Не твоё имя

Весь вечер Ваня не может избавиться от глупого жужжания беспокойных мыслей в голове. Не получается, даже когда усиленно убирается дома, безжалостно выкидывая надоевшие вещи из гардероба и поцарапанные кружки. Мусор копится в больших пакетах, а тревожность всё так же кружит внутри, доводя до нервной дрожи. Он борется с каким-то совсем уж сумасшедшим желанием срезать с себя мешающий кусок кожи, чтобы прийти завтра на работу и улыбнуться. Ничего не было, такой же, как и все, «сгнивший» — не про него. На экране телефона, к которому он тянется, сам не зная, зачем, всплывают сообщения от Серёжи, спрашивающего о самочувствии. Ваня злится. Ване противно от одной мысли об объяснениях. Ваня сам не понимает, чего в нём больше — растерянности или жалости к себе. Второго он точно не заслуживает. Отвечать не хочется до слезящихся глаз. А что рассказывать? Что один остался, старается вытащить себя со дна и жить нормально? Что никогда бы не хотел, чтобы уродливую метку видел друг, кажущийся светлым чистым пятном среди грязных оттенков? Или о том, что зависть берёт, стоит в очередной раз приметить аккуратное, выведенное курсивом имя на чужой груди? Поэтому он молчит, тяжёлым взглядом проходясь по безжизненным буквам, висящим надоедливым билбордом прямо перед лицом. Только это всё не имеет смысла, завтра — в глаза карие смотреть, без возможности сбежать, спрятаться, ощутить под ногами твёрдую почву. Ваня боится представлять себе внимательный прищур, который темнеет, превращаясь из орехового в тёплый медовый. — Я не хочу, — выдыхает вслух, устав гонять тревогу в тишине. Садится на скрипящий стул, обнимая себя руками. Волшебное решение проблем так и не приходит в голову — там один только страх, пудовой гирей бьющий. Слишком поздно — за окном тьма неизвестности, фонари перегоревшие, — чтобы Ваня мог размышлять трезво. Можно ли никогда больше не появляться на рабочем месте? А как же Серёжа? Бессмертных выключает свет на кухне, в полной темноте шагая в спальню. Холодная кровать жалостливо скрипит, когда он плюхается под одеяло, не снимая джинсы. Хочется не уснуть, а провалиться в спасительный мутный мрак. Чтобы, когда он проснулся, кто-нибудь уже со всем справился. Чтобы рядом — Лера, заваливающая трепетными поцелуями в щёки с утра. Или Серёжа, от которого пахнет домом и свежестью. Нет, конечно, никаких поцелуев с Пешковым. Ваня мотает головой, надеясь, что глупости выскользнут из неё, и жмурит глаза. Только снится почему-то уже знакомое поле, где от цветов только те же бесцветные лепестки, втоптанные в землю, а где-то за деревьями знакомая крепкая фигура, прижимающая кого-то к себе. Бессмертных щурится, подходит ближе, слыша, как под босыми ногами шуршит листва. Потому что подсознательно интересно, потому что Серёжа, потому что «кто это с ним?» Сердце почему-то напуганно скачет под рёбрами, с каждым шагом сдавливая грудь всё сильнее. Издалека лица не увидать. Когда становится совсем нечем дышать, он за шею хватается, громко втягивая воздух, до жжения в горле. На него оборачиваются — смотрят внимательно, пытливо, с насмешкой даже. Словно он чего-то не знает. Он резко открывает глаза. Через окно, не скрытое шторами, светит слабое рассветное солнце. Ещё не жарко. Ваня моргает, сильно сжимая пальцами простынь. Тревога вчерашняя никуда не пропадает, только объемнее оседает где-то в животе. Перед глазами скачут яркие картинки — цветы, лес, два человека. Два человека, которые обнимаются крепко. Серёжа, который цепляется за чужую талию. А у фигуры — его собственное лицо. Он вскакивает с кровати, нервозно скидывая с