I
Борис ничего не понимал. Гуля практически сразу сбросила звонок, пообещав связаться позже. «Позже» растянулось на несколько часов, за это время Борис вытащил всю заначку: и то, что он успел отложить на пристройку, и то, что рассовал по томам Островского и Салтыкова-Щедрина на черный день. Собрал вещи и вызвал такси до вокзала. Первая электричка в Москву приходила в три тридцать ночи, на темном перроне он стоял в полном одиночестве и курил. В голове, к его собственному изумлению, было совершенно пусто, Борис просто ждал: электричку, Гулю, что все это окажется идиотским розыгрышем — казалось, сейчас он бы даже не разозлился, или сном, ждал чего угодно, черт побери. В тамбуре, прислонившись к стене с выцветшими плакатами с правилами безопасности, уткнулся в телефон и продолжил курить, да, нехорошо, благо в вагоне не появлялись ни контролеры, ни другие пассажиры вплоть до относительно людной и более-менее проснувшейся Опалихи, а к тому моменту сигареты просто-напросто закончились. Естественно, Матвей не отвечал ни на сообщения, ни на звонки. Борис с небывалой для себя настойчивостью набирал его снова и снова, слушал бесконечные гудки и, когда все сбрасывалось, заходил на новый круг. Гуля объявилась где-то на Девяносто Первом Километре, то есть раньше, чем кончились сигареты. Сперва написала короткую смс-ку, видимо, полагая, что Борис уснул — «Ага, соплю в обе дырки» — а когда получила молниеносный ответ с коротким «куда подъехать», набрала его, взволнованным и осипшим, тоже явно от курения, голосом принялась объяснять. Матвей выпорхнул из «гнезда» в несусветную рань, никого не предупредив, куда и зачем. На связь не выходил. Гуля, сама работавшая пять на два, готовившая и убиравшая на всю «птичью» ораву, не нашла свободной минуты, чтобы всерьез забеспокоиться — «чай, не мальчик уже». А потом позвонил с незнакомого номера Стас, рявкнул, что он вызвал скорую для Матвея, что скоро объявятся лягавки и чтобы всем скопом двигали из «гнезда». Понятно по-прежнему не было. Гуля, балансировавшая на грани вежливости и блатняка, отвлекалась на кого-то со стороны, поторапливая и устало браня. В динамике шумели редкие, но оттого как будто особенно громкие машины, звучали чужие взволнованные выкрики и ругательства. Те крупицы информации, что долетали до Бориса сквозь гвалт и звенящую пустоту в черепной коробке, никак не складывались во что-то единое. Следовало бы задать уточняющие вопросы, но и они не формулировались никак, разве что получалось согласно мычать и топтать пол в тамбуре, устланный драным куском линолеума. Единственное относительно верное, что пришло на ум, выходило однообразно и не слишком учтиво: — Куда подъехать? — Борис, никуда! Я даже адреса больницы не знаю. — Я позвоню. — Не надо! Борис, вот вы точно никуда не звоните. Вы засветитесь. Не хватало, чтобы что-то про вас подумали… Давайте так, я сейчас разгоню всю шоблу, выжду и по справочной скорой отыщу Матвея. Попробую. Я не нашла его паспорта… Может, он ушел с ним... Короче! — в моменты, когда Гуля повышала голос, у нее прорезался ее природный баритон и все вокруг нее словно бы затихало из робкого почтения, в том числе и машины. — Мы его найдем. Но мне нужно с вами встретиться и отдать его вещи. Сама я, понимаете, к нему пойти не могу, да и в городе оставаться… Вот это Борис, действительно, понимал. Толпа бывших сидельцев в квартире Стаса, пускай, и страшно учтивых и прилежно заносящих в общак, имели все шансы попасться под горячую руку правосудия. «А им в тюрьму нельзя никому. Особенно Гуле… Да и Кеше. И Никите Кимычу. Черт возьми, да реально никому! И куда они теперь? И как?» — при всем уважении всерьез думать о судьбе других обитателей «гнезда» и сочувствовать им не удавалось. Все мысли вертелись вокруг Матвея. Что с ним? Где он? Жив ли? То, что в произошедшем виноват именно Стас, Борис не сомневался ни секунды. Он подставил Матвея? Или собственноручно навредил ему? Борис терялся в догадках, кулаки сжимались сами собой. Впервые за долгое время так страшно хотелось кого-нибудь избить, не ограничиться одним ударом, нет, а с чувством и расстановкой уминать бока, ломать кости… Бориса передернуло. Нет-нет-нет, грубая сила тут не поможет, тем более с его стороны. Он может только навредить Матвею и всем остальным. Поэтому Борис терпел, считал секунды до конца поездки, мял уже пустую пачку из-под сигарет. Москва встретила его холодно, нет, на дворе стояли жалкие -2, но вот от ощущения по-зимнему грязно-серой столицы, от непривычного после Волоколамска угрюмого столпотворения по спине пробежался легкий мороз. Борис будто вернулся в свои двадцать, а вместе с тем и в пору, когда он, недавно откинувшийся, рассеянно искал, где бы притулиться так, чтобы сразу не привлечь внимания волков. А что? Борис мельком увидел себя в стеклянных дверях и сейчас как никогда напоминал себе бывшего сидельца: мрачный, невыспавшийся, руки в карманах спрятаны, походка торопливо-размашистая, из вещей — барсетка, правда, теперь в ней все же лежали деньги, а не истрепанный томик Платонова. Как ни странно, не помогала ни одежда, с усердием выбранная Матвеем, ни отросшая борода с волосами. «Все равно, как ни смотри, рожа протокольная». Борис от греха подальше ушел с Курского вокзала, завалился в первый попавшийся «Макдоналдс» выпить кофе и зарядить телефон, начавший предупредительно пищать еще на этапе Опалихи. Здесь воспоминания о небывало далекой полубродяжнической жизни — наверное, даже более далекой, чем тюремной — накатили сильнее, уж очень местная попсовая, ничуть не изменившаяся с нулевых музыкальная подборка и булка на пластиковом подносе напоминала об одиноких скитаниях по Нерезиновой. «Формально ж тут мы с Матвеем похожи. А я ему, кажется, толком и не рассказывал про это. Хотя бродил он дольше моего, да и сидел. И вообще досталось ему от жизни крупнее», — Борис замер в странном состоянии. С одной стороны, он буквально проваливался в ощущения бездомной юности, когда у него не было никого и ничего, в каком-то смысле это помогало, благодаря такой специфической ностальгии удавалось ненадолго дистанцироваться от свалившихся на голову проблем, как он делал давным-давно, бродя по Москве, перебиваясь случайными заработками, специально упахивался, разгружая вагоны, или ухаживался до подгибающихся ног, чтобы куда-нибудь забиться и там отключиться, не давая себе и шанса подумать, а что его ждет дальше? Так же и сейчас Борис слушал попсу, пялясь в до сих пор темное, почти ночное окно, а когда зарядившийся телефон пискнул сообщением от Гули, что через пятьдесят минут она будет у Павелецкого вокзала, Борис послушно встал и зашагал вдоль Земляного Вала, чтобы проветриться, на ходу вспоминая путь и усердно избегая зрительного контакта с прохожими. Все просто и четко, так что всерьез распереживаться не находилось времени. С другой стороны, образ Матвея то и дело вставал перед глазами. Как Борис ни старался, избавиться от наваждения не получалось. Тогда он опять принимался звонить и писать, а потом просто листать их переписку, пытаясь отыскать намек или подсказку, куда именно вчера отправился Матвей, но не находил ничего путного за бесконечными и теперь как будто до нелепого бессмысленными и одинаковыми пожеланиями «доброго утра-дня-вечера-ночи», фотографиями улиц и котов и расспросами, ну как там тетя Надя, Вера, Алиса… «Точно». Борис проверил время: половина девятого утра. Через пару-тройку часов, не дождавшись от него вестей, начнет звонить Вера, чтобы пожелать хорошего дня, разузнать про планы и по рассеянному тону, невнятным ответам, благодаря ведьминскому чутью, не иначе, она догадается, что что-то случилось. И придется ведь рассказывать, закладывать и себя, и Матвея со всей его мрачной предысторией, а это совсем не то же самое, что сознаваться в ориентации. И проблема заключалась не столько в проговаривании ситуации, а в том, что пока, кроме как проговорить, Борис реально сделать ничего не мог. Осознание собственной беспомощности вновь заставляло чесаться руки. Совершенно бессмысленная и никому не нужная — в том числе и Борису — готовность стремительно разбить морду воображаемому «врагу», возможно, тому же Стасу, а толку? Вот Борис и маялся, идя по медленно озаряющемуся тусклым январским солнцем городу. Очередной остановкой стала местная умеренно модная кофейня. Борис понадеялся, что здесь они сумеют пообщаться с Гулей в относительной тишине и спокойствии. Заказал какой-то травяной чай на двоих, молодая бариста заверила, что он бодрит. «Да куда уж бодрее?» — ему было неловко сидеть не в «Макдоналдсе» и не в какой-нибудь крошечной харчевне. Борис встревоженно смотрел в широкие витрины и косился на дверь, дожидаясь появления Гули. К счастью, она подошла быстро, гремя колесами старого, совершенно точно забитого до отказа чемодана. Выглядела она именно так, как Борис себе и представлял: очень высокая и поджарая, с широкими плечами и крепкими руками; стриженная под умеренное каре, чтобы скрыть скуластое лицо с крупным носом и при надобности схватить волосы