Бессмысленность бегства, беспомощность перед лицом смерти, судьбы, проведения. Жизнь слепа, она не выбирает кому жить, кому умереть и кто расскажет твою историю. Дрим ненавидит это. Слабость и беспомощность всегда вызывали в нем отвращение высшей меры. Он с самого начала своего пути усвоил урок — если хочешь блага себе и своим любимым, то ты должен это благо сотворить сам.
«И я ведь сотворил, Уил! Никто, никто нам счастья не давал, я сам его вырвал у этого мира, и судьба была не властна над нами. Знаешь, знаешь, когда всё вокруг — неизвестность сырая, пугающая, а у тебя в руке лишь рука человека, которого ты любишь больше жизни, любишь не зная почему. Возможно я его любил, люблю потому что он был первым, что в этом мире я мог назвать своим, первый человек на моей стороне. Моя Луна…»
Уилбур помнил эти слова поразительно четко — ясность ума и трезвость удивительная, фокус зрения на малахите глаз и звёздах на щеках — он видел с каким трепетом Клэй произносил чужое имя, тихо-тихо, с любовью воистину нечеловеческой.
Смешно. Уил не чувствовал себя преданным, не ощущал ни грамма ревности, что противоречило самой его сути. Почему же?
И кажется это было так давно. Время не ждало, продолжая неотвратимый ход, и до фестиваля оставалось все меньше времени. Смерть дышала в затылок, холод конца осени ощущался убийственным, и Уилбур держал руки у свечей до ожогов и чужого крика, Техно хватал его за плечо, оттаскивая в сторону. А Уил продолжал смотреть на огонь, желая быть сожженным дотла.
Блейд смотрит на него, чуть прикрыв глаза — усталость привычная, он всегда работал больше чем следовало, стараясь сделать больше невозможного, и в этом была его неосязаемая забота. От выдыхает, отпуская Уила и возвращаясь к заточке очередного меча.
— Спасибо что помогаешь нам, Тех. Если бы не ты…
— Не нужно. Я верю и без подтверждения красноречием.
Уил кивает с улыбкой, отворачивается, возвращаясь к свече но, вопреки скепсису во взгляде Техно, он достает сигарету, закуривая от огня на кончике фитиля.
Это уже стало их комфортной нормой — Уил сидит и курит, говоря о чем-то часами, а Техно слушает, позволяя курить, Уилбур уже давно не ребенок. Не хватает только Фила и Томми возможно. Когда-то у них был маленький, оторванный от всего прочего, мирок — спокойствие вечности вместе с ликованием жизни. Были цветы, были ёлки и дубы, что кронами чесали небо, был запах чая с медом, были шуточные сражения, учащие обращению с мечом, топором и луком.
— Я не вернусь к вам с отцом, я отправлюсь к маме…
Уилбур не смотрит с сторону Бога Крови, смотрит на свечу, чей огонь колебался от ветра пещер. Техно смотрит на свои руки, на меч, он все понимает, понимает больше чем способен осмыслить смертный — сотни лет жизни, песчинки дней, и всегда с ним рядом сияли величием и озорством сапфировые глаза, а плеча всегда касались черные крылья вечного спутника. А сейчас Блэйд смотрит на когда-то ребенка, что рос под его истории и сказки, принесенные с полей битв, смотрит с теплой грустью, видя как тьма чьей-то тени будто обнимает музыканта за плечи.
Блейд улыбается Кристин, поджимая губы.
И Богиня Смерти улыбалась Богу Крови в ответ с той же светлой грустью.
Куда же уходят Боги после смерти, думает Техно, куда же ты заберёшь меня и моего ангела, когда настанет наше время?
Техно моргает, отгоняя морок. Черные локоны с блеском звёзд таят в полумраке.
— Если ты действительно хочешь этого, Уил. Если это действительно то, чего ты желаешь, — он вздыхает, опуская голову со смирением существа, которое давно ощущает смерть не как смертный. Ещё одна жизнь, что станет мифом оставив отпечаток в истории мира, — спасибо, что был с нами.
Уилбуру хмыкает тепло, вставая и направляясь к выходу, оборачивается, смотря на Блейда — красные волосы будто впитавшие кровь, золотой блеск украшений и сила сотен лет в руках.
— Спасибо что был рядом, позаботься об отце, о Томми если сможешь, и передай что мне жаль.
Пересечение улыбок-прощаний и Уилбур уходит. До февраля меньше двенадцати часов.
*
Он замирает у двери не решаясь постучать. Нужно ли? Не слишком ли это? Имеет ли он на это право? Но дверь открывается, не дожидаясь его действий, Дрим смотрит на силуэт в ночи, видит заботливые руки Смерти на плечах Уилбура, видит улыбку ночи, слышит смех звёзд. Стискивает зубы, хватая музыканта за руку и рывком заводит… Домой.
Они стояли друг перед другом, открытые знанием, ошпаренные временем, тем что все конечно. Свечи догорали, а в них тлели ошмётки веры, надежды, любви. Дрим не мог до конца поверить в эту действительность — где перед ним сейчас человек, к которому он обречённо привязан, привязан узами общих идей, тайн, ночей, привязан канатами, узлами. И Дрим не мог принять правду завтрашнего дня — дня свободы, дня потери, дня падения — то, что завтра этот родной безмерно, очаровательный до невозможности человек напротив умрет. То, что этот горящий жизнью человек так хотел сгореть в руках матери-смерти.
