Скандал в летней провинции

      Демид постукивал ногтем по стакану, обосновавшись в дальнем углу того самого придорожного кабачка. Михал опаздывал; до рассвета бушевала гроза, вся конюшня буйствовала, беснуясь от вспышек и раскатов, но ни капли дождя не пало с сизых, тяжёлых туч — по слову Софьи.       Софья. Через час или несколько минут он узнает еë на портрете — или узнает правду.       Михал вломился, грохнув распашными дверцами; четыре шага его показались Демиду чумой, войной, голодом и смертью. Михал шваркнул на столешницу медальон на цепочке, от волнения не садясь.       — Еле выпросил; любуйся!       Демид сжал бронзовитый футляр, упираясь большим пальцем в круглый замочек. Он медлил; руки его никогда не дрожали, привыкшие к тяжëлой работе, но сейчас нервический тремор сковал их.       Михал отдувался, не понукая. Демид упёр взгляд в обеспокоенное, несвойственно твёрдое лицо.       — Коли будет конец мытарствами, я останусь с тобой вот здесь. — Михал ободряюще кивнул. — Открывай.       Щëлкнула застёжка, заставляя распахнуться створки. Демид с трудом опустил голову.       На портрете улыбалась Софья — не по себе скромно; чуть полнее нынешнего, бледнее кожей, но черты лица безымянный художник передал безошибочно.       — Она? — воскликнул Михал, нетерпеливо подавшись вперëд.       — Да, — ответил Демид, без сил откинувшись на стенку.       — Слава богу, — Михал рухнул на стул, — я весь извëлся. Я-то еë в глаза не видел! Ох, Закоторная вдова, попадись токмо, даже мне всю плешь проела! Ты как, Дëма?       — Пойдёт. — Демид дëрнул плечом.       — Хорош, всё минуло. — Михал вытащил платочек из петлички и промокал лоб. — Вчерашнего дня Аксинья дралась полотенцем, слухи первей меня домой пришли.       Демид против воли улыбнулся.       — А ты что?       — Выложил, в чëм загвоздка, пожалилась, отошла. Сказала, что дуралей; пирог спекла побелиться, вкуснотища. Графиньку курбатой окрестила, как ты спину не надорвал еë таскать.       — Она от тоски ссохлась, да загорела в наших краях — с таким-то летом неудивительно.       Михал тряс платочком.       — Полночи в спицу шарахало, по уму, видать, установили еë на площади. А не лило ведь, во дела.       — По-Софьиному в жаре причина.       — Клятая Софья! Опять фордыбачила?       — Отвело еë, путного рассудка встречались.       — Пробу снял?       — Да какое там, в лото муженëк с ней играл, что ли, потому и детей не нажили.       Михал ухмыльнулся.       — На горячих источниках джигиты письмецо-то распечатали, ежели супружника не угораздило, блажь очередная.       — Надо больно, не поперёк. Мне качелей с лихвой, от реки марит, я во фраке и сапогах. Самое оно в койку прыгать.       — Сапоги-то на кой ляд? — прыснул Михал.       — Как бы я в воду полез, интересно знать? Или ты Мутную заводь забыл?       Михал захлебнулся воздухом.       — Примета ж плохая, к недоле, говорят. Как девочка утопла, гиблое место.       — Я всю эту чушь и близко не беру. Красиво, зрелищно, глупо бояться. Ты как свах-то уболтал?       — Наврал с три короба, дескать, на посылках у генерала-инкогнито, ему по статусу вход заказан, а любви-то жаждется, — Михал налил себе брусничной воды, — на старости лет. Надобно портретик, окажись горбунья — отчураться несподручно; вот и выдали на день, дай сюда заодно, а то запропаститься.       Михал пристроил медальон за пазухой.       — С меня причитается, Миша.       — Чего скажи, фигляр. Чай, не спал совсем, с лошадьми тетёшкался?       — А куда деть, страху натерпелись, гремит, сверкает, ветер воет, — яро жаловался Демид. — Мушка — шибанутая — приступ выдала, задыхалась, откачивал. К утру все унялись маленько, Никодим с ними на боковую, я заборы правил — повалило к едрёной матери. Вечером схожу к Беспуте за булыжниками и прикопаем покрепче.       — Отлежаться надо, Демид, заборы в лес не удерут. Пустое зад просиживать, шуруй отдыхать. И не вздумай хорохориться, понял меня?       — Разумеется, — кашлянул Демид. — До когда-нибудь.       — Ни пуха.