резинкой, сделать относительно приличный «мужской» хвост; одетая в коричневое пальто, темные джинсы и черную водолазку, воротом которой прикрывала кадык; замотанная и слегка сердитая. При Гуле хотелось выпрямить спину, а еще встать из-за стола, поздороваться и протянуть ладонь. Рукопожатие ощущалось успокаивающе крепким. — Я взял нам чай. Подумал, вам будет нужно. — Не то слово, — Гуля упала в кресло и принялась рыться в потертом спортивном рюкзаке, украшенном одним-единственным брелоком с котом, тоже потрепанным и словно бы усталым. — Хотите, возьму что-нибудь существенное? — Нет-нет, точно нет, спасибо. В такие моменты мне удачно отстреливает аппетит, — Гуля тихо усмехнулась. — Однако. Матвей прав, вы очень галантный. Жалко, что пришлось познакомиться вот так... — нервно тряхнула волосами, заправила за ухо. — Во-первых, я психанула и все же позвонила в справочную. Спасибо, что кое-где остались таксофоны. Назвалась кузеном, ну потому что... Это ясеневская больница, отделение хирургии. Больше ничего они мне не сказали. Я скину вам точный адрес… Вы знаете полное имя Матвея? Матвей Викторович Сахаров. Я тоже на всякий случай скину вместе с датой рождения, — тяжело вздохнула и поспешно добавила. — Вот. Здесь все его вещи. По крайней мере, то, что успела... Сами понимаете, когда одновременно снимается такая толпа, сложно всерьез собраться, — она протянула Борису прямоугольный полупустой пакет, судя по узору, из-под новогоднего подарка. — Здесь его белье, футболки, зарядки, витамины, зубная щетка... — Спасибо, — Борис невольно прижал пакет к себе, прежде чем поставить рядом. Гуля, проследившая за жестом, потянулась к своей чашке: — Честно, я многого не досчиталась, при том, что Матвей всегда был аккуратист и клал все на место. Тот же паспорт. Чаще всего он хранил его в тумбе. Уверена, Матвей планировал эту вылазку. Но вот куда и зачем... Стас после того звонка больше не отвечал. Ни по своему номеру, ни по тому, что... — Гуля потерла переносицу. — Борис... Простите, как?.. — Иванович. — Спасибо. Борис Иванович, скажите честно, вы знаете, что у Матвея могут быть за дела со Стасом? Уверена, он вам рассказывал про нас и то... Как мы кучеряво живем в нашем «гнезде». Может, он говорил и что-то про Стаса? Испытующий взгляд из-под коротких, чуть подкрашенных ресниц — с каких пор Борис стал таким внимательным? — заставил уставиться куда-то в пол. — Ясно. Что ж... Мне следовало догадаться. Не знаю, чем я думала, — Гуля предупредительно постучала по столу пальцем. — Нет. Знаю, я думала, что они оба соображают, но, видимо, соображалка у них так и не выросла. Боже. Простите, я сейчас замолчу, просто это злит. Я знаю их обоих без малого десять лет, и вот что я получаю. Я злюсь. И волнуюсь, черт их за ногу... Борис Иванович, вы тут вообще ни при чем, не думайте, что я это с наездом к вам спрашивала. Просто... А! — она коротко вскинули руки и быстро уложила их к себе на колени. Все ее движения смотрелись порывисто, но вместе с тем как-то складно. Вообще Гуля Борису понравилась, она выражала все те эмоции, что бурлили в нем и что не удавалось выразить словами. «Да, наверное, было бы здорово, встреться мы раньше и не в такой ситуации», — он бы с радостью поделился своим приятным первым впечатлением, но точно не здесь и не во время такого разговора. — Гульмира Яновна, а больше точно ничего?.. Та покачала головой: — Я бы съездила, дала на лапу, но, честно, я боюсь. Не с моими размалевками соваться. Вы уж простите... Борис согласно кивнул, и без «размалевок» он бы не хотел, чтобы Гулю лишний раз беспокоили. Глядя на нее вот так близко и подробно, Борису становилась понятна суть «гнезда» как места — это их «птичья» резервация, возможность укрыться от внешней жестокости, а теперь у них и это отобрали. Сделалось почти стыдно, хотя бы потому что Борис о судьбе жителей «гнезда» ни разу толком не подумал. Он взволнованно обкусывал нижнюю губу и все косился осторожно на Гулю, уж очень та выделялась, даже вот так просто сидя напротив него в глубоком кресле, при том, что ничего в ней вызывающего не проступало: ни яркого макияжа, ни мужиковатых привычек, скорее Гуля замерла где-то между, оттого привлекая внимание своим гермафродитным обликом, как бы непременно это обозвали в каком-нибудь «Пусть говорят». Борис смущенно поерзал в кресле: — Может, я могу как-то помочь? Скажите, сколько... Гуля изумленно вскинула тонкие выщипанные брови, вновь улыбнулась, в разы веселее: — Ах, оставьте, Борис Иванович. Вот что-что, а мы не пропадем. Бо́льшая часть ребят удачно разбежалась, я пока уеду к знакомым в Подмосковье. В Узуново, симпатичное место. Я рукастая и неприхотливая, так что уверяю вас, я справлюсь. Деньги приберегите для себя и Матвея, если вы, конечно, захотите с этим всем возиться, — мгновенно все считав с хмурого выражения лица Бориса, взмахнула рукой. — Не обижайтесь, пожалуйста. Я не сомневаюсь в вашей порядочности, скорее я предостерегаю. Черт, как жалко, что тут нельзя курить. Борис Иванович, буду с вами откровенна, — доверительно наклонилась. — Матвей — хороший человек, отзывчивый, искренний и все такое. Но при всем при том ведомый и со страшной силой прибитый жизнью. Вы и сами заметили. Такого запросто можно убедить и в его никудышности, и в том, что ее нужно замаливать и отрабатывать. Взять хоть их дружбу со Стасом. Не мне, конечно, что-то с нужника подтявкивать, но их дружба последние годы шла исключительно в одни ворота. К чему я это. Матвей отличный, но он в себя категорически не верит. Такому сто раз повтори, что он нужный и любимый, а он решит, что вы это из жалости. Ну, не говоря о том, что отношения с человеком, у которого такое прошлое... — У меня оно не чище. — Нет, Борис Иванович, поверьте, чище. Вы уж простите, я в курсе ваших прегрешений, но вы же сами понимаете, что я не столько про тяжесть преступления, сколько про срок и крутость наказания. Борис пожал плечами, с неохотой глотнул безвкусного чая, нисколько не смочившего горла. Откашлялся. — Я бы обсудил это с Матвеем сам. Что там у нас и как. А решать втихомолку — это не по-людски. Если будет надо, обсужу еще сто раз, глядишь, на сто первый мы разберемся. Гуля одобрительно кивнула: — Вы правда очаровательный мужчина. Матвею чертовски повезло. О. Вы покраснели? Как Матвей и говорил. Ох, простите! Я не придумала ничего умнее, чтобы разогнать этот мрачняк. Я бы с радостью поболтала еще, но мне уже пора. Скоро мой поезд. Борис, едва справившийся с неожиданным смущением, невольно потянулся к худосочной руке. Кожа на ней оказалась грубая, сухая, такая, рабочая. — Мне жаль, что так вышло. С «гнездом»... Это все же был ваш дом. Гуля благодарно и с явной неловкостью ответила на порыв Бориса коротким и дружелюбным прикосновением к его ладони. — Знаете, говорят же, было и сплыло. Наверное, я в некотором роде рада. Изначально поселить вместе опущенных толпой, чтобы они варились не только в своих обидах, но и в чужих, нет-нет, да и сбегали на скользкую дорожку — так себе затея. И пускай Стас условно следил за порядком, чтобы мы не опускались ниже плинтуса, он сам регулярно нам напоминал, что мы — никто, и звать нас примерно никак. Что ж. Теперь мы все сможем, наконец, жить самостоятельно и без привязки к прошлому. Да, скорее всего получится не сразу, но, по крайней мере, мы сделаем это сами, а не потому что мамка распорядилась. Все. Вот сейчас я точно опаздываю. Они обменялись прощальными рукопожатиями, вышли из кофейни практически одновременно. Борис чуть задержался, расплачиваясь и оставляя официантке на чай. Ему по-прежнему сложно давалась обработка полученной информации. Мозг буквально нагревался и шумел точь-в-точь как старый компьютер. Матвей куда-то собирался, видимо, прогневал Стаса, и вот лежит в хирургии. На ум приходили их разговоры о том, что Матвей-таки перестанет бывшему Орфею помогать. Это самое очевидное объяснение. Вопрос, знает ли об этом Гуля? Борис торопливо выскочил на улицу, чтобы уточнить и, может, предупредить. С легкостью увидел высокую фигуру в пальто. Рядом с Гулей стоял седой мужчина лет пятидесяти, курил на сторону и терпеливо ждал, пока та поправляла шапку на молодом невысоком парне с рассеянно блуждающим взглядом. «Никита Кимыч с Кешей?» — быстро догадался Борис и так и не решился к ним подойти. Все трое они походили на странную, но по-своему уютную семью. Как Гуля и сказала, они вероятнее всего справятся все вместе, но лишний раз беспокоить их не хотелось. Теперь Матвей и его история со Стасом — забота Бориса.II