себя джинсы, ощущающиеся неприятными к коже. Почти бежит в ванную, прячется там от остального мира, опуская голову под воду — запутанные мысли смывает спасительным холодом. Когда выходит из душа, закутанный в махровое полотенце, на часах — чуть позже шести. Слишком рано, чтобы ехать на работу — Ваня не уверен, что выдержит спокойно ещё почти четыре часа дома, наедине с мусорными пакетами и тревогой. Но ему и деваться некуда. Он звонит маме, та явно уже не спит. Звонит не потому, что скучает, а потому что чувствует, что нужно рассказывать ей о своих делах хоть иногда. — Как работа? — спрашивает женщина, тихо и вкрадчиво, пробуждая в Ване это давно забытое чувство детскости, когда можно было оставить решение всех проблем ей и отцу. Сейчас уже точно поздно что-то решать, к тому же, делать это явно не родителям — ему. И от этого неприятно. Бессмертных вздыхает: — Всё хорошо, мам. Смены отрабатываю, деньги получаю. Ничего нового. Та радуется и приглашает их навестить, обещает приготовить любимый пирог с яблоками и передать соленья от бабушки. Ваня кивает, будто на другом конце провода его мать может это увидеть. — Ты главное береги себя, — просит, чуть посмеиваясь. — Живи, как знаешь, о других не думай. Он усмехается. Звучит хорошо, но нельзя так — есть родители, позором которых быть не хочется, друзья давние, Лера, лежащая тяжёлым грузом на душе. Ей он должен больше всего. Много лет любви — его неоплатный моральный долг. В непривычной тишине после получаса маминых рассказов ни о чём как-то совсем уж непривычно. А сбежать некуда. На телефоне новое уведомление от Серёжи: «Придёшь сегодня? Всё хорошо?» Ваня думает, спал ли сам Пешков хоть немного или снова провёл бессонную ночь за сериалами? Думал ли он о Бессмертных, о его метке? Хочется верить, что пожалел и хотел бы обнять, чтобы снова успокоить, как в тот раз. Или это самому Ване остро необходимо, до стука набатом в сердце, чтобы его обняли ласковые знакомые руки. В них — необходимое спокойствие, защищающее от внешнего мира. Хотя бы на несколько секунд. Он мотает головой, надеясь, что эта чушь выветрится. Только она почему-то глубоко въелась в сознание, не желая слушать разумность. Ване страшно от таких мыслей. Ваня помнит, что над чужой ключицей «Женя». Ваня убеждает себя, что не имеет права ввязываться в Серёжину судьбу. Ему должно быть мерзко, а на языке только горько. Отнюдь не от неправильности — от одиночества. Он пишет сухое «да», скорее на первый вопрос, потому что нет, не хорошо. Совсем не хорошо. Скорее «плохо» — а как иначе назвать прилипшую к телу мысль о тёплых объятиях, когда можно прижаться к шее, чувствуя, как чужие отросшие волосы щекочут нос? Это катастрофа, заполонившая его разум длинными чуткими пальцами и мягкими речами. Осевшая на теле фантомным следом привычных прикосновений. Воображение подкидывает осторожные руки на щеках и взгляд внимательный из-под ресниц, почти что добивая. Ваня скулит от безысходности. В метро через несколько часов, когда он, вымотанный борьбой со своим же болезненным помешательством, совсем не отдохнувший, всё же собирается на работу, подозрительно немноголюдно. Бессмертных обещает себе контролировать противоестественные порывы. С тяжёлой головой плетётся до бара. В подсобке пусто. Ваня только сейчас понимает, что ушёл в рабочей форме и оставил её дома, даже не обратив на это внимания. Слишком занят был самоедством. Он устало вздыхает, предчувствуя, что день будет сложным, и аккуратно просматривает шкафы и полки, пытаясь найти другую рубашку. Или хоть что-то чёрное, что могло бы со стороны сойти за