Он нервно сжимает чужие руки, будто убеждая себя в том, что Уилбур до сих пор здесь, что он ещё жив и что у них ещё есть время.
Уилбур что-то искал в его глазах. Возможно утешение, возможно покой, возможно уверенность. Он боится, боится наверное даже больше Дрима, боится смерти, хотя стремился к ней всю жизнь, он желал смерти, видел в ней выход, спасение, искупление. За то что не был хорошим лидером, сыном, братом, отцом, другом. Ворох надежд, что он не смог оправдать, гора поражений, охапка разочарований. Он думал что смерть все искупит, он считал что заслуживает лишь этого. Но он не ожидал, что разделив однажды с Дримом постель, а потом ещё раз, и ещё, и так ночи став днями сложились в общий быт, и так он начнет бояться смерти. Захочет увидеть завтра вместе с Дримом, завтра, которое Клэй так желает сотворить и присвоить себе — когда солнце будет горящим диском освещать его землю, а в руках будет и золото и серебро. А Уил будет смотреть на рассвет и курить, слыша знакомое «это убьет тебя». И Уил впервые не ответит уже приевшееся «недостаточно быстро».
Но все не так просто. Как же все не просто. Может, Уилбур и хотел бы увидеть рассвет, но он понятия не имел что ему делать днём. Цель его жизни свелась к уничтожению того, что было для него смыслом, он уничтожит свою симфонию и умрет вместе с ней, потому что не осталось в нем ничего, ничего что держало его на этой земле, в этом мире, он исполнил свою роль предателя, злодея и должен уйти. Нет никого, кому он был бы нужен здесь. Ох да, Дрим. Но и тут Уил останется лишним. «Мы не в отношениях» жгло кожу, и он смеялся, тихо опустив глаза, как можно злиться на правду? Он не принадлежит тебе, ничего никогда не может принадлежать тебе. После фестиваля Клэй хочет уничтожить любые силы сопротивления, он возьмёт под контроль весь сервер, он снова станет королем, и как давно мечтал — ветер юности в непослушных пшеничных волосах, поцелуи солнца на щеках и улыбка первой любви-Луны — Клэй передаст корону Джорджу, как и хотел, мечтал, он возведет для него дворец безопасности и величия, он все восстановит, починит. Покажет рассвет. Они снова будут вместе, как в детстве. Когда мир был — рука в руке и весь горизонт открыт для познания, весь мир принадлежит лишь им, молодой и горящий жизнью — проще. А Уилу лучше оставить их. В этой новой истории ему нет места. Разве что он бы хотел увидеть финал этой истории, увидеть то для чего Дрим все это время живёт и не сдается. Должно быть, это будет как затмение, величественное явление природы, но Уилбур лишь человек, чей век слишком короток для того чтобы увидеть что-то подобное.
Он улыбается, хотя должен плакать.
Радуется, хотя должен ревновать.
Но разве не в этом заключена суть веры? Суть любви?
Если веришь в Бога — верь, и не ищи знания что подтвердило бы величие твоего Бога, потому что твоя вера и есть доказательство того, что Бог твой истинен.
Если любишь человека — радуйся его улыбке, даже если она предназначена не тебе, даже если счастье твоя любовь нашла не с тобой.
Он вполне доволен тем немногим временем, которое ему отвела судьба. Он вписал, вжёг себя в историю этого мира.
И самое время ему уйти, красиво, ярко и громко. И все что он хочет это сказать «прощай». И все что он может напоследок попросить это…
Дрим рывком впечатывает его в стену, целуя. Маска отброшена давно, как только Уил шагнул через порог.
Ночь была темная — чернила пролитые, глубина бездны края. Дрим ненавидел беспомощность. И каким же беспомощным он оказался сейчас, проиграв госпоже Смерти, и он клянётся себе, что ещё возьмёт реванш, возьмёт поводья судьбы, и проведение не будет резать нити, что стали родными.
А ведь хотел же, помнил, понимал — не привязывайся, он уже не жилец, Богиня Смерти скоро вернется за своим сыном, ты это знаешь, очень хорошо знаешь. Но нет же, нет. Доверился, открылся, влюбился, привязался, полюбил.
Их движения хаотичны, оба не знают куда себя деть, задаваясь простыми но такими сложными в данных обстоятельствах вопросами. Кто сейчас должен взять контроль, а кто быть ведомым? Сделать все резко и грубо, или утонуть в чувственности и нежности? Уместны ли сейчас какие то слова, какие то игры? Кто первым заплачет? Кто первым скажет «прощай»? Кто первым скажет «прости»?
Песочные часы разбиты, и время утекает меж пальцев, минута за минутой, в часы, что толкают к новому дню. Дрим рвано выдыхает в губы музыканта, тот берет его лицо в свои руки, привычно проводит большими пальцами под глазами, по щекам, по веснушкам созвездий, что соединяют нити шрамов, Уил запомнил их все. И пока небо затянуто дымкой осенних туч, так что и луны не увидеть, Уилбур мог держать в руках собственный Млечный путь. Что-то внутри ликует — я один из немногих кто видел эти звёзды, кто видел его теплую улыбку, его слезы и слышал его хрипящий смех.