Разумеется, расставшись с Гулей, Борис первым делом поехал в Ясенево. Разумеется, ничего ему говорить не захотели. Не родственник, не доверенное лицо — пройдите вон. Пойманная в коридоре фактически за руку немолодая медсестра в крупных очках с истершейся оправой заметно подобрела, когда у нее в кармане оказалась пятитысячная купюра, куда-то позвонила, куда-то сходила, быстро шаркая резиновыми тапочками. Успокоила: Матвей лежал в хирургическом после операции — зашивали после ножевого. — Жить будет, не переживайте, — добавила она и, должно быть, предчувствуя следующую просьбу, помотала коротко стриженной головой. — К нему не пустят, и не просите. И вообще вперед вас все равно полиция пойдет. Он так-то потерпевший. Вы лучше с родственниками свяжитесь. — Да нет их, — неубедительно соврал Борис, представив, как он будет сейчас искать в Питере, точнее под Питером, всех возможных Сахаровых. Протянул еще две бумажки по тысяче. — Ну на нет, как говорится… — спрятав деньги в карман халата, медсестра качнулась на носках тапок, те забавно скрипнули. — Вот что. Идите-ка домой. Приходите завтра во столько же. Нет. Лучше в десять, там будет девочка дежурить, я ее знаю. Софа зовут. Я предупрежу, она к вам спустится, все скажет. Только не опаздывайте. И это… бельишко ему сменное принесите. Маечки, полотенце, вот это все. А, вы уже? Дал же Бог друга, — медсестра забрала пакет с вещами Матвея. — Только не забудьте. В десять. Выходя из больницы, Борис поймал себя на том, что совершенно не запомнил, как та выглядела внутри. Будто весь мир его сузился до очкастой медсестры и ее скрипучих тапок. Обернулся. Рассеянно посмотрел на тусклое коричнево-зеленое здание с уродливо торчащими точь-в-точь как какие-то болячки блоками кондиционеров и криво поставленными пластиковыми окнами. Сам бы Борис сделал лучше. «И наверняка дешевле». Перед глазами отчетливо нарисовалось лицо Матвея, тихо смеющегося над этой неловкой и самоуверенной шуткой. В горле встал горько-колючий ком — «Наверное, от сигарет» — Борис спустился с высокого крыльца, чтобы не мешать возвращающимся с перекура санитарам и пациентам, притулился чуть в стороне от главного входа возле торчащих вверх огромных бетонных огрызков от локальной станции газоподачи, оставшейся тут с советских времен. Стены небрежно закрашены все той же зеленой краской и расписаны уродливо-громадными одуванчиками. Борис достал телефон и написал в заметках: «софа 10», застряв немигающим взглядом на экране с полминуты, полез проверять расписание электричек на завтра. «Если выехать в шесть утра, то будет в притык. Или лучше на “Рексе”? Да, это надежнее всего». Телефон завибрировал в ладони так неожиданно, что Борис чуть не уронил его под ноги прямо на плохо расчищенный бугристый асфальт. «Точно». Звонила Вера. Логично, перевалило за полдень, а он так и не объявился. «Сбросить? Нет. Разволнуется. Пропустить? Разволнуется больше. Так…» — Привет, Вер. — Что-то случилось? — даже не поздоровавшись, настороженно спросила она. «Черт. Это реально ведьмино чутье, не иначе». — Ну почему… — Да потому что, Борь. У тебя такая безупречная дикция включается, когда ты по уши в дерьмо или в дерьме. Поэтому давай сразу, что случилось? «Я скажу ей аккуратно, ну чтоб как-то мягко и понятно…» — Да вот. Матвея, кажется, ранили. Ночью. Я приехал в Москву. У них в «гнезде» полный бедлам… Но все в порядке, я вот вышел из больницы, мне сказали, что он придет в себя и вообще, что жить будет… Вер? Та молчала невыносимо долгие три секунды, а потом скомандовала строгим, не приемлющим пререканий голосом: — Пиздуй к нам. Сейчас. Дорога до его прежнего дома растянулась до странного долго, не потому что Борис забыл, как ехать, просто ехать туда не хотелось. Это ощущалось как вторжение в уже чужую жизнь, ему не принадлежащую. Борис знал о ремонте, который Вера организовала сама пару лет назад, она еще шутила, что ему точно не стоит смотреть на результат. «Потому что ты скажешь, что можно лучше, и полезешь переделывать». Нет, хорошо, что их мироустройство без него менялось: Вера была свободная женщина, открытая новым знакомствам, но в основном сосредоточенная на работе, Алиса же взрослела, нуждалась в личном пространстве. Сперва Борис боялся показываться в некогда и его квартире из-за чувства вины, а позже из-за страха оказаться там лишним человеком, тем самым, кто будет цепляться за воспоминания и искать в сменившемся интерьере хоть что-то знакомое, не столько ради ностальгии, сколько для порядка в голове. Как назло, Борис подмечал перемены и в самом районе: «Они тут все облагородили. Переходов понаделали, палисадников... О, а ту шиномонтажку снесли. Жалко. И кулинарию закрыли, а ведь отличная была. Мы там и вермишель покупали, и пирожки, и Алисе ее любимое... Как его? Безе. Да, а когда мы приходили домой с пакетами, маленькая Алиса просила поставить Чайковского». Воспоминания, почти насильно всплывавшие в мозгу, сбивали напряжение. От количества событий, перемен и разговоров, Борис снова слегка подзабыл о том, для чего он здесь. Вернее про Матвея он не забывал ни на секунду, но вот волнение и пульсирующую боль в виске удавалось, пускай и недолго, игнорировать. Их старый дом тоже изменился. Его отделали оранжевой плиткой, окружили высаженными стройными рядами деревьями, так что квартиры внутри стали казаться в разы дороже, невзирая на зимнюю слякоть и голые ветки. «Ну хоть домофоны поменять не успели», — с облегчением подумал Борис, вбив четыре цифры не глядя. Вот спроси у него кто-то, какой именно он ввел код, не ответил бы. Наизусть такие вещи учить не получалось, а вот пальцы помнили круглые, плохо нажимающиеся кнопки, а ноги помнили нужный этаж, даже не приходилось считать лестничные пролеты или сверяться с цифрами на стенах, нарисованными по трафарету красной краской. Возле двери в их предбанник Борис узнал низенькую тумбочку с пепельницей и зажигалкой. Забавно. А ведь это он ее когда-то принес с улицы, починил и поставил здесь, чтобы не сорить и лишний раз не бегать в квартиру. Соседи по лестничной клетке, кстати, тоже оценили, следили за порядком, тоже меняли и мыли пепельницу, иногда ставили что-нибудь тематическое. Деда Мороза из папье-маше или статуэтку с пасхальным кролем, вот и сегодня рядом с пепельницей красовалась веточка герани в граненом стакане с водой. «Живописно», — подумал Борис и, нервно помявшись на пороге, нажал на кнопку звонка. Вера открыла ему молниеносно. Как будто она не просто его ждала, а караулила в прихожей. «Ну, я бы не удивился», — про себя пошутил Борис, вслух же он ничего внятного сказать не успел, Вера крепко его обняла и так и замерла, торопливо оглаживая по спине. Подобная близость смутила. Борис нерешительно уложил ладони Вере на талию, так осторожно, едва касаясь пальцами. — Привет... — шепнул на ухо, переступив с ноги на ногу. — Ох, черт, прости. Я в тебя вцепилась. П-привет, — Вера поспешно отстранилась. — Проходи скорее. Борис повиновался. Когда дверь за ним закрылась и отступать сделалось точно некуда, он, медленно разуваясь и раздеваясь, смог поглядеть на Веру. Она словно бы одновременно и изменилась, и осталась прежней. «Снова побрилась под тройку. Похудела? Нет, кажись, я представлял ее просто под стать себе. Господи, сколько я ее не видел». Вера стояла перед ним в домашнем свитере и укороченных домашних штанах, как всегда босая, ничто на свете, в том числе и уговоры Бориса, не могло заставить ее обуться. Ярко-красные ногти на ногах привлекали внимание даже больше, чем покрытые татуировками щиколотки и икры. Из ступней словно бы прорастали полевые цветы с чертополохом и клевером и тянулись вверх, под ткань штанов. Вера показывала ему «обновку» сразу после финального сеанса, а потом после заживления, но почему-то сейчас на живой, реальной Вере это виделось по-другому. Странно. Борис повесил куртку на плечики, долго не понимал, куда пристроить грязные ботинки, чтобы не заляпать светло-бежевый пол. Вера отмахнулась: — Забей. Ты давно приехал? — Да на первой электричке. — Екарный бабай, в такую рань? Ты спал вообще? А ел? — испытующе заглянула в глаза, вздохнула. — Вот ведь дерьмо. Пойдем на кухню. Пойдем, брось свои лапти! Вера хмурилась. «Волнуется». У нее с юности была эта занятная черта: будь то огорчение, беспокойство или испуг, светлые и пушистые брови Веры сдвигались к переносице. Многих такая особенность пугала, казалась признаком дурного характера, а Борис всегда знал, что Вера в момент стресса переставала следить за лицом. Конечно, на работе она тщательно контролировала каждый мускул, но вот при своих... Почему-то теперь эта деталь растрогала и успокоила. Квартира стала светлее и даже как будто больше. «И чего я должен был ругать? Нормально сделали. Ну, я бы плинтуса посмотрел, а так...» Вера усадила Бориса за круглый стеклянный стол на кухне, украшенный косым-кривым — «Абстрактным?» — кувшином с сухоцветами. Загремела посудой, захлопала дверцами огромного зеркального холодильника. — Кофе или чай? — Чай. — Отлично, а какой?.. Погоди, я помню. Черный с лимоном. У меня осталась твоя кружка. Сейчас погрею тебе рыбу с рисом, ладно? — Вера застыла у раковины, судорожно сминая полотенце. — Черт, прости. Я так охренела, когда тебе позвонила... — Все в порядке, — улыбнулся Борис и сам удивился тому, что сейчас произнес. — Ну, то есть... В порядке примерно ничего, но знаешь, я-то в порядке. Со мной ничего не случилось, так что... Вера села рядом, доверительно прикоснулась к запястью. Выдержав паузу, попросила: — Борь, можешь мне все рассказать? Только