матвей звучал вдохновенно и бодро, Борис слегка завидовал его энтузиазму, чинно помогал с перестановкой мебели, мытьем полов, покупкой продуктов. Они даже умудрялись спорить, не всерьез, больше смеха ради. — Как это ты не ешь оливье? — возмущался Матвей, пока они бегали от машины к магазину и обратно, бросали в багажник пакеты, ехали буквально двести метров до следующего магазина. — Почему? — Я так-то никакие салаты не ем. — Как это? А тогда, летом? Ты же ел. — Ну тогда это были овощи. — Да, но это салат. — Это нормальные овощи. Живые, — объяснял Борис, устало следя за толкучкой вокруг ящиков с мандаринами. — А вот это все вареное, жареное, консервированное и с майонезом я не… Матвей, сдвинув шапку на макушку, нервно почесал лоб: — Вареные и консервированные овощи — мертвые, ага. И мимозу ты не ешь?.. А селедку под шубой?.. Что же тогда тебе готовить? — Да ничего. Ну или готовь то, что тебе нравится. Так-то я могу съесть, не умру же я… — Ой, вот не надо ваших одолжений! — театрально и явно не всерьез хмурился Матвей. — Еще я буду заставлять тебя давиться. Но смешно. «Иронию судьбы» не смотришь, салаты не ешь. Боря, да ты чисто ребенок! О. Сладкое ешь? Я могу пирожное «Картошка» сделать. Вполне новогодне. Только тогда нам нужен виски. Хороший… но маленький. И шампанское. Одно. Для настроения. Что ты? — Я шампанское со школы не пил. — Ну, значит, будем, как школьники. У нас как будто выпускной. Матвей по-прежнему очень пристально следил за тем, чтобы Борис не пил. Покупал домой кефир, соки, разнообразный чай в пестрых упаковках, выставлял их стройными рядами в шкафчике над раковиной и предлагал на Борисин манер «вздуть кипятку». Гремел чашками, совал мед и варенье. Иногда заговаривал о здоровом образе жизни: — Вот хорошо бы курить бросить, — рассуждал, пока они стояли на веранде, зябко перетаптывался, плотнее запахивал полы Борисовой куртки, полностью им приватизированной за те дни, что они были вместе. — Хорошо, — кивал Борис, показывал общую пачку «Мальборо». — Выкидывать? — Ой, нет. Ты что! — всякий раз искренне пугался Матвей, тянул руки. — Зачем так сразу. — А как же бросать тогда? — Как-нибудь мягко. Что ты прям… как барин, — за раз прикуривая для них две сигареты. — За все ж уплочено. Потом. — Ну, значит, потом, — соглашался Борис и, не сдерживая насмешливой улыбки, следил, как между светлых бровей пролегала морщина обиды. То, что Матвей становился смелее в проявлении чувств, радовало. Нет, он все равно стеснялся, заметно осаживал себя в разговорах и в близости, непрерывно прибавлял ко всему свое виноватое «ой», но по крайней мере Борис видел, что они к чему-то двигались, к чему — не понятно категорически. «Хоть на месте не торчим. Так бы я подумал, что он ничего от меня и не хочет. А так… у меня есть надежда? А на что?» Борис приучился ни на что не надеяться. Умная Вера называла это запретом на счастье, звучало мудрено, спору нет, однако он сам предпочитал народное определение с губозакатывательной машинкой. Отлучение от надежды чем-то напоминало процесс отлучения младенца от материнской груди — все происходило так же тяжело и громко и началось многим раньше переезда в Волоколамск. Борис с детства, глядя на отца с матерью, повторял себе, что их брак никогда не станет не то что счастливым, даже нормальным, и себя самого он примерно с тех же пор записал в пропащие неудачники. Оказавшись в тюрьме, готовился к тому, что на воле станет сложно. Встретившись с Верой, сразу понял — до ее уровня он не дотянет. А когда родилась Алиса, Борис осознал, что, может, отцом он будет неплохим, но все равно недостаточно хорошим. Врожденное чувство справедливости подсказывало, что счастье надо заслужить, а если ты плох, то требовать что-то от мира — нагло. Лучше залечь на дно, аккуратно обложиться книгами, любимыми и мрачными, спокойно существовать, никому не мешая. А тут явился этот и все испортил... исправил? И дело вовсе не в том, что Матвей воспринимался как кто-то такой же прожженый и недостойный. Как раз для него хотелось желать всего самого-самого. Спокойствия, защиты, сил. А еще хотелось быть с ним. Вот так просто, как можно дольше и до зубовного скрежета сильно. Борис старался не зацикливаться на одуряюще-мощном желании, бившем по мозгам похлеще любого пойла, морально готовился к тому, что скоро ему придется быть одному, поэтому, наверное, так готовился к празднику и получал удовольствие уже от предновогодней кутерьмы. Матвей самозабвенно накручивал мишуру на торшеры и карнизы, делал заготовки для пирожных, мариновал утку, купленную за бешеные деньги, искал в магазинах не паленое шампанское. Случалось, вздрагивал и принимался вертеться на улице, озираться, а дома с ним такое случалось обыкновенно под вечер, выключал свет и, тихо подбежав к окну, всматривался в снежно-грязную тьму. Борис усмехался: — Успокойся, да не тронет он нас. — Ой, — дергано отмахивался Матвей, морщил лоб, как от резкой головной боли. — Меня — нет. А тебя... — И меня тоже нет. Ты же сам сказал, Стас — не дурак. Зачем ему мертвый я? Это хлопотно. Да и от мести его отвлечет, раз он там уже кого-то из списка приметил. — Как у тебя все просто, — неровно вздыхал Матвей и шагал к Борису. — Сколько его знаю, а список за все это время меньше не стал. Вроде как наоборот. Знаю, там много жестоких людей. Виноватых в смерти Олега, но... — Но? — Порой мне кажется, что Стас от этого всего становится не лучше. Или даже хуже. Ой, нет. Зачем я это все болтаю? Прости. Ты прав, ему не до нас. Я же... Его друг. Он позлится и перестанет. Прости. Все-все, я молчу. Борис в такие моменты коротко касался спины Матвея, чуть хлопал его между лопаток. Жест выходил очень приличный, его получалось не стесняться на улице. Хотя Борису казалось, пристань к ним кто-нибудь, он бы ответил. Спокойно и взвешенно, возможно, матом. Злопамятный Стас в действительности не пугал. Перспектива проснуться в горящем доме или не проснуться вовсе не вдохновляла, но куда сильнее страшила опасность спугнуть Матвея: вот он тряхнет седыми волосами, схватит рюкзак и побежит, снова отовсюду пропадет, и придется ждать как у моря погоды, надеяться. А Борис не умел и, казалось, больше так не мог. Поэтому он сводил все к шутке, хвалил мишуру, таскал сухари, купленные для пирожных. Наслаждался моментом. Матвей словно бы прислушивался к уверенности Бориса, по крайней мере внешне: он переставал выискивать Стаса среди прохожих, отходил от окна и через какое-то время вновь принимался щебетать и хлопотать. Они работали вплоть до воскресенья, чтобы на праздниках лежать и не шевелиться. К их общей удаче у многих в преддверии Нового года случились обидные поломки: то мясорубка не выдержала свалившейся на нее ответственности, то проводка полетела из-за обилия китайских гирлянд. Все нуждались в