Дрим целует, хмурится, цепляясь за чужие плечи, сминая жёлтый свитер, Уилбур отвечает на всё, тянет за собой, шагая спиной по памяти. Они падают на матрас, поцелуи жадные, яростно-отчаянные, Дрим стремится быстрее избавиться от одежды. И когда по голой коже рук проходит холодок, и брюки со звоном бляшек ремней падают на пол вместе с бельем, Уил резко отстраняется, беря чужое лицо в руки и успокаивает масочника, проводя большим пальцем по щеке и под глазами.
— Все хорошо, милый, я ещё здесь.
Ещё.
Зрительный контакт долгий, дыхание обоих приходит в норму, Дрим опускает дрожащие руки.
Нам было хорошо. Пусть сегодня будет тоже.
Они не хотят чтобы их последняя ночь вместе была пропитана заранее заготовленной скорбью, пусть в памяти останется только свет — яркий, слепящий, золотая пудра пылью в глаза. Улыбки искренние, поцелуи жадные. Пусть они будут собой до конца, со страстью, горящей под кожей и нежностью, смешанной с кровью.
Уилбур наклоняет голову и они сталкиваются лбами.
— Не забывай меня, — просит он смотря, в глубину темно-зелёных глаз напротив, они болото, они сосновый бор, они яд, они стали ему столь родными, что видеть в них блеск горя физически больно, —Умоляю, лишь не забывай меня. Это все, о чем я могу просить тебя. И если ты исполнишь мою просьбу, я смогу жить вечно, оставшись частью твоей истории. Поэтому прошу, не забывай меня.
И голос его дрожал, как и чужие плечи, что так трогательно, непривычно опустились. Дрим роняет голову, и та падает на подставленное плечо. Привычно. Больно.
— Обещаю, — все что Дрим может сказать. И пока город погружен во тьму, что будет сожжена скорым рассветом, масочник отпускает себя, злой и весёлый восход поделит историю на до и после. И эта последняя ночь старой эпохи, старой истории, останется запертой в памяти пепла, стен и стихов. Клэй выдыхает, медленно и выверенно, поднимает голову и смотрит на Уилбура. Нужно принять бессмысленность бегства и Дрим берет себя в руки, выпрямляя спину. Нужно принять безысходность, и Дрим проводит по непослушным темным вихрям музыканта. Нужно принять беспомощность, и Дрим берет чужие руки в свои и привстает, чтобы шагнуть на коленях и перекинуть ногу через чужие бедра, улыбается слабо, но искренне наклоняя головку вбок, — но тогда и ты мне кое что пообещай. Сейчас. Смотри только на меня.
Смотри только на меня. Будь со мной до конца, будь моим до конца, до самого конца. Только моим.
Желание эгоистичное, какое же это собственничество, но перед концом старого света, когда всё теряет свой смысл, а мир горит заживо, на это так плевать. Он целует руки музыканта — дрожащие кончики пальцев, горячие ладони, оставляет мелкий алый след на запястье.
Уил моргает, очарованный его величием, свечи за спиной очерчивали золотом его силуэт, Уил ещё помнит то время, когда на этих взбитых ветром пшеничных волосах величаво красовался золотой венец, а сам Уилбур тогда был ещё юнцом, что бесстрашно бросал вызов Богу, не желая подчиняться. Сейчас он кивает, не задавая вопросов, пока его руки куда-то ведут, он смотрит в болото чужих глаз, понимая что сегодня утонет, захлебнется окончательно. И он понимает всё только когда Дрим опускает его ладони на свою поясницу и, намекая, ведёт ниже, а глаза щурит в улыбке трогательно робкой. Уил понимает. И чуть не давится воздухом.
Первая ночь, первый шаг, первый раз когда он видел его глаза, его тело, его душу. И тогда Дрим прятался — страх приобретенный, его ещё называют опытом — закрываясь от чужих глаз, не желая чтобы кто-то стал свидетелем его уязвимости, искренности, удовольствия. И только обещание тогда заставило его перестать хоть на время прятать себя.
— Смотри на меня, — напоминает Дрим, наверняка уловив ход чужих мыслей, наклоняется к лицу партнёра так что лбы сталкиваются, а волосы лезут в глаза. Уил облизывает губы, изучая. Взглядом — лицо. Руками — тело.
И вот что он успел выучить за все это время — Дриму идёт власть, до чёртиков, до дрожи, ему невольно подчиняешься, даже не успев подумать. Но когда нужно отдать поводья контроля, он становится до очарования робким, его хочется любить, самозабвенно и отчаянно. Заставить улыбаться и смеяться, сделать счастливым.
Уилбур опускает руки ниже, огонь к огню, кожа к коже, прикосновения уверенные, разводит ягодицы. Дыхание напротив становиться очевидно контролируемым, и Дрим чуть уловимо кивает. В голове гул крови, стучит-стучит набатом, он смотрит на Клэя в немом, глупом неверии реальности мира, а тот лишь позволяет себе короткую слабость, отводя взгляд в сторону и опирается ладонями о плечи музыканта, разводя ноги шире и чуть прогибаясь в спине. Чужое лицо рядом, прямо напротив, всего в паре дюймов, и Уилбур может видеть буквально любое изменение в мимике, взгляде, он может видеть всё, когда первые пальцы входят аккуратно и медленно. Он может чувствовать чуть резкое дыхание партнёра, ловить его взгляд, целовать успокаивающе в щеки и нос. Он может видеть как Дрим закусывает нижнюю губу, двигаясь тазом навстречу рукам, как резко вдыхает с хрипом, быстро моргая. Уил сосредотачивает движения руки на этом месте. Он может видеть, как чужие зрачки расширяются, как взгляд мутнеет, как на висках выступает испарина, а рот чуть открывается для коротких вдохов. Он добавляет третий палец и углубляет движения. И он может видеть, как глаза напротив закрываются, Дрим чуть поднимает голову, и по комнате разносится шумный выдох на грани со стоном. Уил не может перестать на него смотреть, когда он буквально целиком и полностью в его руках, его тело, его душа, и ему позволили смотреть на все это, без пряток и повязок на глаза.