прям все. Потому что я хочу помочь, — выложила на стол из кармана пачку «Чапмана» с шоколадом. — Не торопись. Просто, пожалуйста... Обыкновенно в моменты сильного волнения Борис чувствовал, что его лицо вспыхивало жаром — точный признак того, что он покраснел как рак, но теперь ощущался лишь холод, забористый, идущий от головы и вниз к стопам, как если бы Борис утром зашел в ванную и, забывшись, включил душ, окатив себя ледяной водой, застоявшейся в трубах. Во рту пересохло, язык не слушался, было странно и стыдно сидеть вот так и, опустив взгляд на кафельный бело-серый пол, рассказывать совсем все. Про то, зачем именно Матвей приехал в Волоколамск, кто такой Стас и что они вдвоем делали. Вера не перебивала его, хмурила брови и крепче сжимала запястье Бориса. Насколько тяжело начинался рассказ, настолько же трудно его казалось закончить. Борис говорил и говорил, крепко затягиваясь непривычно сладкими сигаретами. Объяснял ситуацию с «гнездом», делился опасениями Гули по поводу того, кто именно Матвею навредил, докидывал свои идеи, почему так произошло: — Он же собирался с этим Стасом прекратить общение. Причем все сам. А я, дурак, поверил, что от этой затеи ничего не будет. И звонил он вчера невпопад. Говорил... чудно. Про то, что именно ему сказал тогда Матвей, упоминать не захотелось. Стыд пересилил, Борис и так разоткровенничался больше, чем вообще собирался. И хоть Вера никак не показывала ни отвращения, ни злости, все равно... «Прийти к бывшей жене и распинаться о том, какие у тебя криминальные мутки с твоим мужчиной... Е-мае, я реально маруха». Наконец поток мыслей иссяк, закончились и сигареты, а поставленный Верой чайник давно остыл. — Значит так. Ты никуда не поедешь, останешься с нами, — объявила Вера, качнувшись на стуле. — Погоди. Пока не спорь. Ты останешься с нами. Так и ближе, проще в случае чего подорваться. И мне спокойнее, не хочу, чтобы ты варился в этом в одиночку. Погоди. У меня есть знакомая. Адвокат. Специализируется на всяких серьезных делах. Я с ней созвонюсь. Ничего такого не расскажу, не волнуйся. Но будем ее иметь в виду, она очень адекватная и в целом замечательная дама. Ладно? Борис кивнул. — Хорошо, — Вера, наконец, перестала хмуриться и улыбнулась, мягко, словно бы слегка виновато. — Пока больше ничего придумать не могу, но мы придумаем, это я тебе обещаю. — Спасибо, — Борис попытался улыбнуться в ответ, но у него внезапно свело желваки и ком, копившийся в горле с самого утра, вырвался болезненным кашлем. «Аж в глазах защипало». Борис потер веки, растерянно взял у Веры салфетку. — Ты... Рыбу-то хочешь? Ели они уже в тишине, только из кабинета доносилась однообразная расслабляющая музыка с какими-то восточными дудками и изредка, но шумно пересыпающимся песком. После завтрака-обеда Вера вытащила Борису простыню и одеяло, постелила на раскладывающемся диване посреди голубой гостиной, увешанной фотографиями в минималистично-белых рамках. — Тебе бы поспать по-хорошему. Нет? Полежи тогда. Я могу у Алисы поискать твоего Солженицына, хотя... Нет, лучше не его. — Вер, спасибо, но... я так-то не ребенок. Найду, чем себя занять. — Да-да, ты прав. Тогда я пока отойду, раздам звонки, не скучай без меня, лады? Проще сказать, чем сделать, пускай то, что испытывал Борис, едва ли называлось скукой, но чем-то отвлечься правда хотелось. Пройдя вдоль стен, он переключил свое внимание на фотографии. Вот маленькая Алиса в клетчатом комбинезоне стоит на сцене в детском саду, таращится в объектив испуганными влажными глазами. Ее тогда заставили читать стихотворение про слоненка, она репетировала его с утра до ночи, но в итоге так растерялась, что молча подержала микрофон и ушла. «Кто из нас догадался это сфотографировать? Наверное, бабушка с дедушкой». На соседнем снимке Алиса идет в первый класс: она стоит на крыльце школы в окружении одноклассниц, гордая, в брючном костюмчике и с букетом гладиолусов. Все на снимке хорошо, только немного неожиданно, что Алиса подстрижена максимально коротко, почти под мальчика. «Это она сама себя решила "украсивить", а мы ее потом утром в четыре руки брили и стригли. И шли втроем на линейку как семья скинов...» Борис тихо усмехнулся, пробежался взглядом по другим фотографиям, на них Алиса становилась все старше и выше. Тут висели и их снимки втроем, и с Верой, и с ее родителями. «Проклятье, как я Алисе-то объясню, что я здесь забыл?» Следовало бы обратиться с вопросом к Вере, она наверняка подобрала бы самые правильные слова, но Борис внезапно не нашел в себе сил идти и в очередной раз о чем-то договариваться. Поэтому он сел на диван и замер в молчаливом ожидании. Навалилась усталость, серьезно, не в его годы вот так бессонно носиться по городу, да к тому же после плотного рабочего дня. Борис завалился на бок, прислонившись щекой к плотно набитой и прохладной подушке. Следом нагрянула и тревога, прозрачным одеялом она окутала его с головой, окончательно прижав к дивану. Виски сдавливало знакомой пульсирующей болью, спину ломило, сердце стучало громко, его удары отдавались в левое плечо. «Вера права, мне реально надо поспать». Но сон категорически не шел. Ко всему прочему в груди занималась... Обида? Или нечто похожее на нее. Зачем Матвей все это затеял? Куда собрался? Почему не посоветовался или, по крайней мере, не предупредил? Почему он бросил его, Бориса, в неизвестности? Опять. «Гуля запросто могла бы не позвонить мне. И все. Ищи свищи. У меня ни адреса его, ни данных. Я так-то и имени его полного не знал», — сделалось неловко уже за себя. Перед глазами вновь замаячили картинки из прошлого: Алиса в детском саду, в школе, они с Верой по возможности рядом, где-то там, за кадром с фотоаппаратом, все трое невероятно разные, но все же дружные. Они были настоящей семьей, даже теперь, живя друг от друга за сотню километров, они ею и остались. А что у Бориса с Матвеем? Да-да, они вроде как объяснились, поддерживают связь и приятно проводят время, но по сути они друг друга не знают или знают недостаточно, если Борис в который раз оказался не у дел, вынужденный по сути только ждать и надеяться... «На что? Мать твою, на что я вообще надеюсь? Что он возьмет и поменяется? Дело ж не в Стасе, точнее не в нем одном. Я вроде стараюсь поступать правильно, но, видимо, плохо. Он мне не доверяет? Черт, я сам уже не уверен, могу ли ему доверять». Вот так полусидя-полулежа и полубодрствуя Борис дождался сумерек. К тому моменту тело сделалось настолько ватным, а мозг — пустым, что не сразу удалось заметить шевеление в прихожей и полоску света оттуда, просочившуюся в гостиную по светло-бежевому ковру. Алиса заглянула в гостиную после предупредительного стука в дверь. «На ней та новогодняя футболка. Значит, мы с Матвеем правда угодили». — Привет, пап. — Привет, — Борис с трудом изобразил на лице подобие улыбки. — Прости, я внезапно на вас свалился. Случились кое-какие дела и... — Мама сказала. Матвей в больнице, — Алиса присела рядом с Борисом на диван, от нее пахло зимней улицей и древесными духами. — Все серьезно? — Нет. То есть да. Он пойдет на поправку, как мне сказали. Просто он вляпался в нехорошую историю, — Борис коротко похлопал Алису по колену. — Но все в порядке. Это вас никак не коснется. И я не буду вам с мамой надоедать или как-то сильно занимать место... — Пап! — перебила его та с укором. — Речь же вообще не про то. — Да, ты права, — торопливо согласился Борис, одернул замявшийся свитер. «Такое чувство, что я мощно напортачил и жду от всех нагоняя, а его все не происходит. Надо бы как-то ее успокоить, но я понятия не имею как». Алиса явно тоже судорожно подбирала слова, поэтому Борис сменил тему, легонько толкнув ее в плечо: — Красиво тут у вас. А мама боялась, что мне не понравится. — Она боялась, что ты будешь переделывать. Помнишь, как когда ты сломал руку... — Да это была трещина. — Неважно, пап. Мама вызывала сантехника, а ты потом в тот же вечер все чинил заново. — Да потому что криворукий, сделал так, что все б развалилось на раз-два. — Да... — протянула Алиса. — А ты намочил гипс и пришлось ехать обратно в травмпункт. И ты еще сильнее повредил руку. — Там была очень свирепая медсестра. Она обещала, что если я опять к ним приду, она мне спицы вставит... Судя по тону не в больную руку. — О, а помнишь!.. — Алиса придвинулась плотнее, ухватив Бориса за рукав. — Как ты мужика из пальто вытряхнул? — Чего? — Ну когда какой-то пьяный мужик к нам в подъезд завалился сса... Не важно. Ты его поймал за шкирку, и он выскочил из пальто и убежал. Ты ему хотел пальто вернуть, а он от тебя еще быстрее убежал. А. И потом ты повесил пальто на столб и караулил, чтобы никто другой его не забрал. — Да, что-то такое припоминаю... Некрасиво вышло. Нет, подъезд пачкать не надо, но и человека на улицу без верхнего... Нехорошо. Не май месяц был. И откуда ты это знаешь? Ты тогда еще не родилась. — Мама рассказала. — Это не та история, которой я бы гордился. — Зато она смешная. Я это все к тому, пап, что ты, может быть, и выглядишь сильным и свирепым и иногда плохо выражаешь свои мысли... Но на деле ты очень заботливый и добрый. И часто берешь на себя больше, чем надо. Борис смущенно почесал шею. — Вот как? Спасибо... Алиса кивнула и, чуть помедлив, прижалась к его руке лбом: — Пап, все в порядке, если ты не в порядке, — тут же фыркнула. — Звучало странно, я знаю. Я тоже плохо говорю, когда... — Нет-нет, я все понял, — заверил ее Борис. — Спасибо. Мне очень приятно. Внимание опять привлекли фотографии на стене, в сумерках они виделись еще более важными и по-своему волшебными.III