помощи Бориса и Матвея заодно, он бегал следом, носил ящик с инструментами, держал фонарь, подавал правильные отвертки и развлекал хозяев очаровательной болтовней. То ли сказывалось волшебное настроение, то ли фигура Бориса внушала уважение, но Матвея не трогали, не гнали и не лезли к нему с вопросами из разряда «ты пидор ш-што ль». Разве что предлагали поднабрать весу и приглашали выпить. Матвей отказывался и мчался помогать Борису дальше, абсолютно не переживая ни из-за усталости, ни из-за того, что выручка выходила небольшая. Страшно восхищался раритетному «Рубину», который они реанимировали почти забесплатно старшей подруге тети Нади. К самой Наде Матвей забежал утром тридцать первого, чтобы занести ей часть самопальной «Картошки» и продуктов, окончательно закрепившись в роли безупречного «доброго мальчика» и оттеснив с этого пьедестала Бориса. — Неловко прям. Какой я мальчик? — Седенький, — отвечал Борис на искреннее удивление и как бы невзначай поправлял игрушечных зайцев на сосне. В праздничный день непрерывно смотрели кино. Матвей упросил включить «Любовь и голуби», долго и безуспешно выгораживал пару Надежды и Василия, но в итоге сам же словно бы и обиделся на них в конце. Сошлись с Борисом на том, что в фильме однозначно хорош Сергей Юрский в роли дяди Мити. — Парадокс, — рассуждал Матвей, раскладывая нарезку и овощи на тарелки, специально купленные для праздника. — Лучше всех бухарика из русской глубинки сыграл непьющий еврей. Под «Того самого Мюнхгаузена» и «Клуб самоубийц» убрали в доме, поужинали и обменялись подарками. Заранее они ничего не обговаривали, как-никак взрослые люди, не родственники, не влюбленные. Борис, искренне полагавший, что они обойдутся простенькой мелочевкой, с нескрываемой укоризной в голосе благодарил за мешок одежды. Покорно мерил водолазки и кофты, чьих названий он не знал. — …ой, не прикидывайся диким. Это — кардиган, это — пуловер. А это — бомбер. — Матвей, я ж реально дикий. Куда мне это? — На улицу. Алису с вокзала встречать. — Да там из машины вышел и… — Ты не понимаешь! Вот она приедет, а ты красивый. То есть ты и так. Но нарядный. Борь, не сердись, но у тебя вся одежда… — Какая? — Ну такая. Очень рабочая. И видно, что давно. Смотри, оно же все приличное. Цвета мужские. И тебе хорошо, — тараторил Матвей и настойчиво совал Борису очередную вещь на примерку, потом сам же расправлял на нем рукава, ворот и, отойдя на шаг, восторженно вздыхал. — Очень хорошо! «Не припомню, работал ли он консультантом в магазине. Ему бы подошло». Борис искал чек или бирки. Матвей на это лишь коварно ухмылялся: — Я дурак, но не настолько, чтоб улики оставлять. — Нам бы с тобой про улики… дорого ж. — Ой. Нормально. Я у тебя живу. Я у тебя ем. Мне хотелось отплатить. «Так-то и ты меня кормишь. И убираешь. И с делами помогаешь. За что тут платить? И когда он успел столько набрать? Мы ж… “с Тамарой ходим парой”. А. Неважно». — Тебе же нравится? — уточнил Матвей, взволнованно растирая ладони. — Да, — и заметив мелькнувшую радость во внимательных глазах, добавил. — Серьезно. Спасибо. У меня тоже там. Мелочь, — вынес из своей комнаты «Саймона». — Это мне? — Матвей аккуратно взял книгу в руки. — Боря, как здорово! — Да чего ты… это ж так. Я в Интернете полистал, говорят, что хорошая. С хэппи эндом, как ты любишь. — Я люблю, — повторил тот, все так же восторженно глядя на обложку. Борису сделалось неловко: «Ну вот и чего он? Это ж книжка всего лишь. Не дорогая, не редкая», — но вид довольного Матвея не мог не радовать. Во-первых, зрелище приятное, во-вторых, мысль, что он к произошедшей радости имеет прямое отношение, вызывала чувство странной гордости. — А про что она? — Да там про разное, — запнулся Борис, спешно подбирая слова. — Про парня. Он студент, вроде писатель… гей. Матвей оторвал взгляд от книги. — Ой, прям?.. — Да. Но там прилично. И знаешь… нормально. Его не лечат, ничего такого. Он прям… счастлив будет. — Вот как, — Матвей покрутил «Саймона», пробежался по аннотации. — Надо же. И такое пишут. Нет, я слышал про Уайльда. И этого… как его… Ку… Неважно. Но там всегда грустно. — А тут весело, — заверил Борис и, желая соскочить с неловкой темы, предложил. — Давай я «Стакан» поставлю. Поздно уже.II
Уселись на диване перед телевизором, принесли закуску, разложенную так хитро и парадно, что и есть ее было неловко, тем более с шампанским, но Матвей бдел, уговаривал все попробовать и всякий раз, когда Борис что-нибудь клал в рот, спрашивал: — Вкусно? Можно бы от такого устать. Когда так же себя вела та же тетя Надя или бывшая теща, Борис не испытывал ничего, кроме нарастающего раздражения, смешанного с вездесущей виной, ведь о нем заботились, а ему неприятно. Вера быстро смекнула, что с ним игры в супернежную девушку или жену не пройдут, и выдохнула с облегчением. Они делили быт пополам, оба впахивали порой по десять-двенадцать часов в день. Никто из них не мог встречать другого с горячим обедом из трех блюд. Довольствовались лапшой и отключались, не успевая толком намусорить в их съемной комнате. С маленькой Алисой поняли, что придется учитывать чужие, пусть и толком не сформированные приоритеты. Освоили плиту и минимальные кулинарные навыки, купили ополаскиватель для одежды, утюг и гладильную доску. Новый заработок и статус родителей позволял заняться обустройством дома, наведением уюта и всем прочим, но… Лично для себя Борис не видел в этом никакой потребности. В их с Верой отношениях привязанность выражалась в молчаливом понимании и, если случалась необходимость, долгих разговорах с сигаретами на балконе. «Смешно, — рассуждала Вера, непременно изображая пальцами кавычки. — Для меня картинка с женой-домохозяйкой и мужиком-кормильцем — это ненужный мне пережиток прошлого, а у тебя — часть травматичного опыта с непутевыми родителями». Борис соглашался, действительно, образ пьянющего отца, с трудом садящегося за стол, и матери, молниеносно подлетавшей с борщом-рюмкой-пузырем, не вызывал ничего, кроме отвращения. И казалось в какой-то мере проще сказать, что ему не нужна ни забота, выглядящая вот так, ни какая-либо еще. И вот снова Матвей все переворачивал. Нет, он точно не перенимал роль «хранителя очага» — хотя бы потому что никакого очага и в помине не было — не взваливал быт полностью на себя, просто с появлением Матвея дом Бориса воспринимался по-другому, а следом меняли обыкновенный вид обязательные ритуалы вроде готовки, стирки, возни во дворе или гараже. Все становилось необыкновенным и резко невероятно важным. Есть хотелось вдвоем, ходить по магазинам запчастей — тоже. Чай, приготовленный Матвеем, как будто получался правильнее, и вот эти уточнения про «вкусно» нисколько не злили, утягивали в пустые, но комфортные разговоры о том, что сыр лучше покупать на перекрестке рядом со