Он целует его шею, легко, аккуратно, трепетно.
— Позволишь мне вольность оставить следы, милый?
И он добавляет четвертый палец, ускоряя, углубляя движения.
Милый. Милый. Дрим не может не цепляться за это мыслями — слова-крючки, прозвища-колючки. Что же ты со мной делаешь, думает он, пока щеки полыхают алым, пока мир горит.
— Д-да, ха-а — и он не в силах контролировать себя, свой голос и желания, хрипит, жмуриться и стонет. Какая же это дерзость — заклеймить своего Бога, — Да!
Уилбуру не нужно повторять дважды. Когда-то его бросало в дрожь от одного лишь следа на собственной шее, сейчас он волен оставить свои подписи, которые проживут чуть дольше его самого. И Дрим будет смотреть в зеркало, вспоминая, не долго, но Клэй и так пообещал помнить, и Уилбур склонен ему верить, безосновательно и наивно.
Он целует, кусает его шею, плечи. До алого, но не до крови. И Клэй позволяет ему все — трогать, целовать, кусать с голодом давним, затаенным. Перестав себя сдерживать, музыкант, с напором несдержанным, кусает грудь слыша сверху скулёж задыхающийся. Он достает пальцы, хватает под бедрами, наклоняется, и Дрим обхватывает ногами его пояс. Уил выпрямляет спину задирая голову, смотря на Дрима с вызовом, а тот хрипит в смехе и целует. Хватает за волосы на затылке, оттягивает, сжимает и Уилбур пошатывается закрывая глаза.
Этот миг — щекотка по внутренним органам и недостаток кислорода — застывает, запечатывается в памяти каплей воска упавшей в холодную воду. Гадание на будущее, отмечает про себя Дрим, его восковые фигуры всегда были черти чем.
А потом он падает, его роняют на лопатки, жёсткий матрас не особо смягчает это, но плевать. Плевать на все, абсолютно все теряет смысл, когда Уил вновь переходит поцелуями на шею, кусает, не особо себя контролируя, а потом зализывает следы.
В их движениях, в их словах смешивается отчаянная, рьяная, пьяная нежность. И они помнят всё — речи, идеалы, смех. Помнят дни, разделенные в спорах и дебатах, что не несли цели доказать свою правоту, а преследовали миссию узнать друг друга. И они помнят все те ночи, что падали в постель, в бездну, горели, тонули, тлели. Уилбур улыбается, не держа слез, он не находит в себе слов чтобы описать то чувство, без ясного начала и не имеющее как такового конца. Чувство, зерном которого было озорство, глупое, юношеское, начавшее войну, ставшее обожанием слепым позже, когда мир начал гореть по краям и падать, падать, падать. Чувство, что стало сейчас пониманием, смирением, принятием. Когда неважно что тебе скажут в ответ, слов ты все равно не заберёшь, продолжая повторять.
— Я люблю тебя, — Уил смотрит на Клэя, произнося банальную фразу, не найдя в памяти слов, что смогли бы звучать лучше, — прости что порчу момент. Можешь не отвечать ничего, можешь сказать что это глупо, можешь отвергнуть. Я все равно люблю тебя и ты не сможешь этого изменить.
Дрим смеётся сломано, легко касается чужой щеки. Он ничего не говорит, целуя мягко, стирая с карих глазах слезы ласково. У него в руках — чужое сердце, оно еле бьётся, предвосхищая скорую смерть. Дрим гладит по кудрями на затылке, целует медленно, глубоко, какие же они дураки.
— Как же ты так пошло — «я люблю тебя». Ты же поэт. Неужели ничего другого придумать не смог?
Смеётся он прямо в чужие губы.
— Пошло? Мы сейчас буквально…
Уил смеётся в ответ, проводя по горячей голой коже его бедер.
— Я не про это, ты знаешь.
Уил молчит. А потом слышится вдох и поэт наклоняться к чужому уху, шепотом обжигая до мурашек.
— Хочу отдать тебе все своё время, всего себя, свою последнюю ночь, свою жизнь если ты пожелаешь, хочу чтобы ты стал моим последним, последним человеком в моей жизни, ты больше чем красив, я бы хотел чтобы ты был тем, кого я увижу перед смертью, я хотел бы бросить мир к твоим ногам, но знаю, что ты в силах это сделать сам, ты покоришь этот мир, это небо, я уверен, ты будешь великим правителем, ты мог бы править мной, я бы стал тебе самым преданным последователем, я бы хотел видеть мир у твоих ног и венец на твоей голове, потому что ты заслуживаешь этого больше чем кто либо, я бы пожелал жить, чтобы видеть твою улыбку по утрам, зная что она предназначена мне, я бы выбрал жизнь ради тебя, если бы у меня был выбор, если бы мне дали выбирать.