Борис с трудом перетерпел ночь с субботы на воскресенье. С семи он был уже на ногах. Максимально бесшумно собравшись, выскользнул из квартиры. В первую очередь купил себе сигарет, сразу блок, чтобы больше не бегать и не стрелять у Веры. В больнице обещанная ему Софа, очень хорошенькая губастая женщина лет тридцати, сладким шепотом заверила, что беспокоиться не о чем, Матвей пришел в себя, его состояние постепенно нормализовалось, и что завтра Борис мог прийти в часы, назначенные посетителям, и провести с ним целых сорок пять минут. В конце прибавила, что нужно принести полотенце и бритву. — Судя по всему, ваш брат ею исправно пользуется. Борис испытал долгожданное облегчение. Выяснив, что Матвею ничего не угрожает — по крайней мере, в плане здоровья — он мог, наконец, спокойно просчитать дальнейшие шаги. «Для начала куплю полотенце и бритву. И себе пачку трусов с носками, черт возьми, я сам как идиот уперся в Москву налегке». Борис написал сообщение Гуле, где вкратце обрисовал ситуацию, та ответила незамедлительно. «Значит, не спала. Или тоже с ранья вскочила». Гуля так же отчиталась по ситуации: у знакомых знакомых в Узуново нашлась квартира под съем, они с Никитой Кимычем сложились и заплатили за месяц. Кешу изменения в относительно сложившемся распорядке вещей напугали, он почти потерялся на вокзале, но теперь, успокоенный мультфильмом, смирно пялился в планшет, не мешая разбирать немногочисленные вещи. — ...в общем, не пропадем. Спасибо, что держите меня в курсе, Борис Иванович. Уверяю вас, я этого не забуду. Вы навестите Матвея завтра? Чудесно. Передайте ему, что в нашу следующую встречу я его придушу. Поэтому до тех пор пусть не думает помирать. После Гулиного звонка от сердца окончательно отлегло. Борис вернулся домой, где его дожидались Вера с Алисой. Их отчет тоже вполне устроил. — Я договорилась с той дамой. Она готова с Матвеем связаться как только так сразу, — объявила Вера гордо, а Алиса предложила вместе пойти в магазин. Бориса слегка грызла совесть — так, покусывала за левую пятку — что он пока не был готов внятно объяснить дочери, почему его так волновала судьба Матвея, хотя что-то подсказало, что она как будто догадывалась. Уж больно решительно и вместе с тем спокойно подбадривала Бориса, предлагала чуть ли не вдвоем поехать к нему. «Нынешние дети страшно догадливые. Или только наша Алиса такая? В любом случае, ей рано пока... Да и не до того, у нее вон Ксюша, учеба. Последнее, чем ей надо заниматься и о чем волноваться — это личная жизнь родителей», — но в то же время Борис с удовольствием бродил с Алисой по знакомым улицам, подмечал изменения, исправно слушал истории про школу и даже согласился посидеть в «Старбаксе». — Пап, ты только не накручивайся, ладно? — Я и не собирался. Алиса согласно тряхнула головой, но так поджала губы, что Борис смекнул — она ему не поверила. «Что ж, справедливо. Еще немного, и я начну вертеться волчком, — образ получился дурацкий, но чертовски верный, потому что каждую свободную минуту Борис сочинял что и как ему сказать. — Это должен быть серьезный разговор по душам. Я не буду кричать на него или что-нибудь вроде того, просто хочу понять и чтобы он меня понял». Когда наступил понедельник, Борис был во всеоружии: он остыл, продумал каждое слово, собрал очередные пакеты и искренне ждал их с Матвеем встречи. На проходной встретила все та же Софа, проводила на третий этаж, выкрашенный бледно-желтой краской. Внутри пахло лекарствами и спиртом. Чинно шагая за Софой по освещенным белыми лампами коридорам, Борис с любопытством озирался. «Так-то в больнице я ни разу не лежал. Веру в родильное отвозил, встречал и забирал. Но я ничего, кроме кулька с Алисой, вспомнить не могу». Вид пациентов в халатах пробуждал жалость, что сильно мешало оставаться в состоянии «всеоружия», а уж когда Софа указала ему на нужную палату, уточнив щебечущим голосом, что у них сорок пять минут, Борису и вовсе на короткий миг поплохело. Палата была… обычная? По крайней мере, никаких наворотов или ужасов он не обнаружил: четыре койки, две из которых свободны. Койку ближе к окну занимал долговязый парень в очках лет двадцати, койка же Матвея располагалась ближе ко входу, он лежал на боку, отвернувшись от двери, но Борису хватило вида растрепанных седых волос, чтобы запросто его узнать. — Матвей, спишь? Тот встрепенулся. — Ой, — от этого заветного слова стало одновременно и хорошо, и больно. — Привет... Матвей попытался приподняться, оперевшись о край койки, стало видно сбитые в кровь костяшки и содранную вдоль рук кожу. Борис отмахнулся. — Не суетись, — сел рядом на скрипучий стул, поправил халат на плечах. — Как ты? — В порядке. Меня подлатали. Особо ходить пока нельзя. До туалета провожают… Ха. Чувствую себя, как в детском саду. — А что врачи говорят? — Сказали, что мне очень повезло, потому что когда в живот, это вроде очень страшно... Честно, я мало что разобрал. — У тебя не задет ни желудок, ни кишечник. — Ой, да ты сам все знаешь! Ведь вроде нельзя не родственникам? А, точно, ты же мой брат. Прости-прости... — стараясь уйти от темы с подлогом, легонько похлопал себя по боку. — Зато теперь у меня будет на один шрам больше. Это... Сделает меня круче, да? — рассмеялся Матвей и, коротко покосившись на дверной проем, добавил шепотом. — Ко мне сегодня уже приходили... Борис понимающе кивнул: — И как? — Ой, честно, не знаю. Они говорили про заявление. «Логично. Перо под ребро». — А ты что? — Я?.. Сделал вид, что еще квелый и ничего не соображаю. Они сказали, что придут завтра... А. Пришлось, правда, сказать, что я знаком со Стасом. Ну потому что... А как? Если они придут в «гнездо», соседи покажут, что видели меня, да и ребята... — Ребята — нет, — заверил Борис. — Все снялись. — Ой, и Гу?.. — словно опасаясь называть всех по именам, уточнил Матвей. — Хорошо... — смяв уголок одеяла, с оглядкой на не обращающего на них внимания соседа, добавил. — Очень страшно. Если вдруг они что-то узнают... И про Стаса не понятно, он... Ой... М-можно я потом? Не хочу здесь. Вдруг... С-спасибо, что пришел и слушаешь... — слабо улыбнулся. Борис неосознанно усмехнулся в ответ, а сам продолжил рассматривать заметно исхудавшее — хотя куда уж худее — лицо с редкой и светлой щетиной. Бледная кожа отдавала в зеленый, при желании запросто можно было увидеть сетку из сосудов вокруг век. «Еще пижама эта. Он в ней на жертву Освенцима похож», — с тоской подумал Борис и нервно потер висок, где вновь занималась пульсирующая головная боль. Ужасно хотелось обнять или, по крайней мере, просто прикоснуться, но в любой момент в палату могли зайти медсестры или сосед Матвея мог вдруг отложить телефон с наушниками, да и в целом в стенах больницы давать волю чувствам как-то странно и боязно, поэтому Борис открыл практически полупустую тумбочку, где из вещей был только телефон с зарядкой, майки с бельем, два комочка носков, папка с документами да пачка носовых платков, и принялся раскладывать по полкам покупки, тихо объясняя: — Я взял пока по мелочи. Ну и нужное самое. Зубная паста... Это простая, как ну... У меня была, короче. Футболки и штаны. Они просторные, не то, что твои. Вроде как удобно. Прости, если с размером не угадал. Если что, я новое принесу. Ну и вот, — аккуратно выкладывая из отдельного пакета гостинцы. — Яблоки, апельсины, груши. Все мытое. Немного, чтоб не портилось, потом еще принесу. Печенье... Честно, понятия не имею, вкусное оно или нет. Я смотрел в Интернете. Там сказано, что в больницу можно покупное, с датами изготовления и сроком годности. В конце Борис закинул половину блока «Мальборо» и зажигалку, внезапно тумбочка оказалась забита под завязку, так что «Дуэль сердец» Барбары Картленд пришлось класть сверху. Борис лишь теперь сообразил, с каким неудачным названием он выбрал книгу, замялся: — Если ты ее читал, я другую принесу завтра и... — он повернулся к Матвею и напоролся на грустно-ласковый взгляд. Растерялся. Забыв про осторожность, ухватился за тощую руку, невероятно холодную и слабую. Матвей кое-как пожал ладонь Бориса в ответ. — О-ой, прости, — задрал голову к потолку, чтобы не дать вытечь слезам, жалобно рассмеялся. — Спасибо т-тебе. Это т-так приятно... — Да нормально, — Борис придвинулся ближе, чтобы заслонить собой и халатом их рукопожатие. — Н-нет-нет, Борь, я не про... прости, я т-так виноват-т, я обещал-л и... Я снов-ва теб-бя б-б-бросил... Матвей судорожно цеплялся за него пальцами, словно силясь удержать и удержаться от