дресс-код. — Доброе утро! — бодро здороваются со спины, заставляя вздрогнуть и быстро обернуться. Это, конечно же, Серёжа. Ваня до боли закусывает губу, быстро отводя взгляд. Он думал, что будет страшно, но чувствует себя — неловко. Особенно рядом со светящимся пламенем Пешковым, внесшимся за минуту до официального начала смены. Парень смотрит на него только мельком, скидывая с плеча сумку, снимая с себя лёгкую рубашку, оставаясь в одной футболке. — Ты хорошо себя чувствуешь? Бессмертных складывает руки на груди, не зная, что ответить. — Нормально. Почти не соврал. Разве что чуть-чуть. Серёжа кивает, кажется, удовлетворённо, будто и не ожидал правды, и подходит ближе, выуживая из шкафа свою форму. Рубашка мятая и пропахшая чем-то спиртовым, словно на неё несколько раз пролили крепкие коктейли, фартук, наоборот, идеально чистый. Ваня замирает, натурально пялясь на чуть загорелые руки, выворачивающие форму на правильную стороны. Он чувствует, что на него смотрят, но взгляд поднять не решается, неловко теребя шнурки от кофты. Перед Серёжей надо объясниться. По крайней мере, сказать хоть что-то, чтобы вчерашнее происшествие не висело молчаливым бременем. Оправдаться, что нормальный. Что «почти как все», но с ноющим шрамом на боку. Только вот во рту слова дымом вяжущим крутятся, мешая выдавить хоть слово — остаётся стоять, не обращая внимания на пытливые глаза, коньячной дымкой подёрнутые. Необходимость липнет к коже, ничуть не помогая. — Я, — и выдыхает, пока не чувствует, как горло зажимает до хрипоты собственной неуверенностью, не давая сказать хоть что-то ещё. Его речь — писк подвальной крысы, что вот-вот иссохнет от голода. Каждое слово ранкой в гортани отдаётся. — Лера, она... А я- — Ваня. Мягкий тон Серёжиного голоса вырывает его из кислородного голодания, лопая углеродный пузырь, что дышать мешает. Становится физически легче. — Ваня, если ты не хочешь рассказывать, то я не хочу знать. Ты не должен передо мной оправдываться, — и улыбается криво, поглаживая по плечу. Кончиками пальцев, осторожно, словно боясь остаться отвратительными синяками на чувствительной чистой коже. Ваня вскидывается: — Но Слава… — Слава — идиот, который никогда не слышал про воспитанность. А ты живи — как знаешь. Ваня хочет усмехнуться, вспоминая, как эти слова схожи с теми, что говорит ему мать. Она бы тоже удивилась, узнав, как они похожи с Пешковым. Только вот — в теории всё гораздо проще, чем на практике. В реальности каждое новое его действие приводит лишь к новым вопросам, ответов на которые у него нет. И вряд ли появятся. Как это объяснить Серёже — да и надо ли, — он не понимает. — А если я не знаю? — вздыхает, не отводя глаз от оставшихся на плече длинных пальцев. Осознание, что они до сих пор там, отдаётся приятной тёплой волной к сердцу. — Что не знаешь? — Как жить, Серёжа, — и наконец голову поднимает, встречаясь взглядом со взволнованным Серёжиным. От тревоги на чужом лице хочется спрятаться под одеяло, запищав совсем по-детски. Ваня пока сам не осознаёт — от счастья или от стыда. Пешков вдруг смеётся, по-доброму так, искренне и тихо: — И я не знаю. Никто. Уже четыре минуты, как смена идёт, а Ваня не способен сдвинуться, особенно, пока рука друга ощущается небольшой приятной тяжестью на плече, пригвождающей к месту. Серёжа, кажется, и не собирается появляться на рабочем месте, пока не закончит закапывать Ванину тревогу поглубже. — И что тогда? — Тогда, живи, как получается, — парень напоследок похлопывает по руке, отходя в сторону и стягивая с себя футболку. Как бы даёт время подумать над его словами, не насмехаясь