старой водокачкой, хлеб — в булочной у «Копейки» и чтоб продавала его непременно Ирина, потому что у нее лицо доброе. Глупо, но так спокойно, и сейчас, медленно подъедая с красивых тарелок мясную нарезку, забыв про шампанское, они обсуждали актерский состав, силясь зачем-то вспомнить все фильмы, где играла Демидова. — Ты был прав, виконт и герцогиня шедевральны. Странно, что я раньше этого не замечал. Жалко, что они не вместе. Борис пожал плечами. — Думаю, они из тех людей, которым тяжело друг с другом. Они слишком волевые. По-хорошему им нужен кто-то ведомый, но им обоим будет тогда скучно. Поэтому проще быть в одиночестве. Матвей изумленно вскинул брови: — Ой. Борь, это... Внезапно? Это все «Абрау-Дюрсо»? — Я просто пытался поддержать разговор. — Ой, у тебя отлично получилось! Я это не в том смысле, что мне не нравится... Мне нравится! Просто я до сих пор удивляюсь, когда ты со мной так разговариваешь, — смущенно поправил волосы возле шрама. — Но ты прав. Думаю, быть такими, как они — тяжело. Мне бы не хотелось, знаешь, оказаться на их месте. Ха... Это очень глупо с моей стороны себя с ними сравнивать, да? Погоди-погоди, я сформулирую. Мне хочется и не хочется быть на них похожим. Они очень красивые, оба. Их поступки, слова, все красивое. И выглядит так, что они правда понимают, что делают. И поступают ведь по уму. Правильно. А я... — Матвей поиграл полупустым бокалом, заставляя остатки пузырьков с тихим шуршанием подняться на поверхность. — Я все меньше понимаю, что делаю. Хотя, знаешь, куда уж проще... Не думай, я не совсем идиот, я прекрасно понимал, что делает Стас. Понимал и то, что я ему помогаю. Может, я никого и не убил, но частично моя вина во всем этом есть. Я всегда понимал, что это ненормально, но так-то моя жизнь далека от нормы, и мне казалось... Что я должен довольствоваться этим. И радоваться, что у меня есть хоть кто-то, кто был со мной добр. И что так я могу отплатить за доброту. Знаешь, сделать хоть что-то стоящее. Потому что так-то я ни на что не годен, — Матвей слабо усмехнулся. — Боже, говорю и еще больше убеждаюсь, какой я все же идиот. Борис аккуратно дотянулся до пульта и, не отводя взгляда от Матвея, выключил у телевизора звук. Подобный разговор был ожидаем, наверное, даже удачно, что он случился еще в уходящем году. — Хочешь? — кивнул на едва начатую бутылку. — Ой, нет-нет. Я как раз хотел сказать, что не смогу и свой бокал допить. О таком... Хочется болтать на трезвую, понимаешь? — Вполне, — Борис убрал оставшееся «Абрау-Дюрсо» за диван, чтобы не отвлекаться на него. — Спасибо тебе большое. — Да ладно, я так-то алкаш, но контролировать себя... — Борь, я не об этом. Я в целом. Спасибо. Я много думал о том дне, когда мы встретились, и как ты ко мне отнесся. По-доброму и совершенно просто так. А я... наворотил кучу глупостей, но ты все равно меня прощал, помогал мне и никогда не требовал ничего взамен. Так что я сейчас совершенно запутался. Мне страшно, весело и грустно. Матвей затих, с улицы донеслись первые хлопки салютов, странно, вроде как рано, или соседи у Бориса оказались настолько нетерпеливыми. Непременно следовало что-нибудь ответить на внезапную исповедь, но слова совсем не шли на ум. Дело вовсе не в выпитом шампанском — вот уж в самом деле, так прилично и мало Борису не доводилось пить со средней школы — просто сидевший рядом Матвей сбивал с толку, всклокоченный, абсолютно домашний. «Мой?» Борис откашлялся. — Ну, слушай... Что весело — это хорошо. То, что грустно — это тоже нормально, когда жизнь закрутила в бараний рог, тут попробуй не грустить. Это тоже хорошо, значит, ты живой. Ты чувствуешь. А вот страшно-то чего? Ты ж здесь, — «со мной», — в безопасности. Я тебя в обиду не дам. — Ой, да какая обида. Мне все больше видится, что это я сам себя во всем обидел. И что в тюрьму попал, и что шрамы эти, и родителей бросил... и все. Страшно, что все сам, так что попенять некому. Борис, нахмурившись, слегка толкнул Матвея в бок: — Вот тут неправда. Не, то, что воровать лазил — это реально фигня, но говорить, что ты виноват, что тебя... Вот это все... Ну это ж бред, — «Красноречиво». — С тобой по-зверски обошлись, ты мог бы так же, а на деле тихо скурвился и решил, что ты чего-то там не достоин, — «Обалдеть как красноречиво». — С родителями — правда нехорошо, но это же можно поправить. Они как? Живы? Матвей, встрепенувшись, уставился в пол. — Ой, да... — Ты проверял? — Чуть-чуть, так, знаешь, со стороны. Или через «гнездо». Если кто едет, то я его прошу... Трусливо, да? — Неважно, — решительно объявил Борис. — Главное, что желание и возможность есть. Помнишь, ты когда мне свою регалку засветил, я сказал, что ты — славный... — ...ты назвал меня тогда недурным мужчинкой. — Погоди, — смущенный внезапным вниманием к своим словам. — Ты славный, умный, молодой. Вполне можешь все изменить. Или многое. Да, тяжко. Но я помогу. Делом, деньгами. Словом тоже могу, но ты знаешь, как у меня со словами... Матвей смущенно тряхнул косматой головой, при виде привычного движения безумно захотелось дотронуться до волос, пахнущих шампунем Бориса, но как-то по-особенному, вкуснее. — Когда ты говоришь, это звучит легко. — Не, я ж не про то, что это как два пальца... — Ой, — Матвей рассмеялся. — А я про то, что с тобой это правда звучит как что-то посильное. Так. Все, — все так же веселясь, взмахнул свободной рукой. — Хватит. Никакого нытья. Этот год был... — Тяжелый, — подсказал Борис и расхохотался, когда Матвей звонко хлопнул его по колену. — Нет! Ой, ну я же серьезно. Этот год был хорошим хотя бы потому, что я тебя встретил и… нет, с тобой так невозможно говорить. Борь, ты все равно меня смешишь. Ой, а времени-то сколько? Скоро двенадцать! Пойдем наружу, а? Салюты смотреть. — А поздравление? Матвей показно насупился: — Чего я там не слышал, — забрал их бокалы. — Возьмешь сигареты? Во дворе устроились под навесом на узкой, поскрипывавшей от каждого шороха скамье, с нее открывался неплохой обзор на чужие дворы, раскинувшиеся в низине, и на маленький клочок незастроенной земли вдоль берега реки, местные гордо называли это пустошью, старые и дети рассказывали про то место страшные небылицы точь-в-точь как из сборников ужастиков, популярных в пору Борисовой молодости. От тех хлипко склеенных книжек по-особенному пахло дешевой бумагой и краской, что нравилось, хотя сами пугалки его никогда не интересовали, а вот Матвей их охотно слушал, особенно из уст тети Нади. — Не забудь, что мы к ней завтра пойдем. Борис кивнул и потрогал Матвея за ноги — не замерз ли? Весь декабрь держалась плюсовая температура, грязно-снежная слякоть не успевала застыть, ветер дул не по-зимнему мягкий, к чему такие осторожности? Или Борису просто необходим повод прикоснуться к Матвею? Тот ничего не ответил, но и