рыданий, вместе с тем не повысить голоса, на это было невозможно тяжело смотреть, но Борис не отворачивался, терпеливо ждал и изредка поглаживал большим пальцем узкое запястье. — Эй. Я не злюсь, ладно? Вернее, злился. Но не сейчас. Сейчас я просто рад, что ты жив и что ты пойдешь на поправку. Остальное — это потом, ладно? — Матвей часто закивал, размазывая выступившие слезы по щекам. — Хорошо. Я пока здесь. Так что не спеши. Оставшиеся сорок минут говорили все тем же полушепотом. Матвей расспрашивал обо всем и сразу. Когда до него дошло, что Борис перебрался на несколько дней в Москву, снова разволновался, но быстро успокоился, когда узнал про то, что его пустила к себе Вера. — Эт-то очень зд-дорово... Слушал про то, как все за него волновались, смущался. Прилежно съел почищенный Борисом апельсин и надкусил грушу, хвалил их так, как будто ел фрукты из сада Гесперид, а не с Черемушкинского рынка. Быстро устал, так что к концу посещения с трудом держал глаза открытыми, но продолжал демонстративно бодриться. Прощаясь, попросил: — Ты придешь? Если ты не занят, я бы хотел... — Приду, — заверил его Борис и, впустив в палату суровую уборщицу, вышел, неловко махнув напоследок. Вся ситуация ощущалась странно. До встречи с Матвеем в голове колготилось столько мыслей и слов, в том числе злых и сварливых, а в итоге едва Борис оказался в палате, все раздражение — как рукой сняло. Вид бледного, перепуганного Матвея обезоруживал, так что Борис не врал, когда говорил, что не сердился, за него, впрочем, это охотно делала Вера, которая хоть и старалась звучать вежливо, то и дело прыскала ядом, пока они вечером, сидя на балконе, вкратце обсуждали все новости. — ...пойми меня правильно, — просила она, сбрасывая пепел в банку из-под каких-то иностранных карамелек. — Я рада, что ты рад. Я не рада, что Матвей может втянуть тебя в какую-нибудь историю. Он, может, и славный человек, но если он тебе как-то навредит, даже неумышленно, я его из-под земли достану. Борис смущенно чесал затылок и дымил, наблюдая за тем, как внизу под оранжевым светом фонарей бродили укутанные и вялые собачники. — Да как он мне навредит, Вер, он ж безобидный. — Он — да, а Стас этот? А полиция? Я тебя второй раз в тюрьму не пущу. Борис коротко рассмеялся: — Напишешь записку для освобождения? — Как же не вовремя ты становишься веселым, — нахмурилась та. — Я серьезно, Борь. — Я тоже совершенно серьезный. Мне ничего не будет, я вообще тут сбоку припеку. Максимум, за что мне предъявят, за то, что я — содомит. Вера задумчиво покрутила окурок между пальцев, прежде чем щелчком закинуть его в банку, вздохнула: — В любой другой ситуации я бы обрадовалась, что ты так смело это произносишь. Но, во-первых, опять не вовремя. Во-вторых, сомневаюсь, что лягавки такое слово смогут грамотно записать. — Вера. — Что «Вера»? Так-то я бывшая жена арестанта... Бывшего... В любом случае, по фене ботаю только так. Волнуюсь я. — Я тоже, — честно признался Борис. — Ага. Только я — за тебя, а ты — за него. У нас цепная реакция. Эх, — Вера нежно похлопал Бориса по плечу. — Ты знаешь, я не так боюсь, что за тебя возьмутся, сколько того, что тебе разобьют сердце. — Вера, ой. — Погоди-погоди. Ты же добрый, эмпатичный. Если тебя растрогать, ты не знаешь, что такое слово «нет». — Я не знаю, что такое «эмпатичный». — Врешь. — Вер, все в порядке. Я ж не мальчик уже. Ну или такой... Местами седенький. Справлюсь, как-нибудь, — Борис доверительно коснулся чужого локтя, заглянул в карие глаза, в них, невзирая на строгость, лучилось тепло, хотя вполне вероятно, это были отблески от пронзительно ярких уличных фонарей. Вера угрюмо поджимала губы, терла переносицу, но больше не спорила, лишь прибавила как бы в качестве «точки» в их разговоре: — Я все понимаю, но если он еще тебя вот так бросит, я ведь реально его откуда угодно достану и сама... А. Ладно. Молчу. И кстати... У меня «Чапман» закончился, делись своей гадостью. Борис щедро отсыпал ей «Мальборо» и, прислушиваясь к себе, в очередной раз убеждался, что больше совершенно не чувствовал себя брошенным, скорее как раз наоборот.IV
Теперь они как бы поменялись с Матвеем ролями: Борис приезжал к нему с умеренно тяжелыми пакетами, покупал фрукты и одежду, потому что вещей, что передала Гуля, оказалось недостаточно, смешную дутую куртку, пропитанную кровью, забрала полиция, а выпускать на перекур в одной пижаме Матвея, естественно, никто не собирался. — Ой, я как будто в школу вернулся. — Смотри, растешь. До этого ты вроде про детсад говорил. — Ой, точно-точно! — смеялся Матвей, любовно оглаживая полы нового фетрового пальто. — Знаешь, у нас не запрещали курить, отвели специальное место, поставили там мусорки. И да, без курток нас не выпускали, чтобы мы не простужались. — Ты сейчас серьезно? — Да! Ты мне не веришь? Борис улыбался. Они бродили по территории больницы, пили невкусный кофе из автоматов, в момент их встреч становившийся относительно недурным. Матвей быстро шел на поправку, искренне радовался каждому появлению Бориса и так же искренне огорчался, когда тот уходил, хоть и старался всеми силами это скрыть. Там же, прогуливаясь вдоль корпусов, Матвей понемногу и с трудом делился их историей со Стасом: — Мы повздорили. Очевидно, да?.. Я должен был навести справки об одном из надзирателей, работавших на нашем этаже, когда Олега убили. Надзиратель давно вышел на пенсию, переехал в Москву с семьей. Мне надо было найти его точный адрес и узнать, когда он остается дома один. И я вот как представил, что буду сидеть и выслеживать его, его родных и так далее… ой, я бы мог соврать, что я пожалел самого надзирателя. Знаешь, у него семья, он постарел, обрюзг, но нет. Во-первых, он и человек был гадкий и часто отправлял в карцер тех, кто ему просто не понравился. А во-вторых, звучит эгоистично, но мне стало жалко себя. Что я вот так послушно делаю то, что мне не то что не нравится, это же очевидно! Делаю то, из-за чего мне стыдно и страшно. Ой, неважно!.. — Матвей дергано отмахнулся и почти сразу ухватился за свой бок. — В общем, я нашел адрес, принес его Стасу. Мы договорились встретиться на пересечении Калужского шоссе и МКАДа. Из данных я принес ему только адрес, заодно собрал вещи, ну, знаешь, самое необходимое, чтобы какое-то время пожить не в «гнезде». Чтобы внимания не привлекать, ну и вряд ли бы Стас разрешил мне там оставаться, — заискивающе и вместе с тем виновато заглядывая Борису в лицо. — О тебе я тоже думал, но побоялся, что если сразу приеду, то тогда Стас точно и тебе навредит. — Ты «думал»? — Д-да, сейчас я понимаю, как это глупо звучит. Я ведь правда считал нас друзьями, и что если постараюсь, то Стас поймет. Вспылит, покричит, а потом… В общем, мы подрались прямо на перекрестке, на обочине. Боец из меня откровенно так себе, — Матвей вновь провел пальцами по боку. — Мне кажется, он сам от себя такого не ожидал. Последнее, что помню, как он же меня и пытался перевязать. А дальше скорая и вот это все… Скорее всего, Стас скорую и вызвал. — Ну так-то он Гуле и звонил. — И телефоны наши «рабочие» выкинул, — шепотом. — По крайней мере, полиция про них ничего не говорит. Всякий раз, когда речь заходила о назревающем деле, Матвей цепенел и весь сжимался, делаясь словно бы и худее, и ниже. Борис старался его подбодрить, рассказывал про даму-адвоката: — У нее большой опыт. Деньги мы соберем. — О-ой, я все верну… — Нормально. Справимся. Подобное помогало ненадолго. Матвей натянуто улыбался и принимался взволнованно поправлять волосы, прикрывая шрам на щеке: — Очень не хочется снова в тюрьму. Понимаю, что в этот раз это будет еще более заслуженно, но… мне очень страшно. И за Стаса я тоже боюсь. — Его арестовали? — Н-не знаю. Мне они ничего не говорят. Наверное, потому что мы дружим и они во мне не уверены. Ну или думают, что мы, ну, знаешь… «дружим». Я подписал все бумаги, что они мне сунули. Может, и не узнают ничего, — Матвей попытался взбодриться. — В конце концов, до надзирателя Стас добраться не успел, так что... Борис молча кивал и, убедившись, что мимо не ходят люди, осторожно соприкасался с Матвеем запястьями, это был максимум ласки, что он мог позволить на улице. — Ты все еще злишься на меня? — И да, и нет. — Ясно... Ой, ты только не думай, что я на жалость давлю или вроде того, я понимаю, что заслужил после того, что сделал и... — Нет, не понимаешь, — вздохнул Борис. — Слушай, я уже говорил, не мне болтать о доброте и этом... Как его... Всепрощении. По сути я и Стаса осуждать не могу, потому что не знаю и местами не представляю, как ему жилось и через что он прошел. Я рад, что ты сообразил с этой истории соскочить. Это отлично. Меня злит то, что ты опять делаешь все в одиночку и молча. Что все привело вот к этому. Хотя мы вроде как выяснили, что у нас... Все вроде как ясно. — «Вроде как», — повторил Матвей грустно и опустился на скамейку под куцей елью, где они обыкновенно сидели и курили. Он провел в больнице уже пять дней, в пятницу его собирались выписывать. До сих пор у них с Борисом не получалось