***

      Въезд перегородила полицейская карета. Демид, в дым обалдев, спешился и Вояку повёл под уздцы. Меж левадой и бочкой шарились два пристава, при них ещё несколько сошек поменьше. Демид, оглушённый собственным сердцем, продвигался нарочно неторопливо. С конюшни вышла женщина — Демид присмотрелся, — Софья.       — Бич небесный, — выругался Демид. — Беду привела, будь неладна.       Софья, заметив его, указала приставам. Те вскинулись по-охотничьи, бурно переговариваясь — речи Демид не слышал, рассудил по жестам.       — За коим лешим... тише, тише, Вояка, не по твою душу. Не хватало только угодить в каталажку, с неё станется. Поди домогался на свидание или того хуже... День добрый, господа, — громко, нараспев вымолвил он с приклеенной улыбкой. — Чем обязан?       — Барон Вольховский?.. — оскалился пристав.       — Честь имею.       — Вряд ли.       — Будьте любезны представиться и сообщить основания обыска, сударь, — сдержанно процедил Демид.       Софья приближалась не своей походкой, собранная, литая, как монумент самой себе. Демид с укором глянул на неё — и не поверил глазам. Софьины губы и волосы, наизусть выученное лицо — другая осанка, чужой разворот плеч, нет веснушек и оспинки на лбу, взамен две крутые морщины.       — Потрудитесь объяснить, с какой стати вы обналичивали фальшивые чеки с якобы моей подписью? — незнакомым голосом бросила Софья, презрительно сощурившись.       — Кто вы вообще такая?.. — сипло выдохнул Демид.       — Закоторная Софья Андреевна. Соврёте, моё имя вам неведомо?       — С пройдохами миндальничать — время зря тратить, дражайшая графиня, — улещивал пристав и гаркнул служивым: — Арестовать и в город, на допрос.       Демид отшатнулся, коленчато перебросив повод через шею Вояки.       — Нет необходимости в аресте; я обманут, как и Софья Андреевна, и с готовностью поеду сам.       — Плести будешь в управе, — мнимо-елейным тоном протянул пристав. — Под стражу, живо!       Демида, с заложенными за спину руками, оттащили к дороге, поддав по рёбрам пару раз — хоть он и не сопротивлялся, и зашвырнули в прицеп. Повозка тронулась, спотыкаясь на каждой кочке, Демид сел, сложившись вдвое, подтянув ноги к груди. В голове бил набатный колокол, не сознавалось случившееся. Все надежды прахом... Что делать, говорить, кому дать весточку... Как мир сплавил в целое двух женщин...       К будке постового Демид решил, что рехнулся: Софья разыграла новый спектакль, и в рамках роли строила оскорблённую добродетель. Перед внутренним взором стекались в заверть россыпи веснушек, несомненно засыпанных искусной пудрой; блестел крохотный шрамик над правой бровью...       Демида выволокли за шиворот, надели на руки кандалы с грузом из пушечного ядра и дотолкали в управу — бывшую крепость. В допросной стоял стол с писчим прибором и стул — один. Демид опёрся лопатками о стену. Раз, два, три...       На тысяча пятьсот семьдесят третий счёт позади лязгнуло. Сперва вошёл караульный при оружии, взял под козырёк толстяку в шинели с щелями меж пуговиц.       — Ровно, — рявкнул он. Демид выпрямился. Городничий уселся, раскрыл папку, на Демида навёл лорнет. — Что у нас тут... Ага! Ворюга, значит. Признаёшься?       — В чём? — бесстрастно спросил Демид.       — И не таких гусей видали. Учёного корчишь?       Демид молчал. В груди копилось глухое раздражение.       — Ничего, завтра распоёшься. Ночку в каземате покукуешь, холёной масти и с того сыпались. А нет — комнатка есть чудодейственная, немым язык развязывает. Знаешь такую?       — Догадываюсь.       — Сообщницу куда дел, сволочь?! — заорал городничий, хлопнув кулаком по столу. Демид полжизни работал с животными, так что ни резкие звуки, ни резкие движения не пугали его нисколько.       — Я не преступник, у меня нет сообщницы, — пустым голосом ответил он. — Обвинения бездоказательны.       — Тобой Пахом займётся, наглый слишком. Узников поспрашивай, как мамку хныкали, — пропыхтел городничий, трепля бумаги. — Ишь... Вольховский дэ-и и неустановленное лицо, объявленное в розыск, совершили мошеннические действия организованной группой, — бубнил он, читая с листа, — при этом преступление не доведено до конца по независящим от них обстоятельствам. Для незаконного обогащения соучастники использовали подложные документы, намереваясь похитить денежные средства потерпевшей. А? Каков жук! Костюмчик-то щегольской прикупил на графские финансы?       Городничий отложил лорнет.       — Послушай умного человека, сопляк, колись по-хорошему, тут матёрые прохиндеи как котята пищали, тебе не переплюнуть. Сдашь самозванку, за содействие срок скостят.       — Я сегодня узнал, что она самозванка, — отчеканил Демид, — и сейчас — что она сбежала. Ищите вторую Софью Андреевну, тощую и конопатую. Иных различий не найти.       — Надоел. В камеру! — городничий почесал согнутым пальцем кончик носа, — для особо упёртых.       Караульный щёлкнул каблуками и пихнул Демида прикладом. Они спускались куртиной, ниже и ниже, до на пядь затопленного карцера. Солдат пинком загнал Демида, контуров не видящего впотьмах. Коротко скрежетнул засов, отдаляясь, хлюпали военные сапоги.       Демид, приглядевшись, не обнаружил ни нары, ни захудалый табурет и в итоге сел на перевёрнутое ведро. Суставы выкручивала злостная немощь — плод бессонной ночи; не утихала бьющаяся, навязчивая мысль и лезущий под веки страх. Демид боялся не боли, а неизвестности еë пределов. Он заставлял себя не воображать, но память, беспощадная штука, подкидывала обрывки газет, раны калечных каторжников, пунктирные слухи о пытках, в пику саднил старый ожог на предплечье — запнулся в кузнице, когда били подковы для Вихря. Рубцевалось мучительно, почти месяц, а ведь лечился...       Опозорил фамилию, не отбрехайся от рекрутского набора — и был бы по другую сторону решëтки, в кителе, как отец мечтал. Ни доброго имени, ни поместья, над головой вот-вот сломают шпагу, а он еë с отрочества не носил, в седло сесть мешала, пугала лошадь. Те лишь бы не разбежались при обыске, за лесом волки, оберечь некому: Никодим не дурак, умотал поди, завидев полицейскую карету. Счастье, коли так, вернут хозяину — живым не выкарабкается, шесть лет назад упал на Демидов порог без шкуры и ногтей, две весны не говорил.       А завтра без шкуры и ногтей останется сам Демид — жребий брошен.