И сердце стучит загнанно, щемит и жжёт. Дрим выдыхает рвано, смеётся несчастно.
— Я тоже тебя люблю, — И это правда. Голая до невозможности, откровенная до страха, — я буду приносить тебе цветы, каллы и розмарин. Я буду помнить все твои стихи, я сохраню твою речь, я буду продолжать твои цели, я закончу твое дело, я…
Он говорит тихо и игнорирует то что все в глазах плывет, а свет преломляется, искрясь на периферии из-за слёз. Уилбур притягивает его ближе, обнимая, целует в висок. Каллы и розмарин говоришь… Любовь и вечность.
— Если бы мы могли жить вечно…
— Хочешь сказать, что выбрал меня если бы искал себе вечного спутника?
— Уил, я …- он запинается, мог бы легко солгать сейчас, ответив «да». Мог дать умереть, веря в прекрасную иллюзию. Но он обещал, — я не хочу выбирать, я хочу любить.
Уил кивает коротко, понимающе, он и так получил больше чем ожидал и думал что заслуживает.
И только сейчас у него полностью из мозаики витража собралась общая картина.
Картина, где он был чьим-то любовником. Это не будоражило и не разочаровывало, но он помнил тот холодный ветер, смех звонкий и выкрики «идиот!». Такие разные, такие близкие, думал тогда Уилбур с усмешкой, и шел за Томми, что тянул его за руку на тропу очередного хаоса, переключения детского. Должен ли он думать об этом сейчас? Есть ли у него время и право сказать краткое «прости»? И нужны ли Джорджу его извинения?
— Ты прав, не подхожу я на роль вечного спутника, слишком часто порчу момент.
Дрим моргает и взрывается смехом — хрип резких вдохов и блеск в уголках глаз.
— Я не лучше, тебе буквально пришлось успокаивать меня в нашу первую ночь, потому что я словил паническую атаку.
Дрим говорит это с тем оттенком голоса, которым обычно рассказывают детям историю знакомства родителей, с глазами закатанными в снисхождении и наигранном раздражении, маскируя смущение. И Уил отвечает смехом на смех — ноты высокие, с влагой глухой истерики — забывая о тревогах.
— Я постоянно несу сущий бред, как ты мня ещё терпишь?
— У нас соревнование «кто худший партнёр»? Ох поверь, дорогой, я выиграю.
Они смотрят с вызовом друг на друга, так обычно начинаются их словесные дуэли.
— Я курю, у меня проблемы с алкоголем и контролем своих навязчивых мыслей.
— Я не умею нормально выражать свои чувства, у меня проблемы с агрессией.
— О ты знаешь, я тоже не то что бы контролирую свой гнев.
— Иногда ты в принципе не контролируешь себя, давай будем честны.
— И ты чертовски прав. Я ужасный партнёр.
— Я ужасный человек.
Они улыбаются, смотря на оппонента и видя отражение себя в глазах друг друга.
— И мы оба слишком часто забываем о времени, — Клэй отводит взгляд и его улыбка чуть дрожит, он закусывает губу, — вернёмся к начатому? Времени мало.
— Да… Да ты прав.
Может они и ужасные партнёры, худшие люди, оба с не лучшими мыслями и поступками. Даже если так, они все равно оставались лучшими друг для друга.
И когда Уил закидывал ноги Дрима себе на плечи, целовал колени, ляжки, бедра, когда наклоняясь целовал грудь, солнечное сплетение, ключицы, плечи и шею, когда входил в податливое, доверяющие тело, целуя щеки, нос, губы, лоб — они были друг для друга всем. Уилбур смотрел на Клэя, не отводя взгляда, а свечи потухли, а стоны становились с каждым движением бедер все громче. Хотелось сгореть, хотелось забыть о самой концепции времени, хотелось остаться здесь навсегда. Не хотелось отпускать, бросать, уходить. Потому что эти моменты были бесценны — когда Дрим смотрит на музыканта с этим безграничным доверием, протягивает себя в открытом жесте и улыбается робко. Это было очаровательно, Уилбур обожал эти моменты, потому что их было так мало. Конечно, они никогда не закрепляли друг за другом какие-то четкие роли, грани слишком размыты, общепринятые роли были слишком тесны для них. Но все же. Дрим редко соглашался быть снизу, и соглашался зачастую в моменты банальной человеческой усталости. Но кажется что сейчас это нечто иное.
Сейчас Дрим улыбался мягко, держал зрительный контакт, не прячась, будто говорил каждым жестом «будь со мной». И он не стесняется стонать имя партнёра, не держит признания и глупые фразы. А Уил все покрывает его тело мелкими синяками, кусается и все это не кажется насилием над этим и без этого истерзанным телом. Это кажется красивым, правильным. Это кажется любовью.
Время тянется мёдом в вечность и мчится, разрезая воздух пулей. Они хрипят имена, мольбы, обещания, признания, стараясь высказать, выказать все, чтобы не жалеть потом о не сделанном, не сказанном.