нормально все обсудить. То мешали медсестры или сосед по палате, то их собственная нерешительность и вездесущий страх Матвея, не представлявшего, что хуже: что Стаса арестовали, или что тот дожидается его где-то на свободе. Сам Борис тоже много и долго размышлял над тем, как бы им лучше поступить, раз за разом убеждался, что планирование — не его конек. «Да и в праве ли я использовать слово "мы", когда речь заходит про меня и Матвея?» Был последний январский день, тусклый и чумазый из-за бесконечной слякоти и грязи под ногами. Борис по привычке прикурил две сигареты, пока Матвей глядел на серые тучи, сквозь которые изредка пробивались солнечные лучи. — Я сказал грубость? — спросил Борис, когда от его сигареты осталась ровно половина. — Что? Ой, нет! Я наоборот согласен. То есть... Ты мне безумно нравишься. Погоди, пожалуйста, не отворачивайся. Я знаю, ты не любишь эту всю нежность, но я сейчас не про нее, — Матвей придвинулся ближе. — Боря, ты мне нравишься. Настолько, что мне захотелось меняться. Боря, мне сорок два. И я захотел меняться. Провести с кем-то больше, чем одну ночь. Рассказать про себя. Звонить и ждать звонков. Присылать глупые сообщения. Впервые возразить Стасу... Когда он схватился за нож, я подумал о тебе. Ну... Что если меня вот так прикончат, то ты даже не узнаешь. Или узнаешь из какой-нибудь криминальной сводки. П-прости, ужасная шутка. — Ага, — хмуро согласился Борис и в одну затяжку докурил до фильтра. — Прости… — Пожалуйста, перестань извиняться. Матвей торопливо кивнул и понурил голову. «Как будто я его бить буду, ей-Богу». Борис выдержал паузу в полминуты, почудившуюся ему вечностью, заговорил самым мягким тоном, на какой он вообще был способен, особенно после «Мальборо». — Мне приятно, что ты обо мне подумал тогда. Мне обидно, что ты не подумал обо мне «до». Нет, теперь ты подожди! Сам сказал, я не люблю нежность, — «Хотя это неправда», — поэтому не перебивай. Раз я тебе нравлюсь, то будь добр учитывать и меня тоже, когда решаешь поступать, как самонадеянный дурак. Потому что я могу тебе помочь. Я тебе больше скажу, я этого хочу. — Борь, это очень приятные слова… — И ты знаешь, что это не просто слова. — Знаю. Но каждый раз не верю, ой, нет! Тебе-то я верю. Я хотел сказать, что не верю, что заслуживаю этого, — Матвей плотнее запахнул полы пальто. — Я меняюсь благодаря тебе, но… недостаточно быстро. — Я тебя не тороплю. — Боря, — шепнул тот так проникновенно, что у Бориса свело челюсть. — Ты очень добрый. Иногда мне кажется, что слишком. И еще мне кажется, что я никогда не буду достаточно хорош для тебя. Я не стану моложе, скорее наоборот. Я вряд ли сильно поумнею или найду хорошую работу. Я привык жить как перекати-поле. Мне тяжело и страшно где-то осесть надолго. И что бы я ни делал, я всегда буду помнить, что мое место там, у шконки. Борь, я живу с этим чувством больше полжизни, его вряд ли получится вытравить из меня… ой, я и не знаю чем. Стас и «гнездо» были опорой и напоминанием, что где-то есть люди, которые меня понимают и которым я нужен, пускай и не всегда как человек, но как умелые руки или информатор. Борь, скажи честно, ты правда хочешь со мной, таким вот, возиться? Борис смерил его испытующим взглядом, откашлялся в кулак. — Давай так, я буду говорить, а ты — загибать пальцы. Смотри, мне скоро тоже сорок. У меня образование — школа, плюс курсы при тюрьме. Живу в Подмосковье в старом доме… — Отличном доме, — возразил Матвей. — Погоди, ты загибай. Живу в старом доме и до жути не люблю из него вылезать. Серьезно, Москва — гребаный муравейник, тут можно свихнуться. Я сидел за убийство. Пью. Могу уйти в запой. Плохо подбираю слова. Что еще?.. разведен. — Борь, для меня это скорее плюс. — Да? Ну тогда разогни обратно. Матвей рассмеялся, впервые за тот день звонко и искренне, послушно разогнул большой палец на левой руке: — Получилось поровну. — Разве? По-моему, ты где-то смухлевал. Неважно. Вывод-то один: мы оба жили бестолково и грустно. Я бы, наверное, посчитал это нормальным. До прошлого лета. Но знаешь, теперь я точно скажу, что без тебя моя жизнь потеряет и краски, и смысл. Матвей изумленно округлил глаза, растерянно приоткрыл рот, так что Борис успел добавить: — И если что, я не против того, что ты — перекати-поле. Я не буду привязывать тебя к себе и насильно держать под боком. Хочешь — уходи, уезжай, улетай. Только это… не пропадай и помни, что я тебя всегда жду. — Борь, перестань. Я же целоваться полезу. — Выходит, мы договорились, да? Матвей расплылся в счастливой улыбке и разрешил заправить себе волосы за ухо и даже погладить по шраму. Тот ощущался приятно горячо и гладко под пальцами. «Или это у него жар, потому что я его увел далеко и надолго и заставил волноваться?» — Могу я признаться еще кое в чем? — Валяй, — согласился Борис, а про себя подумал, что откровений ему хватит теперь на год, а то и два вперед. «С другой стороны, чего я ворчу? Он жив и почти здоров, а больше я в общем-то и не просил». — Когда мы со Стасом сцепились, я подумал еще о кое-чем. О родителях… — Матвей стал нервно сдирать засохшие корки с медленно затягивающихся костяшек. — О том, что я перед ними так и не извинился. Плевать, если они считают меня плохим сыном или позором семьи, я просто хотел бы увидеться с ними еще раз, — на костяшках выступили круглые капельки крови. Борис бережно перехватил руку Матвея и уложил к себе на колено. — Увидишься. И не раз. Тот вновь часто закивал и, помедлив, прислонился к его плечу. Сделалось тепло, мягко и по-настоящему спокойно. Матвей шмыгнул носом. — Прости, я с-снова реву… Ой! Ты просил не извиняться, п-прости… Черт!.. К-какая глупость. — Все в порядке, — заверил Борис, доставая им по очередной сигарете. — В порядке быть не в порядке.V
Матвея выписали в пятницу. Борис встретил его с такси и сразу же повез к адвокату в офис, а оттуда уже к следователю. Подготовленный и успокоенный со всех сторон, Матвей почти не дрожал и, судя по словам все той же знакомой Веры, держался весьма достойно, но вышел он все равно понурым и уставшим, как если бы провел в компании следователя весь день. — Стас у них. Он отказывается с ними разговаривать. Я надеялся, что все же можно как-то забрать заявление, но ему дают сто двенадцатую... И, кажется, они хотят проверять его дальше. Не знаю. Я всегда тупею, когда вижу людей в форме... Адвокат обратила их с Борисом внимание на то, что Стаса арестовали сразу после того, как за Матвеем приехала скорая и полиция, и что, вероятнее всего, опасения их подтвердились, и Стаса в действительности заподозрили в чем-то, кроме банальной поножовщины на большой дороге. Она тут же добавила, что если что-то пойдет не так, она по-прежнему будет работать с ними, и договорилась о новой встрече, пообещав предупредить, когда Матвея попросят явиться на предварительное слушание: — Но думаю, что в вашем случае оно не потребуется. Дело они должны рассмотреть в течение двух недель с момента подачи заявления, раз у них на руках есть подсудимый. Не беспокойтесь, сейчас вам точно ничего не угрожает, — успокоила она их, больше обращаясь к Борису, чем к устало-рассеянному Матвею. Напоследок дама-адвокат тепло попрощалась с ними, попросила передать от нее Вере «большой и горячий привет» и отправилась обратно в офис. — Ты как? — уточнил Борис, отойдя от участка на приличное расстояние и осторожно забирая у Матвея пакет с его пожитками. — А? Ой. Нормально-нормально. То есть... Страшно. Т-ты знаешь, как я боюсь их, но та женщина мне помогала, объясняла им, что у меня стресс и вот это все. — Про что спрашивали? — Борис поморщился от того, насколько очевидный вопрос умудрился задать. — Про Стаса. Как познакомились, почему подрались. Я честно сказал, что мы вместе сидели и что мы оба были с розочками. Кажется, им после этого стало все понятно, ну, знаешь, по-своему. Эта женщина посоветовала честно сказать, что я ночевал в «гнезде», чтобы у них не было ощущения, что я это скрываю. Еще мы показали им справку из ШДИ, что я там официально устроен. Чтобы я выглядел как приличный и не подозрительный гей с тяжелым прошлым. Последнее замечание слегка смущало, но Борис догадывался, что такой портрет будет правда удобен им всем. «Странно, что меня они пока никак не привлекали. Так-то я в больнице кучу раз отсвечивал. Ну, может, потом». — В целом все удачно, да? Тебя же они никак не трогают? — Ой. Меня — нет. А вот Стас... Как он там? Ему же тоже в тюрьму нельзя. С кольцом вафлера и вот с этим всем... Борис не стал говорить, что Матвею следовало бы думать о себе, просто предложил: — Вызвать такси? — Ой, нет. Давай пешком. Ну или на метро... Я справлюсь, честно, так хочется пройтись, и мне надо подготовиться, — добавил он, виновато улыбнувшись. Следующей остановкой был дом Веры. Она хотела познакомиться с Матвеем, а тот выразить благодарность за всю оказанную помощь, пускай и страшно переживал. Борис даже предложил вернуться и еще раз поболтать со следователем. Матвей рассмеялся, но тут же попросил ни в коем случае Вере об этом не рассказывать. Борис