возражать не стал, успел снять короткое видео для Гули, показать сарай и вид из-за забора. Попросил Бориса позвонить Вере с Алисой, шепотом подсказывая, чего пожелать. Те гуляли в центре. Их голоса заглушали люди, шум столичных фейерверков, до которых Волоколамским было ох, как далеко. Беседа вышла сумбурной. Кажется, они догадались, почему у Бориса так резко улучшилось настроение. Сложно предположить, насколько много успели понять его любимые женщины, но они обе передавали новому другу «привет» и монолитное «счастьяздоровья». Алиса пообещала приехать в следующие выходные и привезти «что-то полезное и умеренно классное». Вера похвалила за умеренное питье и выразила надежду когда-нибудь встретиться с Матвеем лично. Тот растерянно сковырнул ботинком липкий снег: — Ой, как мило с ее стороны. Но как?.. «Здравствуйте, я дружу с вашим бывшим мужем? А еще живу у него». Странно. — Нам это подходит. Я имею в виду «нам» — то есть всем. Борис стеснялся того, сколько всего он за сегодня произнес несуразного, лишнего. «И не бухой же ни разу, какая хрень». А сказать тем временем хотелось многое. Что Матвею не следует бояться Веры, и что торопиться уезжать тоже не стоит, у них в запасе целых шесть дней, что сам Матвей ему давно и сильно... «М-да». — Ой, мы про шампанское забыли, — спохватился Матвей, возясь с заедающей зажигалкой. — Да и фиг с ним. Кисло. Или ты собрался желания жечь? — Я? Желания? Ха! Чего мне… Борь, помоги, пожалуйста. Сдувает. Наклонившись, Борис прикрыл еле-еле взвившийся сине-оранжевый лоскут огня. Ладоням стало теплее. Украдкой покосившись на Матвея — тот замер, сосредоточенно кусая нижнюю губу и пытаясь подпалить сигарету — Борис почувствовал, как жар по рукам разошелся по телу. Наклониться еще? Отодвинуть зажигалку к чертовой матери и.. поцеловать? Ведь ему хотелось, давно уже, но сегодня как никогда сильно и осознанно. Борис не сомневался: в его порыве не виновата ни выпивка, ни похоть, ни что-либо еще, — и ситуация словно бы располагала, насколько хватало опыта в подобных вещах, но стоило примириться с кашей в мозгу, как их спугнул хлопок и последовавший за ним оглушительный свист. Столкнулись лбами — «Серьезно, как на выпускном», — по-заячьи вытянулись, глядя на пестрые цветы салютов в небе. Один, второй, третий. Первым очнулся Матвей, загоготал своим самым живым и нескромным смехом. — Ой! Ты бы себя видел! — с трудом хватая ртом воздух. — Прости-прости… Я т-тоже… какие идиоты. Больно? Посмотреть в-вышли… Ага. Ай, я, к-кажется, палец обжег. — Дай посмотрю. — Ой, да нормально все… нет, серьезно, надо бросать дымить. Раз оно так вот, — Матвей задрал голову, звонко шмыгнул носом. — Красиво. Или загадать? Борь, ты б что пожелал? «Пожелать? — всерьез задумался Борис, растирая ушибленный лоб. — Я так-то и не помню, когда в последний раз что-нибудь желал. Мне как-то оно и ни к чему. Ну там, чтобы Вера с Алисой живы-здоровы, чтоб я в инвалида не превратился и за мной таскаться им не пришлось. Не. Как-то на нормальное желание не тянет. А чего тогда?» Вопрос вместе с ударом выбили из Бориса последние здравые мысли, так что когда Матвей повторил: — Так что? Получилось только пожать плечами. — Ну и правильно, — явно поняв это по-своему, кивнул Матвей. — Говорить нельзя, а то не сбудется. Я вот хочу, чтобы все было по-настоящему хорошо, хоть и понимаю, что так никогда не будет. О, ура! — отвлекся, наконец сумев добыть относительно сильный огонь. Долго курили в темноте двора, озаряемого далекими пестрыми вспышками. С каждым залпом с реки доносились хмельные вопли отмечавших, картечь громких хлопушек, совершенно не видных со стороны участков, оттого неинтересных. Борису чужое истошное веселье нравилось, оно, в отличие от прошлых лет, отвечало его собственному настроению, а еще приглушенный расстоянием гвалт сохранял уверенность в том, что все происходит наяву, а не в очередном пьяном сне, какие часто случались с ним в начале месяца. Матвей по-звериному вздрагивал от хлопков, настороженно щурился в черноту. Поправлял шапку сперва на Борисе, а потом на себе. «Нелепый».III
Матвей вошел в комнату Бориса и с порога уточнил: — Сегодня не вставляй, хорошо? Его прямота в таких ситуациях, ярко контрастирующая с обыкновенной скромностью, не удивляла. Борис, пытавшийся сообразить, куда ему положить ворох новой одежды, рассеянно кивнул: — Но... Ты сам-то хочешь? Знаешь, если устал и... — Ой, нет, — знакомым извиняющимся тоном. — Мне хочется поблагодарить тебя за подарок и... — Чего сделать? Это — книга... — Да, но она мне нравится! — ...это похоже на неправильную сказку про Буратино с букварем. — Нет! — Раз уж на то пошло, мне логичнее как-то отрабатывать ту уйму вещей, что ты мне натаскал. — Пожалуйста, не шути, — почти обиженно попросил Матвей. — У тебя плохо получается. И да. Мне просто... Хочется. — Тогда конечно, — согласился Борис, вынимая из тумбы пачку презервативов. Будь он пьяным, сострил бы хотя бы мысленно про то, что «как встретишь год, так его и проведешь», но в трезвом сексе наблюдалось куда больше плюсов, чем минусов. Борис с удовольствием контролировал ситуацию, подмечал приятные глазу моменты вроде симпатичного ракурса и довольно изящного — какие слова! — прогиба в спине. Сегодня, например, сидя на краю уже расстеленной кровати в одних джинсах, сказал: — Ты поправился. — Да? — Матвей, вылезший из водолазки, осмотрел себя. — Я как-то не... — Это хорошо, если что. Красиво. — П-правда? — промямлил, покрываясь неравномерным румянцем. — Здорово. «Ему идет это странное выражение лица. Радостно-бестолковое. Ха. Выдай я ему такое, он бы сильнее покраснел? Или расстроился? Небось я сам на него пялюсь с дебильной физиономией». Борис протянул руку, приглашая Матвея к себе на колени, звучало громко, но по факту они оба знали, что им такая поза для прелюдий нравится: можно прижиматься торсами, обнимать спины, медленно тереться друг о друга. Борис привычно прислонился к чужому плечу, аккуратно — чтобы не сойти за стопроцентного фетишиста — вдохнул. Сейчас пахло исключительно табаком, но все равно как-то дурманно, так что Матвея хотелось не трогать, а лапать. Тот не сопротивлялся, давал себя раздевать и рассматривать без белья, ерзал, подставляясь под ладони Бориса. — Щекотно. Борода. — Прости. Хочешь, я сбрею? — Нет-нет, мне нравится так. И то, что щекотно тоже. Ой, Боже, лучше я помолчу, ладно? Когда Матвей взял презерватив и сполз на пол, Борис невольно отвернулся. Запоздало вспомнил, что они не выключили свет и вместо того, чтобы ограничиться настольной лампой, сидели при полной иллюминации. Ощущения чужих теплых пальцев на члене и последовавший за ними холод латекса смешались во что-то вязкое, Борису на миг почудилось, что его утянуло в зыбучие пески, иллюзия усилилась, когда Матвей принялся целовать его