над чужой непроницательностью. А Ваня чувствует себя ещё более глупым, когда к «у меня никого нет» в голове шестерёнкой встаёт «а у Серёжи есть». И Бессмертных не уверен, что это зависть. Он уже вообще ни в чём не уверен. Когда он всё же входит за барную стойку, украв чью-то чуть пыльную рубашку, Серёжа уже промывает забившийся шейкер. Ваня уговаривает себя не смотреть на руки с короткими тёмными волосками. Ваня уговаривает себя не представлять их где-то на себе. Ваня себя ненавидит. За следующие две недели всё становится только хуже. Мантра — пожалуйста, не смотри на него, занимайся своими делами, не думай о его руках, губах, глазах — не помогает, и уж точно ситуацию не улучшает Серёжа, продолжающий быть всё таким же обходительным. Красивым таким же, со своими взлохмаченными волосами и лёгкой неряшливостью в одежде. С мягкими улыбками и бережными взглядами. Неторопливым и тягучим, словно мёд. Бессмертных даже не может признаться Пешкову, что злится, — нельзя же тому бесконечно удобрять почву этой чертовщины, что творится в голове. Нельзя признаться, что «друг» уже горчит на языке. А метку всё так же жжёт. Ваня шарахается, стоит Серёже появиться рядом, побуждая на тактильный контакт. Кожа к коже — почти резью в теле отдаёт. Пешков, конечно, замечает: — Что-то не так? А Бессмертных совсем не знает, как объяснять, что с ним происходит. Он не уверен даже, что началось это после того инцидента с меткой — может, раньше, когда к плечу чужому прижался, успокаиваясь от тревожного приступа. Или в самый день знакомства. Родилось от внимания, им же и подпитывалось несколько месяцев, просто удобно скрывалось в собственной голове. Ваня знает — неправильно. Неестественно, значит, неестественно. Сама судьба сделала их отведёнными для кого-то. Все нарушения только ломают построенный баланс. Ну разве можно влюбляться, зная, что на коже чужое имя? Он вспоминает аккуратное «Женя» над ключицей. Хмурится, отбиваясь от навязчивой мысли — там могло бы быть «Ваня». Нет, не могло. Не тогда, когда Серёжа, бывает, по часу говорит с кем-то по телефону, счастливо улыбаясь. Не тогда, когда обращается к собеседнику «Женя», а на той линии женский голос. Ваня ничего о ней не знает. Ваня не может ничего спрашивать — у них вовсе не такие отношения. А Серёжа не обязан оправдываться перед своим глупым другом, который помешался не на том человеке. Бессмертных старается не попадаться ему на глаза, насколько это вообще возможно, учитывая, что они работают вместе, чтобы лишний раз не быть для друга очевидным. Он не понимает — он ведёт себя подозрительно или Серёжа? Чем дальше он отстраняется, чувствуя вину за любой долгий взгляд в чужую сторону, тем холоднее ему кажется Пешков. Тот становится почти незнакомцем — вежливым, но далёким. Словно не было никакого знакомства, прогулок, ночёвок, разговоров. Словно Ваня лишь выдумал себе кого-то уютного и необременительного. Может, тот заметил его чувства? Может, ему от этого так же противно, как и самому Ване? Бессмертных готов себя проклясть. На работу ездить становится всё труднее. Вечером Серёжа дожидается в курилке, а Ваня до последнего трёт барную стойку тряпкой, имитируя бурную деятельность. Пытается вместе с въевшейся грязью вымыть и собственную, внутреннюю, ту, что мешает спокойно жить, — кстати, не помогает. До тех пор, пока Пешков не уходит, оставив служебную дверь приоткрытой. Хочется залезть Серёже в сердце. Или хотя бы в руки, устроившись близко-близко. Рассказать честно, как несёт, как сильно охота прижаться и остаться рядом. Муки совести не мешают подавленным желаниям. А те не опираются