же ощущал небывалый прилив бодрости, он ожидал, что сам будет волноваться и перед знакомством с адвокатом, и перед общим ужином с Верой и Алисой, но видя искренний испуг Матвея, как-то расслабился. «В конце концов, кто-то из нас должен оставаться с холодной головой». Дорогой Борис старался развлекать. Когда они вышли из метро, он принялся показывать и рассказывать про закрывшуюся шиномонтажку и кулинарию, про то, что Алиса любила безе с Чайковским. Матвей веселился и с интересом оглядывался по сторонам: — Так здорово, что я могу узнать, как ты жил. Ничего, что я иду к ним, ну, знаешь, такой? — Почему нет? Обещаю, никто бить тебя в живот там не станет. Матвей не сразу сообразил, что к чему, шепотом произнес: — Ты больше шутишь. — А лучше ли? — Ой, это другое… Дверь им открыла Алиса. «Снова в новогодней футболке. Она это специально, да?» Алиса пробежалась по ним с Матвеем коротким, но очень внимательным взглядом и, казалось, все про них поняла без слов. Приветливо поздоровалась, предложила тапки, приняла у Матвея купленный по дороге торт «Лесной гость». В доме пахло едой и ароматическими свечами, тоже какими-то вкусными, пряными. Вера крикнула с кухни, что всем безумно рада, но у нее заняты руки, поэтому пусть все идут сюда и сразу садятся за стол. — Я старалась и кашеварила, чтобы не было впечатления, что Борис развелся со мной из-за того, что я хреново готовлю. Матвея восхитил образ Веры, он как завороженный смотрел то на татуировки, то на фигурно выбритые виски. — Боже, она у тебя такая красивая, — пробормотал он, пока помогал Борису накрывать на стол. — Ага. Только не у меня, а у твоего адвоката. Вера расспрашивала Матвея о его самочувствии, о том, что сказали врачи. Она хвалила его за хороший вкус и то, что Борис с его подачи начал отращивать волосы. — Нет, у него прекрасный череп, хоть сейчас в анатомический музей, но я всегда мечтала увидеть его лохматым. Сперва Матвей почти не подавал голоса, благодарно и часто кивал, косился на Бориса, который отвечал за него, но постепенно уютная атмосфера и бокал красного вина сделали свое дело. Матвей разговорился, с удовольствием и даже своеобразной жадностью расспрашивал про их с Верой молодость. На историю со стрижкой к первому классу задумчиво протянул: — Я как-то встречал скинхедов, они мне случайно помогли… Когда Вера принялась описывать их с Борисом панковскую молодость, стало ясно, что они поладили. Матвей слушал ее байки с приоткрытым от восхищения и удивления ртом. «Вообще панком была она, я в основном стоял рядом или выручал, но ладно. Главное, что они оба довольны». Борис аккуратно вышел из-за стола под предлогом упаковать оставшиеся вещи. Они с Матвеем планировали уехать на девятичасовой электричке. «Но думаю, мы можем задержаться и сесть на ту, что в половину одиннадцатого». Проскользнув в гостиную, Борис обнаружил Алису, торопливо запихивавшую ему в сумку газетные свертки. — Это кружки. Я успела. — Круто. Не хочешь сама отдать? — Не хочу их с мамой прерывать. — Понятно… — Борис переступил с ноги на ногу, не найдя, что сказать, похлопал по дверному косяку, Алиса проследила за ним с серьезным видом. «Реально, мы с ней похожи», — с лаской подметил Борис. — Пап, все хорошо, да? — Да, — без всякий промедлений. — Ты знаешь, правда очень хорошо. Алиса улыбнулась и, поправив кружки в сумке, подошла к Борису, коротко обняла. — Если что красила не я, а Ксюша. Поэтому не удивляйся, что твоя новогодняя более… стремная. Когда, наконец, настало время расставаться, Вера тихо предложила Борису: — Точно не хотите переночевать? Диван так-то раскладывается. — Спасибо, но я прям соскучился по своей берлоге. Надо тетю Надю проведать, она так-то тоже за Матвея переживала… — Он мне нравится. Миленький мужчинка, во всех отношениях. Разрешаю. Борис коротко поклонился, скрывая покрасневшее лицо. — Адвокат передавала тебе горячий привет. — Согласись, она горячая, да? — Она тебя младше. — Всего на пять лет. Зато какая рыжая бестия. С четвертым размером груди, ну? Ты ее еще в деле не видел. Тигрица! Матвей долго всех благодарил, защебетал, едва они выскочили на улицу, где впервые за несколько дней падал нормальный пушистый снег, а не смесь града и дождя: — Боже! Они у тебя такие потрясающие! И Вера такая умная женщина! Она мне объясняла, про… Ой. Забыл. Эту… Пе… пени?.. — Пенитенциарная психология. — Да-да, про нее! Безумно увлекательно! — Тебе нормально про такое болтать? — Ой, да! Я, знаешь, к себе все это прикладывал. И к ребятам из «гнезда». — Записался бы к ней на прием? — Ой, мне неловко! Но в целом… психология и вот это все… интересно, оно ведь помогает, да? Они едва не опоздали на последнюю электричку. Матвей, сильно вымотавшийся за день, долго переводил дух. К счастью, народу собралось немного, и в вагоне они сидели практически одни, устроившись на одном сиденье. Борис закинул вещи на полку, сумку с кружками бережно поставил рядом с собой. «Покажу ему, уже когда доберемся». — Как ты? — бережно толкнул Матвея в плечо. — Счастливо. — Матвей, я серьезно. — Я тоже. Особенно теперь, когда ты назвал меня по имени. Поезд тронулся. В кромешной темноте стайками вспыхивали огни мелькающих многоэтажек, их сменяли хрущевки, сталинки и частные домики, подслеповато щурившиеся на рельсы и шумные составы. Матвей отвернулся к окну, его веки то и дело опускались, так что Борис был уверен, что он вот-вот уснет. «И правильно. Врачи просили его не перенапрягаться, а в итоге мы его затаскали везде и раздраконили». В Нахабино к ним в вагон вошли сухонькая старушка и мальчик лет пяти. Они сели на следующий за Борисом с Матвеем ряд и достали книжку со сказками и принялись читать вслух. Вернее, читала старушка с выражением и на разные голоса, а ее внук возмущался всяким сюжетным несостыковкам и нелогичностью поступков персонажей. Зачем волк поверил лисе и засунул хвост в прорубь? Разве ему не было холодно? Почему он не отличил тесто от мозгов? Борис почувствовал, что и его потихоньку клонит в сон, как вдруг Матвей усмехнулся: — Мы никогда с тобой раньше не ездили вместе. — Скоро опять поедем. Сильно боишься? — Ой, нет, — зевая. — Вернее, да. Но вот мы встретились с той дамой. С твоей семьей, мне полегчало. Я, представляешь, вспомнил, что я — человек. — Да брось. — Нет, я серьезно, Борь, — Матвей заглянул ему в глаза, прислонился к его боку, обдав теплом. — То, что ты сделал для меня и делаешь, оно оживляет. Мне верится, что я этого, ну… заслуживаю? Что я важен. И сам по себе, понимаешь? — Да, — «На самом деле не особо». — Раз ко мне по-доброму относятся такие замечательные люди, значит, я чего-то стою. Значит, мне нужно стараться, чтобы их забота была оправдана. Я хочу стать лучше, — Матвей на секунду замолчал, печально вздохнул. — Мне кажется, Стас этого так и не понял. У него был только Олег, и когда тот умер, Стас для всех закрылся. Долгое время я думал, что он ненавидел всех вокруг, но в последнее время мне чудится, что больше всего он ненавидел себя. — Тебе жалко его? Матвей задумался. — Я его понимаю. Я, наверное, даже хотел любить его. Как друга. Но ему это было не нужно. — Ты злишься на него? Борису тяжело соображалось: сказка про серого зайчика с лубяной избушкой, легкое покачивание вагона, ощущение Матвея под боком, — все убаюкивало, но он усердно тер веки и кивал. — Я злился, пока он не напал на меня. Я увидел, что он испугался. И, знаешь, он же в итоге меня и спас, а мог бы бросить и продолжить… У Матвея зазвонил телефон. Он аж вздрогнул, спешно вынул его, залопотал скомканное «здравствуйте-простите», долго слушал, мычал согласное «угу». Борис напрягся, пытался разобрать, кто мог объявиться в полночь с пятницы на субботу. Но все, что он слышал, воркование старушки: — «Идет зайчик опять дорогой, плачет пуще прежнего. Eму навстречу петух с косой. “Ку-ка-ре-ку! O чем, зайчик, плачешь?” “Как же мне не плакать? Была у меня избушка лубяная, а у лисы — ледяная. Попросилась она ко мне переночевать, да меня же и выгнала”! “Пойдём, я твоему горю помогу”!» Матвей повесил трубку, рассеянно уставился перед собой. — Ну что там? — нахмурился Борис, раздраженный незнанием и отсюда бессилием. — Стас умер. — Чего? — Он повесился в камере на простыне. Борис ошарашенно оперся о собственный кулак, вытаскивая из сонной головы возможные слова утешения, как вдруг Матвей прижал ладони к груди: — Нет. Это… правильно. Он, по крайней мере, будет с Олегом… Но нам надо назад. Борис кивнул, выуживая свой телефон дрожащими от волнения пальцами. — «Подошли они к избушке, петух лапками затопал, крыльями забил. “Ку-ка-ре-ку-у! Иду на пятах, несу косу на плечах, хочу лису посечи, слезай, лиса, с печи! Поди, лиса, вон”! Лиса притаилась, молчит. Петух опять: “Иду на пятах, несу косу на плечах, хочу лису посечи, слезай, лиса, с печи! Поди, лиса, вон”! Лиса дрожит, аж дом трясется. Петух в третий раз: “Кукареку! Иду на пятах, несу косу на плечах”! Лиса выскочила из избушки, петух взмахнул косой — ее и след простыл! И стали петух с зайчиком жить — поживать в лубяной избушке».