вдоль всей длины. Мелкие и быстрые поцелуи расходились горячими волнами вверх, отупляя, так что Борис для верности ухватился за матрас, стиснул до боли в костяшках и зажмурился. Минет отчего-то воспринимался интимнее всего, может, потому что до Матвея ничего похожего испытывать не доводилось, может, из-за позы: осознание того, что кто-то вот так запросто оказывался у тебя в ногах, шокировало, а уж вид... Когда Борис набрался смелости, он мельком бросил на Матвея взгляд и уже не в состоянии был оторваться. Вздернутые плечи, мягкие руки, для удобства уложенные на бедра, смешно скрещенные босые ступни, Борис запомнил эту деталь и с удовольствием подлавливал ее. «Глупо вот так ничего не делать и ждать, но, черт возьми, хорошо». Когда сквозь сомкнутые веки стали мерещиться бело-серые круги, Матвей шумно сглотнул слюну и осторожно погладил член Бориса у основания, вынуждая попросить вслух: — С-стой. Погоди. Д-дай дыху, черт... Сердце билось под кадыком, а ватное после оргазма тело с трудом удерживало равновесие. Через поволоку видно, с каким довольным видом за ним следил Матвей. — Что? — Ничего, — завязывая и убирая использованный презерватив. — Мне в каком-то смысле гордо. Знаешь, вроде как я кое-что умею. Борис медленно моргал и тряс потяжелевшей головой. — Ты в этом сомневался? — Нет, но слышал же: себя не похвалишь, никто не похвалит, — рассуждал Матвей, все так же сидя на полу и опершись о колено Бориса. — Ой. Если что, я не придираюсь или вроде того. То, что ты кончил — уже классно и... «Дьявол, я когда-нибудь привыкну к тому, что он несет и с каким спокойным выражением. Но когда-нибудь потом». — ...Борь, я снова много болтаю, да? Прости. Хочешь, я воды принесу? Пальцы на бедрах Бориса чуть сжались, а Матвей, по-прежнему румяный, с заискивающей осторожностью смотрел снизу вверх и выглядел — «Как?» — так, что им хотелось любоваться. — Я все испортил, да? — Ты красивый. — Что? — глаза Матвея округлились. — Красивый, говорю. — Н-нет, я и с первого раза... С чего?.. — Ну ты же сам говорил, что мужчинам тоже нужны комплименты. Вот я и решил, — Борис бережно провел ладонью по красноватой щеке, нащупал шрам, погладил и его, медленно заправил волосы за ухо. — Ты очень красивый, — и не дожидаясь, пока к Матвею вернется дар речи, а к нему самому — стыд, предложил. — Залезай, а то все ноги синие будут потом. Матвей послушался, лег на кровать рядом, позволил потрогать себя за плечи, талию, ягодицы и икры, изредка косясь на выключатель возле двери. — Эт-то нелепо. — Почему? — Борис прекрасно понимал всю глупость вопроса, поэтому он продолжил ласкать Матвея. — Не знаю, — пряча лицо в одеяло. — Но я как будто не должен все это слушать. — Мне прекратить? — Нет. Тогда я точно накручу себя. Решу, что все испортил. Мне хорошо, просто мне сложно себе такое разрешить, чтобы это был нормальный секс, а не просто всунул-вынул. С тобой все приятно, но оттого неправильно. Боже. Прости, мне лучше заткнуться, — подтянул к себе одеяло. Борис застыл, задумчиво наблюдая за тем, как Матвей поправляет волосы. До чего въевшийся жест, по-своему трогательный, но вместе с тем раздражающий — ясно, что он делается для того, чтобы закрыться. — Хочешь, я тоже попробую ртом? — предложил Борис, внезапно даже для себя. — Ты что?! — Матвей мгновенно вынырнул из складок одеяла. «Красный и растрепанный. Славно». — Почему нет? Мне кажется, я справлюсь. — Т-ты уверен? По-моему, это плохая идея. — Если тебе не хочется — да. Если ты боишься, что я собрался мутить такое через силу — нет. Мне, — Борис на ходу подбирал слова. — Любопытно. Матвей, выдержав паузу, кивнул. С опаской устроился на спине, кратко и очень сбивчиво объяснил про зубы, рвотный рефлекс и специфический привкус презерватива, заикнулся про то, что бывают фруктовые и ягодные, но очень быстро затих, точно бы поперхнулся лишней информацией. Покладисто раздвинул ноги, накрылся подушкой. Борис лишь теперь сообразил, что все постельное белье у него какое-то старушечье, то в василек, то в горошек. Вид голого Матвея будоражил, так что никакого страха или отвращения по поводу того что, ого, придется сосать мужику, не случилось. «Да и я ж сам предложил». Член во рту ощущался странно, Борис здраво рассудил, что лучше не испытывать судьбу и не рисковать собственной глоткой, поэтому старательно компенсировал отсутствие техники уже отработанными прикосновениями рук. Иногда он поднимал взгляд и с тихой радостью наблюдал за тем, как у Матвея от напряжения смешно дрожат мышцы на животе. Из-под подушки доносились громкие вздохи, пополам со сдавленными стонами. Чужая реакция придавала уверенности. «Он прав, знать, что ты кое-что могешь — здорово. Не, ясно, что он таким не избалован, но ему точно хорошо. Интересно, почему? Потому что так раньше не делали или не делали давно? Или потому что я сам предложил?» Борис старался, поудобнее обхватив Матвея под бедрами, приподнял его таз над кроватью, слегка бравируя выносливостью. Прорывавшиеся сквозь ткань сипловатые «ой» и «ай» чередовались с чертыханиями и просьбами не останавливаться. В какой-то момент Матвей ухватил Бориса за затылок, подсказывая нужный темп. Вот этот жест понравился особенно, сильнее, чем вечно поправляемые волосы, в нем чувствовался характер и простое, но искреннее желание получить разрядку. Осознание, что именно Борис это желание удовлетворял, вдохновляло и заставляло лезть с нежностью и дальше. Гладить, целовать… «Мой». — Б-борь, с-стой, — взмолился Матвей, с трудом отрывая от себя. — Стой, д-дай мне... — Дыху? — подсказал, смеясь, и получил подушкой по лицу. «Вполне заслуженно». Матвей сжался на простынях, долго и нервно переводя дух. Борис обтер худое как никогда податливое тело и, собрав скопившийся за пятнадцать минут мусор, вышел на кухню. Тянуло курить и придурковато улыбаться. Чужое наслаждение и раньше казалось значимее своего, но с той же Верой это воспринималось как дань уважения, с другими женщинами, случавшимися крайне редко, хотелось всего-навсего не упасть в грязь лицом и не закрепиться в памяти как неудачник. Сейчас Борис радовался, нисколько не стыдился нового опыта и возможного звания «членососа». «Не думал, что так спокойно ко всему отнесусь. Ну... было и было. Сделал человеку хорошо. Это из-за возраста или из-за него? А. Пес с ним», — проверил забытую на кухонном столе початую упаковку «Мальборо» швырнул и ее в ведро, чуть подождав, поправил мусорный пакет, так чтобы презервативы с салфетками не слишком бросались в глаза. Вернулся со стаканом воды, когда Матвей сумел, наконец, сесть. — Это самый странный Новый год в моей жизни, — сообщил он взволнованным полушепотом и тихо усмехнулся. — Почему-то мне хочется извиниться. — Извиниться за что? — Не знаю. Говорю же «почему-то». Я не могу сейчас в логику. Ой, спасибо, — принимая