Decide who you are and do it on purpose/Реши, кто ты, и сделай это нарочно

      Единственная хорошая вещь в обожженной метке на его теле заключалась в том, что она отпугивала Стивена. Его отталкивала иллюзия испорченной кожи. Он воротил от этого нос. Как будто это было заразно. Он заметил, что ни Линда, ни Стивен не носили имен друг друга.       Может, потому что они были бездушными.       Он слышал в школе, что родственные души были доказательством твоей души, что ты благословен, и не всем так везло. Эндрю сомневался, что его или Натаниэля можно назвать счастливчиками.       Ожог, смешанный с цветами эмоций Натаниэля, исчез примерно через две недели. Он сменил цвет, как и имя Натаниэля, и каждый раз, когда он нажимал на него, причинял боль. Обезболивающие действовали, но Эндрю не был готов платить за них.       Однако ему не пришлось долго ждать следующей отметки…       Это была острая косая черта, которая случилась посреди урока. Он помнит, как медсестра окликнула его, и имя на его руке пульсировало знакомым алым цветом.       Ему казалось, что он умрет.       Хорошо. Пусть это закончится.       Любимым и единственным увлечением Эндрю было не спать по ночам и кричать на имя Натаниэля. Как бы усердно ни работал его разум, ни один образ, который он придумывал, не подходил. Он не мог представить Натаниэля. Он даже не мог представить, что у него есть родственная душа.       Эндрю был нелюбим.       Так много людей говорили ему об этом, и, хотя это было не так больно, как раньше, идея безусловной любви казалась невозможной.       Никто не мог любить его. Они могли только жаждать того, что он мог им дать.       Он сказал себе, что Натаниэль ничем не отличается, и, наконец, уснул.       Это была привычка.       Эндрю выгнали из дома Стивена и Линды из-за его деструктивного поведения.       Для него это нормально. Почему, черт возьми, он хотел бы остаться?       Он часто задавался вопросом, был ли Натаниэль также в приемной семье, но пришел к выводу, что травмы Натаниэля, были слишком похожи и постоянны, чтобы их можно было как-то объяснить социальному работнику.       Когда Сэмюэль узнал, что следы, которые он оставил на Эндрю, предположительно проявятся и на Натаниэле, он начал душить Эндрю.       Чтоб он молчал.       Чтоб его вторая половинка знала, кому тот принадлежит.       — Мы же не хотим будить мамочку, не так ли? — сказал он.       Эндрю не мог дышать.       Эндрю не мог ответить.       Когда имя Натаниэля запульсировало, а Эндрю попытался закричать от боли своей родственной души, Сэмюэль лизнул его ушную раковину и что-то прошептал.       — Думаю, ему нравится, может быть, он получает удовольствие от твоей боли. Мы же не хотим испортить ему веселье, не так ли?       Впервые за все время, сколько он себя помнил, Эндрю сопротивлялся, кусал, кричал и царапался, и хотя это было не так уж много, этого было достаточно. Он заполучил глаз Сэмюэля, царапал его, пока не увидел кровь и ничего более.       Жена Сэмюэля вбежала, услышав шум. Она стащила с него Сэмюэля, молча взяла Эндрю и омыла его. Нежно. Счистила всю кровь и положила обратно в постель.       Он думал, что, может быть, это означало, что она выбрала его, но на следующее утро за ним пришли социальные работники.       Она сказала им, что Эндрю напал на ее бедного невинного мужа из ниоткуда.       Она не рассказала им о том, что видела.       Эндрю просто сорвался.       Они не предвидели этого…       С этого момента Эндрю решил, что если все будут настаивать на том, что проблемой был он, то сделает все, что в его силах, чтобы быть именно таким.       Примерно за месяц он обошел около шести домов.       Где-то по его вине, где-то нет. Некоторые говорили, что он пугал других детей своим апатичным видом. Некоторые говорили, что он слишком циничен, так как не может улыбнуться из-за их тусклых попыток.       В других случаях он делал все возможное, чтобы быть худшим из всех: он ломал вещи, дрался, спорил с учителями. Ему было все равно, чувствует ли это Натаниэль. Он отказывался чувствовать вину за пассивное причинение ему вреда.       В следующем доме не было ничего особенного — они орали, кричали и дергали его за волосы.       Ну что ж…       Он пережил и худшее.       Натаниэль все еще доставлял неприятности, разноцветными метки становились все дольше и дольше, а имя Натаниэля начало расцветать все более замысловатыми и разнообразными цветами. Эндрю придумал код, смутное понимание которого означало каждый сложный цвет: — Красный был легким: страх. Имя пульсировало и исчезало, чтобы снова появиться в мигающей тревоге, когда Натаниэль, казалось, был в опасности. — Светло-серый был немного сложнее, но Эндрю в конце концов решил, что этот цвет предназначен для моментов, когда Натаниэль вообще мало что чувствует. — Темно-серый был противоположностью; цвет, который не означал ничего, кроме страданий. Эндрю ненавидел те дни. — Темно-синий цвет означал взволнованность. — Мутный, болотный зеленый, от которого Эндрю тошнило, был отвращением.       А с остальными цветами Эндрю разберется позже…       Был еще один цвет; самый неприятный из всех.       Он был вроде желтого, но Эндрю предположил, что он был скорее оранжевым, чем желтым. Не неоновый и резкий. Мягкий. Тихое и короткое счастье.       Эндрю хотел поймать это счастье и защитить его. Вырастить. Оно было священно, было редкостью, это был Натаниэль, и Эндрю хотел, чтобы он мог поделиться этим.       Его выгнали из другого дома, на этот раз за разбитое окно.       Снова один.       Став старше, он понял, что тоскует по Натаниэлю, или, точнее, по тому, что представлял собой Натаниэль: по оранжевому счастью на закате…       Он думал, что сможет найти его в следующей женщине, которая его усыновила.       Она была прекрасной, милой и пекла вместе с Эндрю. Ей было все равно, что он редко улыбался, она никогда не кричала, не била и не плевалась, она видела его руку и была просто в восторге.       Он думал, что Касс Спир станет его счастьем…