на древние истины, которые писаны для всех — для Бессмертных в том числе. Ване нужен Серёжа. Серёже Ваня — нет. Может, как друг. И то — под вопросом. Ещё неделя, состоящая из пустых снов и усталых взглядов друг на друга за работой, и у Вани совсем не остаётся сил проживать собственную жизнь. Где-то на задворках сознания — Лера и всё те же тёплые чувства к ней, которые не сменились ни капли, но она будто на второй план отходит, потому что перед глазами мелькает только Пешков. Молча проходит мимо, натягивая дежурную улыбку, смотря пронзительными грустными глазами. О чём он грустит? Ваня чувствует себя вымотанным. Будто до этого у него было мало забот. Будто до этого он мог назвать себя счастливым и готовым для любви. Теперь — ещё хуже. Раньше у него хотя бы принципы были. Сейчас, кажется, нет ничего, что могло бы стать для него нерушимым табу. Хочется ли Ване лезть в акулью пасть, если из ее глотки выглядывают добрые Серёжины глаза? Дайте только разбежаться, чтоб допрыгнуть до его рук. На остальное — плевать. — Ваня, — раздаётся, вырывая из давящего пузыря собственных мыслей. Он резко оборачивается, покрепче сжимая в руках тряпку. Чувствует, как грязная вода стекает по запястью. — Давай поговорим? — О чём? — как защита от неожиданного предложения. Им с Серёжей есть о чём поговорить, но делать этого больше всего не хочется. За разговором стоит искренность, которой Ваня не готов делиться. Что скажет Пешков в ответ на чувства? Извини? А нужно ли Бессмертных это слышать? Серёжа не отвечает — просто смотрит, теребя кольцо на пальце, будто ждёт чего-то. Он уже успел переодеться, поменяв рабочую рубашку на простую белую футболку, в которой его вид кажется Ване ещё более трогательным. От этого ничуть не легче, только сложнее ровно дышать и держать лицо. — О том, что мы не общаемся? — Пешков бровь поднимает, и сам неуверенный в своих словах. Взгляд из-под ресниц добивает окончательно. Ваня прекрасно понимает, что сопротивляться этим добрым глазам не способен. Как назло, метка даже не теплеет — бесстрастно выжидает, видимо, когда её обладатель окончательно тронется умом, пытаясь быть одновременно и правильным и нужным хоть кому-то. Хоть кому-то в лице Серёжи, от которого Ваня прячется неумело. Он бросает тряпку в раковину, специально долго отмывая руки, чувствуя, как где-то позади него Пешков внимательно наблюдает. Старательно откладывает разговор, оттирая каждый палец от грязи. Хочется добраться до мяса в порыве своей неуместной паники. — Давай поговорим, — кивает, сбегая в подсобку, чтобы переодеться. Не хочется. Не нужно. Им не стоит это обсуждать. Медленно расстёгивает пуговицы рубашки, лишь бы ещё немного потянуть время, чтобы унять бешеное сердцебиение, что тревожно ухает где-то в животе. Серёжа дожидается его снаружи, устало развалившись на деревянном ящике. В неярком свете всего одной лампы его напряжённое лицо кажется Ване болезненно бледным. Хочется разгладить беспокойные складки на лбу ладонями. Сцеловать это серьёзное выражение, которое так сильно старит Серёжу, так сильно ему не идёт. Пешков глубоко вздыхает: — Просто скажи, если тебе некомфортно. Я что-то сделал не так? Если я слишком сильно… давил на тебя, просто дай мне знать. Мне жаль, я не хотел, Ваня. Ваня не чувствует, что это реально происходит. Это всё выглядит очередным дурным сном, что покалывает глаза подступающими слезами. Это от страха. Это от волнения. Серёжа последний человек в мире, который может давить. Самый мягкий, ласковый, вызывающий желание прижиматься, липнуть и крепко сжимать в руках. Его слова у Вани хрипом в горле