стакан, развеселился пуще прежнего. — Я как королева Анна! — Вы с ней похожи. — Да? А чем? Погоди-погоди. Мы оба светлые, да? А, нет, знаю. Мы оба болтливые. И оба творим ерунду и заставляем других расхлебывать. — Красивые. Матвей посмотрел на Бориса исподлобья: — Не части с этим, ладно? Оно хорошо в меру, а то я привыкну и… — «И что?» — Можно мне… еще побыть здесь? Ну вот опять. Почему про секс болтать — легко, а как дело касается чего-то менее телесного, Матвей замыкался, уходил в чрезмерную вежливость, граничащую с кокетством? «Не, он это явно серьезно. Неважно, что мы регулярно засыпаем вместе и я никогда ему не отказывал. Эх, как бы ему объяснить, что я его не то что не прогоню, я его удержать хочу?» Вслух же Борис ограничился спокойным: — А то. Перестелимся и будем трындеть. Матвей согласно закивал, засуетился, переодеваясь, принялся пересказывать сообщения от Гули, восхитившейся видео с домом и прибранным двором. — …она считает тебя очень хозяйственным мужчиной. Борис слушал, отвечал односложно, но воодушевленно и думал, что да, он искренне желал вот так провести год, два, сколько угодно, но вербализовать это вслух или хотя бы полностью осмыслить не хватало духу. Проще казалось лечь, обхватив подушку с душистой наволочкой, и восторженно радоваться громкому треску уютного тенора. Все воспринималось настолько спокойным, что Борис и не заметил, как уснул. Он проснулся посреди ночи, разбуженный вибрацией телефона, оставленного на тумбе экраном вверх. «Это не мой». Раньше, чем Борис до конца разомкнул веки, Матвей схватил мобильный и на цыпочках, ловко избегая скрипучих половиц, выскочил из комнаты. Стало пусто. С улицы доносился хмельной шансон, текста не разобрать, но однотипный качающе-томный мотив надоел моментально. Борис поерзал на вдруг ставшей для него слишком широкой кровати. Провалявшись с полминуты — ему с трудом удавалось точно посчитать, особенно под такое музыкальное сопровождение — поднялся следом, вышел в коридор. Матвей нашелся почти сразу в темной кухне. С начатой сигаретой, в Борисовой футболке и трусах он забрался на низкий подоконник возле шкафчика, где они хранили губки для мытья посуды, спички и блоки «Мальборо». Говорил тихо, но внятно. — Да-да. Я тебя слышу… Стас, успокойся, пожалуйста. Имя хозяина «гнезда» встревожило, но то ли не проснувшись, то ли изумившись внезапно твердому тону Матвея, Борис застыл в проеме, прислонился к стене лбом. Стал ждать. «Меня не видно? Хорошо. Это что ж получается? Я подслушиваю? Нехорошо». — Стас, не кричи. Я-я понял… но я не приеду. Стас. Стас, пожалуйста, — отнимая трубку от уха, Матвей крепко затянулся и отвернулся к окну. Теперь его волосы казались темно-серыми, а сам он, одновременно маленький и большой, из-за худобы и роста, напоминал привидение, не страшное, а скорее жалобное, как «Кентервильское». Телефон бушевал. Что конкретно орал Стас, не разобрать, но общий смысл уловить было проще простого, он злился, наверняка клялся приехать и что-нибудь сделать. Следовало бы испугаться, но Матвей курил, зябко подбирая под себя ступни, и ждал, когда ему дадут возможность вставить слово. Глядя на него, такого устало-спокойного, Борис испытывал нечто схожее с гордостью, ему категорически не следовало совать нос в чужие дела, его никто не просил о помощи, но видеть, как Матвей старается сохранить самообладание, приятно. «Он так-то справится. Тертый калач, раз через всякое прошел, то и через Стаса этого перепрыгнет. Надо только время дать да нормальный тыл, и тогда… а что тогда? — Борис сонно потер затылок. — Уж не я ли собрался этим тылом быть? С какого перепугу? Ну да, мы спим вместе, иногда живем и работаем, но это ж не значит, что я могу предъявлять какие-то права. Ему этого добра и без меня хватило. Он все время что-то кому-то должен. А мне хочется, чтобы он наконец подумал о себе». Когда на том конце трубки образовалась пауза длиной в целую секунду, Матвей продолжил вкрадчивым шепотом объяснять Стасу, что: — Я понимаю, для тебя это важно. И я приеду, но позже. Как мы и договаривались, ладно? А сейчас я нужен здесь и… это мне важно… Нет-нет. Не надо так. Ты сердишься, но ты же сам… Разве это не честно? Что я тоже хочу сделать что-то важное в своей жизни? Стас. Стас, пожалуйста, не плачь… «Лучше свалить. Я достаточно нагрел уши». Борис, как сумел, беззвучно вернулся в не до конца остывшую кровать и уставился в потолок. Сон как рукой сняло. На смену ему нагрянул нелепый тремор и острая потребность разобраться в себе или по крайней мере попытаться. Что он сейчас услышал? Зачем? И почему ему стало так хорошо? «Надо перетереть это дело с Верой. Она подскажет. Господи, а как я ей?.. Она меня вроде хвалила за эту… эмпатию, только сейчас от нее особо нет проку. Чувствовать — чувствую, а соображать — ни черта не соображаю. Получается, ему хочется со мной быть? Не-не, он выдал, что ему “нужно”. Это от чувства долга или чего? Как мне внятно спросить, чтобы не звучать как идиот, мудак и тормоз в одном флаконе?» Борис волновался, пускай и чувствовал, как сквозь волнение в нем пробивалось не по годам наивное и дурное «а вдруг?», за «вдруг» ничего более осмысленного не ощущалось. Мысли мешались, шансон раздражал, так что буквально хотелось рявкнуть, чтобы выключили, но вот скрипнула дверь, и под одеяло скользнул Матвей. Заерзал. «Забавно, что он идет ко мне, а раньше к себе уползал». Выждав, пока тот устроится, Борис спросил шепотом, будто бы спросонья: — Все нормально? — Ой. Да. Прости, что разбудил. Спи. Завтра к тете Наде, помнишь? — Ага, — благодарно прикрыл глаза, почувствовав чуть холодные пальцы, пахнущие табаком, у себя на плече. И на душе сразу полегчало. «Тревожный звонок. Хотя, ой, звонков этих уже… Ха. вот правда “ой”».IV
— Вер, вот ты умная... — Борь, мне уже страшно. Напомню, что меня заставят давать показания. Намекни, насколько все плохо. Может, я сразу приеду с лопатой? — Не-не, тут все сложнее, — «И хуже». — Мне нужен твой совет. Профессиональный. По психологии и вот это вот. — Ты редко у меня их просишь, но давай попробуем, — слышно, как Вера быстро прошлась по квартире, прикрыла за собой дверь и опустилась, наверное, в кресло. «Ей всегда проще сосредоточиться сидя». Сам Борис топтался на безлюдной улице с благозвучным названием Горвал. Сегодня они с Матвеем не вместе: тот с утра принялся чихать и тереть горло, так что совместным решением он остался дома с подарочной книгой под пледом. Пообещал пить горячее и составить список покупок в аптеке. Борис же ушел вроде как снимать мерки под витрины на заправке, но почти сразу соврал, что ему позарез нужна свежая изолента, и, не дожидаясь, пока Касым догадается проверить сумку с инструментами, спрятался ото всех на пустующей автобусной остановке. Стоя здесь, нервный и сдуваемый