В момент накала — железо клинка, добела раскалённое, прежде чем будет погружено в воду ледяную для закалки — Дрим сжимает шею партнёра, душа. Заметил когда-то, как чужое тело мурашками откликается на такое, понял, что Уилбуру нравится этот момент ограничения, подчинения, запомнил и начал применять. Он с улыбкой пьяной берет ведущую роль на себя, меняя положение их тел, и теперь он сидит на худых бедрах с руками вокруг тонкой шеи, продолжая движения бедер. И Уилбур смотрит на его силуэт во тьме, пока все плывет перед глазами, пока лёгкие горят от пустоты. Все мутное, но он старается собрать воедино то множество фигур, что наслаивались, мешались друг с другом, где-то среди этого хаоса он находит чужие глаза. В них читается чистая, первородная эмоция, которую Уил не может описать.
И когда мир гаснет вспышкой, погружается во тьму, теплую и родную, он чувствует удивительную лёгкость.
И когда мир обретает ясность, а на шее иголочками танцует огонек, он поворачивает голову набок, хрипя резко, там лежит Клэй, тоже стараясь привести дыхание в порядок и успокоить бешеное сердце.
Они лежал так какое-то время. Тлеют остатками страсти. Потом Дрим привычно уходит за полотенцем и водой, чтобы все убрать. И Уил следит за чужими руками, столь заботливыми и ужасающие сильными одновременно. Эти руки только что могли его убить, пережав горло.
— У нас нет времени на сон, так?
— Угадал.
Уилбур вздыхает чуть разочаровано, вставая и начиная одеваться. Шарит быстро по карманам, достает пачку сигарет, смотрит на Дрима, вскидывая бровь и тот, натянув водолазку и брюки, подходит у нему с коробком спичек. Рутина.
Маленький огонек озаряет на миг темноту комнаты. Уилбур делает долгую затяжку и запрокинув голову, держит дым, а после выдыхает его в потолок.
— Дай мне одну.
Уилбур удивлённо смеётся, переводя взгляд на Клэя. Это шутка какая-то?
— Сам же меня вечно как ребенка отчитываешь.
— Сегодня не буду, если поделишься.
Уил усмехается, зажимая сигарету зубами и достаёт ещё одну из пачки. Последнюю. Дрим принимает ее из чуть дрожащих рук и наклоняется к чужому лицу, чтобы прикурить от уже тлеющей сигареты Уилбура. И этот момент ощущается слишком интимным, и от этого смешно, учитывая что было минутами ранее.
Дрим втягивает дым и кашляет, Уил смеётся.
— Милый, ты что не умеешь курить?
— Не имел раньше желания начинать учиться подобному.
— Хочешь научу?
— Хочу.
*
С рассветом два человека покинули хижину, что стояла неприметной тайной для чужих глаз, для тех кто не знает куда смотреть и где искать. Уил оставил в сундуке стихи, что посвятил Клэю, и о существовании которых масочник не знал. Пока не знал.
Возможно, когда-нибудь Дрим вернется сюда, заглянет в сундук и улыбнется, вспоминая о нем. Хотелось, чтобы это была именно улыбка, а не слезы, траурные или от отвращения перед ошибками прошлого. Уил не хотел быть ошибкой, хоть один раз. Хотя бы единожды за жизнь.
Они смотрят друг на друга, усталые, сонные и утренний сырой, холодный, осенний ветер заставляет зубы стучать. Охлаждая пыл, тупя жгучую боль прощания, что напоминает их с каждой секундой и плещется в глазах слезами бесполезными. Отрезвляет. Холод всегда отрезвляет.
— Прощай.
Дрим проводит ласково по бледной щеке, и Уил целует его руку, прикрывая глаза. Масочник поджимает губы и обнимает вдруг резко, и Уил может слышать придушенный всхлип. Он шепчет на ухо быстро-быстро «я буду помнить, я не забуду, я люблю тебя». Уилбур гладит его по голове, позволяя плакать, не говорит ничего, не утешает, потому что сам сейчас нуждается в утешении. Все, на что его хватает это хриплое, хрупкое «прости-прости-прощай».
А солнце поднимается над лесами и полями, над морем, над снегами, ещё не обжитыми. Над страной, что бросила вызов мироустройству, над страной, что будет жить дольше создателя вопреки всему. Какой бы ошибкой это не было.
Они отпускают друг друга. Они расходятся по разным дорогам, их разводит по разным путям мир. И они снова становятся для всех врагами, они снова встают на свои места в шахматной партии, занимают свои роли в этой истории.
Шлатт мертв, толпа гудит. Дрим унимает руки, что с дрожью перебирают страницы книги воскрешения, смотря на Уилбура. Короткое пересечение взглядов через маску, этого достаточно, Уилбур коротко кивает и отворачивается. И это ощущается очередным прощанием.
Не имеешь права, говорит он себе, останавливая порыв и опуская глаза, не в силах смотреть на музыканта дальше.
Не имеешь права, повторяет он, когда взрыв разрывает воздух, разрывает землю, камни, доски. Разрывается и что-то внутри. Начинается кровотечение, которое продлится следующую вечность. Но он заглушает тревогу, кричит победное «Да!» искренне радуясь исполнению чужой мечты.
за
«Ты сделал это, ты сделал, плевать что мне больно, плевать что сейчас ты будешь молить своего отца о смерти и звать маму, плевать. Твоя мечта исполнена, ты сделал это, сделал. И нет ничего важнее. Я рад… Правда рад. И я сделаю все чтобы твоя жертва не была напрасна»
Не имеешь права, он хотел этого, он хотел этого, он желал смерти и ты не имеешь права его остановить.