мокрым вихрем, он пытался представить, что Вера рядом, что вот она специально для него отложила в сторону все дела и, закинув ногу на ногу, приготовилась слушать. Кое-как слепленная по воспоминаниям фантазия придавала уверенности. — В общем, — выдохнул Борис, беспомощно ощупывая карманы в поисках пачки сигарет. — Я тебе рассказывал про Матвея, да? — Да. Не слишком подробно, но, как я поняла, он — симпатичный человек, такой интеллигентный... — Мужчинка. — Да, что-то такое. Вежливое на грани робости. Со сложным прошлым. Я так поняла, вы с ним поладили. — Даже очень. — Тебя это смущает? Или что-то случилось? — Все вместе, — Борис подавился смешком, растер переносицу, до боли вдавливая пальцы, и произнес на выдохе. — В общем... Я в него втрескался, — стало получше. — Ты меня знаешь, я не умею... Общаться нормально. Но с ним вроде получается. Не, это все еще не нормально. Но это скорее в хорошем смысле ненормально, чем в плохом. И я не понимаю, что мне делать с этой информацией. То есть надо сказать, это ясно. Это честно. Но как и... Надо ли оно ему? Борис замолчал, пристыженный внезапным многословием. К счастью, Вера не заставила его долго ждать. — А в чем срочность, Борь? Ты боишься чего-то не успеть? Просто, как ты и сказал, я тебя знаю, и ты можешь молчать годами, пока не припрет. Так вот вопрос: почему приперло? «А действительно, почему? Он уедет, да, но он вернется. Мы вроде как всякое обсудили, и ему со мной нормально и… нет, не то». — Я… — от напряжения слова не то что не вязались в предложение, они умудрялись даже как бы распадаться на слоги и буквы. — Боюсь… облажаться. Недодать… Вер, я не умею красиво говорить. Считывать намеки. И произносить все вот это вслух… Черт. Я не могу Алисе сказать, что люблю ее, хотя это в разы нормальнее и логичнее, чем... — Чем что? — голос Веры звучал абсолютно спокойно. — Давай по порядку. Во-первых, Алиска в курсе, что ты ее очень любишь. — Потому что ты ей это объясняешь. — Нет, Борь, потому что это понятно! Ты заботишься о ней, интересуешься ее жизнью, запоминаешь все, что она тебе рассказывает. Да, ты не произносишь многих вещей вслух, потому что считаешь, что ты не умеешь. И что иначе ты будешь навязываться. Но поверь, твои чувства и намерения очевидны. Это во-вторых. — То есть... Ты думаешь, по мне видно, что я в него?.. черт. — Почему же «черт», раз ты сам собирался ему сказать? — Я не то чтобы... — Борь, в этом нет ничего страшного. Сколько вы знакомы? Полгода? Порядочно. Он приезжает к тебе, живет с тобой, с тетей Надей задружился. Уверена, если бы ему было неприятно получать от тебя знаки внимания, он бы этого не делал. Если что, я тебя не отговариваю. Это я к тому, что твое признание едва ли станет для него неприятной неожиданностью... Борь? — Прости, я туго соображаю. — Ничего, я никуда не тороплюсь. Хочешь рассказать мне о нем еще? Борис рассеянно почесал бороду. Стоило бы расширить свою историю для анамнеза — все-таки чуть-чуть в работе Веры он разбирался — но как именно? «Не думаю, что имею право разбалтывать что-то про него и Стаса, так-то я точно обязан буду давать показания против них. А разглагольствовать о том, что Матвей — славный… Не, я б и пьяный такое не выкинул», — так рассуждал Борис и продолжал стоять, бережно прикрывая телефон от особенно сильных порывов ветра. — Борь? — Да. Да, прости… Просто он завтра уезжает, и я… я понимаю, что так надо, но мне не по себе. — Почему? — Потому что боюсь, что он не вернется. Знаю. Я звучу как дурак. — Нет, Борь, ни разу. — При этом я смекаю, что он — свободный взрослый человек, может делать, что ему вздумается. А то, что я ему скажу… Просто мне хочется показать, что если что — я вот тут, готов ему помочь, выслушать. Вот это все. Он не воспримет это как попытку, ну, знаешь… попытку привязать его к себе? — Думаю, что нет, — мягко возразила Вера. — Я тебя сейчас слушаю, и это так не звучит. По мне, это все искренне. И хорошо демонстрирует твои намерения. — Да? Х-хорошо… — Борис застенчиво переступил с ноги на ногу. В действительности голос и слова Веры, то, как она подсказывала правильные фразы — для него самого правильные, а не для кого-то другого — успокаивало. В глубине души сделалось неловко, что он обсуждал Матвея именно с ней: «Она и без того долго со мной возилась, когда мы были вместе, негоже вот так и после к ней приставать», — но словно бы подслушав его опасения, Вера усмехнулась. — Это очень хорошо, Борь. Спасибо, что поделился со мной. Я серьезно. Я беспокоилась, когда ты здорово просел в ноябре… — Прости. — …погоди, дай договорю. Я беспокоилась не в осуждающем смысле, а потому что не понимала причины и не знала, как тебе помочь. Догадывалась, что это связано с Матвеем, но посчитала, что лучше не лезть тебе в душу. Ты этого не любишь, — рассмеялась. — Хотя кто вообще такое любит? В любом случае мне приятно. «А мне до усрачки стыдно», — Борис с тоской осмотрелся, убедившись, что поблизости как назло не валялось никакого мусора или камня, который можно было бы пнуть. Нервно расправил плечи. — Тебе точно нормально, что я вот это все?.. — Шутишь? Конечно! То есть я безумно удивлена, что ты мне признался вслух. Но то, что тебе нравится Матвей, честно, не очень. Борь, откровенно, я что-то такое предполагала, потому что, объективно, я никогда не отличалась феминностью и… Ты же в курсе, что это нормально? — Да, — по инерции согласился Борис и прибавил уже более осмысленно. — Меня вот эта часть как-то слабо напрягла. То есть… жопа. Но я почитал там в Интернете и Оскара этого Уайльда купил. И еще Матвей любит этого… Вюктюка. Я глянул «Служанок» в записи. — Боже, какой интеллигентный мужчинка! — восторженно воскликнула Вера, а у Бориса как будто загорелось ухо. — Мне он нравится, я бы с радостью с ним познакомилась. Я тебя смутила? Больше не буду. Просто учти, что потом, если возникнет желание, я буду всеми конечностями «за». Борь, ты устал? — А? Н-не… — Да слышу, что устал. Тебе такие откровения тяжело даются. А еще я боюсь, что тебя сдует. — Меня? — Да, все сто килограммов. Серьезно, я не представляю, как ты там живешь… — Вер. — Ау? — Спасибо большое. Мне лучше. — Я безумно этому рада. Ладно. Давай, я тебя отпущу. А. И на всякий случай уточню: не бойся мне звонить, ты же знаешь, я всегда на твоей стороне. И Алиске я ничего не растреплю. Могила. Если захочешь… Боря, «если». Ты не обязан. Уверена, вы справитесь. Вы оба тугодумы, но ты же знаешь, она, как и ты, честная и суровая мадама. Люблю тебя. Пару минут Борис выждал на остановке, пока мозг встанет на место, а в руках уляжется неведомо откуда взявшаяся дрожь. Их внезапный и вместе с тем очень комфортный диалог с Верой, как на пленке, прокручивался туда-обратно, и то, что обрывками всплывало в памяти, вселяло пусть небольшую, но уверенность, что