Пойдем, пойдем, Кристин ведёт сына домой с эшафота, поцеловав слезу на щеке Фила. Иди, иди, шепчет Дрим себе под нос, держа себя от поступка опрометчивого. Богиня Смерти ветром могильным гладит его по голове, вороша волосы, извиняясь, но Дриму не нужна её жалость. Он смотрит на своего поэта, до самого конца провожая в последний путь. И в последний миг жизни из взгляды вновь встречаются, Дрим может видеть его улыбку и слезы. Прощай милый, читает он по губам, прощай.
Траур короткий, букет на скромном надгробии и короткий взгляд на призрака. Он ребенок, он чистый лист, в нем нет ничего, за что Дрим любил Уилбура. Этот призрак лишь тычет фактом смерти, давит палкой грязной в рану открытую. Дрим отворачивается от него и уходит, так и не заговорив с Гостбуром.
Он идёт. Ноги сами ведут его, не думая он приходит к небольшому домику из грибов и темного дерева. Дрим смеётся сдавленно и мотает головой. Джордж всегда был таким. Сам себе на уме, поодаль ото всех, готов был стоять в толпе только по правую руку от Дрима. Он не участвовал в войнах, его не интересовала политика и драмы мира. Таков он был. Эскапизм с энтропией.
Не удивительно, что во время чертовой войны, пока всё горело и рушилось, он решил строить ебаный дом. Дрим не был удивлен.
Вот и всё. Это снова они. Дрим и Джордж. Земля и Луна. Все как раньше, и как будто всего того цирка с войнами и не было. Будто в зелёных глаз слезами ненависти, печали, отчаяния не горела любовь, любовь не к месту, будто не он, Клэй, будет хранить следующую вечность, чувства неуместные, будто не он будет вереницей стихов тащить за собой чужие идеи и идеалы. Обречённый на любовь, на боль, на предательство. Он делает глубокий вдох и поправляет ворот водолазки. Стучит в тяжёлую дверь и от чего-то по телу бежит холодок странного страха. Но он пропадает, стоит низкой фигурке открыть комично большую дверь, Джордж трёт глаза и зевает, поднимает свой уставший взгляд черной бездны наверх и замирает, видя родную маску.
— Привет.
— Здравствуй.
Они улыбаются лениво друг другу и Дрим заходит в дом.
Потом — томы пересказа событий этого долгого-долгого дня — они оказываются в постели. Фаунд сидит на его коленях и с мягким ворчанием достает из хаоса светлых волос щепки и листья. Дрим держит глаза закрытыми, утопая в этих родных холодных руках и старается не вспоминать дрожащий жар других рук. Не чужих — других. Он сейчас без маски, и Джордж шутливо целует его в нос, а Клэй всё не хочет открыть глаза, и в темноте образы мешаются, накладываются один на другой. Один акцент, одни карие глаза, одни темные волосы. Он мычит, недовольно отдергивая сам себя от этих мыслей, отторгая идею о замене и равноценности. Они разные, совершенно разные, говорит он сам себе мысленно. Разные, глаза разные, одни янтарь и мёд, другие нефть и обсидиан.
Один всегда окружён людьми, всегда преследует что-то высшее, пока за ним тянется следами на песке или пергаменте чернилами история, он ее и пишет, слагает миф о себе, который ещё долго будут рассказывать на ночь детям. Он огонь, он свет, хаос мыслей беспорядочных, его и не помыслить и не понять. Вечная загадка, даже для Дрима. Его прекрасное безумие.
Другой как ночь, тишина абсолютная, глухая, но в ней эхом разнесется хохот, стоит только начать шутку. С ним легко в смех до истерики и слез, легко в мечты и надежды на завтра, легко строить миры и учиться новому. Простой как рай, легкомысленный но такой понимающий. Его милая, милая пустота, к которой Дрим будет вечно тянуться пропадая, пропадая.
Такое нельзя сравнивать и ставить ярлыки «лучше» и «хуже».
Джордж наклоняет голову набок, бровь дёргается, когда он замечает алый след под ухом. Он переводит взгляд на закрытые веки с дрожащими светлыми ресницами и синие тени усталости под ними, на покусанные губы. Он заставляет себя сделать глубокий вдох и медленный выдох. Счастье любит тишину. Так они сказали друг другу давным-давно. Счастье любит тишину, повторяет он себе, сейчас бросая взгляд на окно, за ним Луна, яркая и холодная, окружённая звёздами, днём её сменяет Солнце, и тогда Луна становиться тусклым белым пятном на голубом небе, вот они — правила природы.
Всякой Земле нужна и Луна и Солнце. И Кровь, чтобы жизнь кипела, и Огонь, чтобы мир обрёл правильный хаос и много, много чего ещё.
Я не хочу войны, говорил он тихо и со злобой беспомощной, это был их давний-давний разговор, перед разводом мостов, на время, точно на время, так будет лучше.