точно бы все шло как надо. Мимо, покачиваясь на ухабах, проехал автобус, и водитель с недовольно-изумленным видом выждал целую секунду, пока не догадался, что Борису никуда не нужно, с обидой и скрипом захлопнув двери. «Точно, меня ж Касым ждет». Вернулся на заправку он без изоленты, но в куда более бодром расположении духа. Сделал замеры, поправил начавший раскачиваться стол, на волне вдохновения уговорил Касыма с женой показать ему поломавшуюся морозильную камеру, провозился с ней до обеда, а потом не без удовольствия глядел, как цифры на термометре опускались все ниже и ниже. С одной стороны, хотелось куда-нибудь деть появившиеся силы, с другой, как следует все просчитать. Ковыряясь в проводах, Борис сочинял, что и как сказать Матвею и с каждым часом убеждался, что он и сам давно считал, что поступить так — правильная затея. «Вряд ли наши отношения похожи на “свободные” или как там? Я к такому не привык. Может, у него иначе. Я не знаю… ну вот и узнаю. Я буду вежлив. Постараюсь. Все ему разложу. Если его устроит — отлично, если нет… “А на нет и суда нет”. Зато все будет ясно, я не буду его никак напрягать». Управился Борис к сумеркам. Запах флюса застрял в ноздрях, от паяльника на пальцах остались вмятины, тянуло поясницу, но настроение по-прежнему держалось на высоте. — Минус пятьдесят тысяч тебе на траты, — прощаясь, улыбнулся Касыму. — Борь, правильно не минус, а плюс. С тобой я всегда в плюсе. На вот. На-на-на, — подсовывая пакеты с заморозкой, хлебом и соками. — И не отказывайся, не люблю. Матвею от нас привет передавай, пусть выздоравливает. Борис зацепился за «не люблю», убрал из него частицу «не» и подумал, как на самом деле много этого слова он встречал вокруг и как редко обращал на него внимание. «Вот я, однако, поплыл, — охлопал карманы, сумку. — А сигареты-то где? Ладно, куплю. И в аптеку, — проверяя телефон. — Матвей так ничего и не прислал. Уснул, наверное». И он зашагал, шурша пакетами, вниз по пригорку к «Фикс-Прайсу», подвальной табачной лавке и торговым рядам, где в одном помещении дамы в относительно белых халатах продавали «ТераФлю», а бабушки, плотно укутанные в платки — закрутки, сушеные травки и невнятные корешки. Домой Борис пришел уже затемно. — Я дома. Прислушался — тишина. «Спит?» Присмотрелся: в коридор сквозь приоткрытую дверь гостиной видно полоску желтого света от старого торшера. На миг стало тревожно, почти страшно. Нечто схожее Борис испытывал, когда Вера ходила на последних сроках беременности или когда маленькая Алиса лежала с высокой температурой. Как сумел аккуратно положил пакеты посреди прихожей, внутри предупредительно звякнула банка гречишного меда, сбросил ботинки с налипшим снегом. — Ты чего?.. — с опаской просунул голову в комнату. — Мать твою. Матвей сидел на диване, обернутый в плед точь-в-точь как сегодня утром, с книгой в руках и красным от плача лицом. — Ой-й. Привет-т, Борь. Я н-не услышал, — звонко втянул заложенными ноздрями воздух, растер опухшие глаза и слабо улыбнулся. — Ха… у меня г-голос сел. Пр-рости, я ничего н-не сделал, не убрал-л и не приготов-вил. Но я-я дочитал-л. Он принялся торопливо выпутываться из кокона пледа, изо всех сил отворачиваясь от Бориса, так, если бы тот собрался его ругать или — «Чего доброго» — бить. — Матвей, чего случилось-то? — Н-ничего-ничего, я засиделс-ся, вот-т. Немнож-жко потерял связ-зь с этой… Д-действи… Первая связная мысль, что успела возникнуть: — Что? Книга плохая? «Бред какой-то. В этих его Барбарах и не такое пишут. Там и предательство, и покушения. Дети мертвые, мачехи-убийцы», — Борис ведь так и не выбросил «Олу и морского волка», оставленную Матвеем еще в июне. От скуки и тоски в несколько подходов он сумел пролистать крохотный роман раза три-четыре и, как бы стыдно ему ни было в том признаваться, почти умел цитировать оттуда особенно забористые места. Про «корабль, управляемый любовью» или «соблазнительное сокровище»… Борис бы все это процитировал, если бы знал, что так ему удалось бы растормошить Матвея, но тот истерично быстро затряс головой. — Н-нет-нет, книга х-хорошая. Д-добрая. Т-там все т-так хорош-шо. Г-главный герой… — Саймон? — Борис сел на край дивана и усадил Матвея обратно на плед. — Д-да, о-очень милый юн-ноша. У н-него прекрасн-ная семья. Д-друзья. М-молодой ч-человек. К-когда о нем у-узнали, ч-что он… ну… — Я понял. — Е-его все п-приняли. И-и последняя с-сцена, к-когда они… — Кто? — С-Саймон с Б-Бремом… Эт-то его… — Я понял. — Это б-было так трогательно. З-знаешь, по-моему эт-то с-самый хэппи энд-д из всех-х, что я ч-читал… Борису показалось, что он от напряжения вспотел: — Тогда… что не так? Матвей виновато спрятался в ладонях: — Н-ничего. П-просто, — вынырнул, откашлявшись, перевел дух. — Т-так нельзя писать. Борь, потому что т-так не бывает. П-понимаешь? — Честно, не очень. — М-мне нравятся истории из м-моих тупых… Борь, не перебив-вай, они тупые… из моих тупых к-книжек. П-потому что они п-простые, сказочн-ные и понятные. Е-есть девушка, есть м-мужчина. Они б-будут вместе, потому что т-так надо. И я, к-конечно, мечтал, знаешь… б-быть на месте вот эт-тих девушек. Но я п-понимал… А тут… К-когда мне показывают гея, к-которого все люб-бят, к-который не боится, к-который в-верит, что его м-можно любить… Это н-неправда. П-потому что тут я о-очень, Борь, очень понимаю, ч-что так не б-будет никогда. Н-ни у меня, ни… Э-эта сказка д-делает т-так больно, — на миг взгляд Матвея сделался сердитым, но внезапную эмоцию быстро перекрыла влажная пелена подступающих слез. — Ой, прости. Оч-чень неблагодарно с-с моей сторон-ны. Т-ты старался, в-выбирал, а я р-реву, как стар-рый идиот-т, котор-рый даже… Прежде чем Матвей успел бы наговорить других гадостей про себя, Борис ухватил его за затылок и прижал к своим губам. Движение получилось само собой. Во-первых, неприятно и грустно слушать, когда человек посыпает голову пеплом, к тому же человек славный. Во-вторых, все, что Борис насочинял у Касыма и по дороге домой осталось в прихожей в мешках с продуктами, «ТераФлю» и медом. В-третьих, ему давно хотелось. Они знали друг друга полгода, делали разное при свете и без, но почему-то до поцелуя не доходило. Борис догадывался почему — слишком интимно. «Это вам не членами тереться, здесь смелость нужна». Матвей почти сразу перестал плакать. Отодвинулся бледный, с круглыми и испуганными глазами. «Ну хоть по морде не вломил». — Борь, ты эт-то… — Прости, тебе противно? — Ой, нет, п-просто… зачем? — Затем, — пожал плечами Борис. — Слушай, я не прошу давать ответ сразу или вообще что-то мне отвечать. Просто знай, что ты мне дорог и… Я тебя, — главное слово встало поперек горла, — лю… С глухим стуком с дивана упала книга. Матвей обнял Бориса за шею, выдохнул куда-то в висок: — С-спасибо. Боря, спасибо. Я т-тоже.