«Я не хочу войны Дрим, я не хочу всего этого цирка с дисками, будь они прокляты, не хочу политики, не хочу сражений всерьез. Ты же знаешь, я с тобой хоть на Олимп, хоть в вечный путь за призрачной целью. Но не когда это
наш мир, мой мир, твой. Помнишь как это начиналось? Когда все это не было так серьезно, когда на кону не стояли жизни, ни наши, ни чужие. Я не хочу быть палачом, не хочу быть жертвой. И я не хочу войны. Поэтому давай прекратим на время. Это не предательство, ты знаешь, это компромисс, так же поступают взрослые? Я буду на твоей стороне, всегда, но не как союзник на поле боя. Прости. Но когда расстояние и время играло для нас важную роль? Правда? Я люблю тебя, буду тебя любить. Где бы мы ни были — мы не далеко, мы близки, всегда и везде.»
Так Дрим запомнил этот момент — чужая улыбка усталая, жестокая в своей красоте. Больнее всего было то, что Джордж был прав.
Так что я буду твоей Луной, вечным спутником, так он сказал давно, кажется, жизни назад, улыбаясь и отпуская. Отпуская в одиночество.
Дрим открывает глаза, чувствуя как его крепко обнимают. «Я скучал» слышит он шепотом над ухом и улыбается, отвечая «Я тоже».
И он позволяет времени вести себя дальше — холодный северный ветер в спину, все ведёт, толкает, не позволяет оглядываться и горевать— он берет в руки оружие вновь, но теперь наконец-то с целью защиты того что ему дорого, потому что он наконец-то может что-то защитить, хотя бы попытаться.
Он встаёт на одно колено и клянётся в верности своему королю.
Но он всё несёт в себе чужие речи нараспев и идеи в хороводе стихов, он хранит память, сохраняя глубоко в себе любовь обреченную, и не потому что любимый мертв, нет, не только поэтому. Судьба смеётся, с веселой злостью рока над ним, улыбается до ямочек на щеках и гладит по голове, приговаривая «пожалеешь, пожалеешь, дитя, знал бы ты, знал бы. Как же тебе будет больно, как же ты пожалеешь». Но он гонит ее, поправляет ворот черной водолазки, что прятала улики, счастье любит тишину, повторяет он себе не чувствуя на себе вины, целует руку своей Луны, утопая в своем маленьком Раю. Джордж смеётся, щуря свои холодные карие глаза, но они были холодны не от бесчувствия, а от холода к самой жизни, Дрим хорошо это знает. Любуется, как корона сидит на темных волосах, как мантия лежит на хрупких плечах.
Но все равно ходит к могильному камню, носит цветы, говорит тихо «я помню», стуча пальцами по надгробию, что обросло мхом.
И когда уже его мир начинает трескаться, гнить и падать, когда его счастье опять вырывают, топчут в грязи и крови, когда его опускают ниже животного, лишая каких-либо прав, когда в глазах посетителей тюремной камеры нет ничего, кроме призрения, когда ему опять напоминают о страхе, притупленном любовью, когда Квакити заставляет его вспомнить обо всем худшем. Он впервые по-настоящему начинает понимать безумие Уилбура.
— Вот что ты имел ввиду, — он лежит на тюремном полу с разводами, не то грязь, не то кровь, не то рвота. Он смотрит на стену лавы, желая лишь одного, — вот почему ты так хотел сгореть.
Он смеётся с надрывом, в глазах осколки слез и муть крови, он не похож на себя былого, он смотрит на свои руки, не веря что они принадлежат ему — тощие, с вырванными ногтями, с изломанными многократно костями. Он чувствует холодное присутствие смерти в этом душном, жарком до головокружения аду, Кристин смотрит на него с жалостью. От этого ещё более отвратительно, тошно.
«Знаю, знаю, ты забрала его, он хотел этого, но прошу, умоляю…»
Он глотает истошный крик с кровью, когда Квакити опять пытается выпытать у него правду книги воскрешения. Он не позволяет себе плакать, он уже слишком привык к боли ежедневной. Он должен был к этому привыкнуть. Другого варианта у него не было. Квакити заставляет его лечь грудью на сундук, заламывая и так сломанные руки за спину. Дрим в ужасе замирает. Нет… Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет.
Звон ремня, давление на руки, кровь мешается со слезами отчаянья. Страх ледяной. Он жмурится, когда в его длинные спутанные волосы вцепляются яростно.
«Верни мне его»
— Точно не хочешь все рассказать?
В чужом голосе столько ядовитого наслаждения своей властью, что ужас немой цепляет за загривок. Ему страшно. Да, как ребенку. Хочется кричать и звать на помощь, звать маму. Но никто не придёт. А Луна никогда не сможет найти в себе сил смириться с правдой дня, продолжая прятаться во снах ночи.
— Я отомщу за все что ты сделал, когда выберусь.
— Мечтай.
И его голову, с силой ударив о дерево, прижимают к сундуку, давя на затылок.
«Спаси меня, спаси меня, спаси меня, пожалуйста, ты мне нужен, пожалуйста, я не вынесу этого больше, ты все что у меня осталось, спаси меня»
С чувством ненависти ко всему миру, он сжимает шею Гостбура под крики Томми. Призрак плачет. Странно, думает Дрим, с улыбкой безумной, Уил бы стонал, не плакал.
Мир, разрушенный и изломанный, сросшийся неправильно, встречает Уилбура спустя тринадцать лет с недоумением.
А Дрим лежит в тюремной камере без сил, из носа кровь и руки дрожат.
— Этот рассвет для тебя, — в бреду он улыбается криво и смеётся тихо.
И судьба усмехается истерично. Она знает. Как же много она знает.