застревают. — Нет-нет. Я… что ты? Ты не сделал мне ничего плохого, честно. Я просто… — он замолкает тут же, как разбивается волна возмущения, которую чужие слова подняли. Это не так — всё, что он может сказать. Всё, что Серёже нужно знать. — Тогда что случилось? Ваня выдыхает, сжимая руки в кулаки, до боли впиваясь ногтями в кожу. Садится рядом, на краешек ящика, и смотрит осторожно на растрёпанные тёмные волосы. Он не знает, что отвечать. Безвыходная ситуация, где ложь — неправильна, а правда — делает только хуже. А говорить что-то нужно. Он решает начать с искренности — Серёжа имеет право не беспокоиться и не винить себя за то, в чём не виноват. — Мне очень нравится с тобой общаться. Ты очень хороший, правда, Серёжа, — тот не выглядит убеждённым. — Серьёзно, ты всегда такой собранный. И ты, как бы, заботливый. Я не стою всего того, что ты делаешь для меня. Он выговаривает, сколько может. Следит за языком, пытаясь не сказать ничего лишнего, не сболтнуть — хочу тебя поцеловать, хочу поспать, прижавшись к тебе, ещё хоть раз, выспаться, наконец. Но говорит правду. Это помогает, судя по удивлённому взгляду Пешкова. Тот поворачивается, опираясь затылком о кирпичную стену, и слушает внимательно-внимательно, так, что даже Ваня видит надежду, прячущуюся под тусклым светом в тёплом меду его глаз. — Я не понимаю, — и поджимает губы, придвигаясь ближе, касаясь своим бедром Ваниного, выискивая на чужом лице следы чего-то, что объяснило бы ему — почему они не общаются. — Мы две недели не говорим, а тебе будто плевать. — Мне не плевать. Ты не представляешь, насколько, — тут же отвечает, стараясь одним только взглядом показать всю свою искренность. Тяжело сидеть совсем рядом, чувствовать, какое Серёжино дыхание громкое. Тяжело говорить — особенно правду. От волнения ноги ватными становятся. — Мне не всё равно на наше общение. И ближе подвигается, стараясь подтвердить свои слова — не наплевать, не мерзко. Наоборот, очень хорошо. До боли в груди. До желания выбросить мысли из головы и решиться на что-то, чего так сильно хочется. Пешков долго молчит. Дышит нервно и ёрзает на месте, будто ожидая чего-то. Не сводит глаз, вызывая почти забытое чувство трепетной дрожи, смешанной со смущением. Ваня всё вспомнить не может, что же за ощущение такое. И почему оно так сильно греет метку на боку — не обычная ноющая боль, а тёплое что-то, что отдаётся приятной пульсацией под одеждой. — Мне тоже, — тихо начинает Серёжа — почти шепчет, — становясь внезапно слишком близким. — Не всё равно на тебя. И целует. Ваня не сразу осознаёт, что происходит. Ваня тоже тянется. Из привычки. Губы — к губам. Не потому что хочет, не потому что готов. Сахарный, не слишком сладкий привкус чужого поцелуя доводит до дрожи. Неправильно это. Это не то, что нужно делать. Не то, что нужно делать ему с Серёжей. Это абсолютно точно — какая-то чушь. Он не отстраняется — почти отлетает, чуть не падая со скрипящего ящика. Пешков смотрит напуганно, машинально к чужой руке тянется, пытаясь то ли удержать на месте, то ли ещё дальше оттолкнуть. Бессмертных кажется, что он слепнет на пару секунд. Словно мир меркнет, сменяясь по кадрам — привкус слюны на губах, древесинная пыль, оставшаяся на штанах, тянущая волна под рёбрами, превращающаяся в пену. — Что ты делаешь? — воет, хватаясь за волосы. Это такое «не всё равно»? Если не плевать — зачем полез целовать? Если знал, чем это обернётся для них — зачем? Разве он не должен был оставить Ваню в покое, не делая хуже, не развивая его глупые чувства? А Ваня напуган. Потеря привычного чувства безопасности больнее всего бьёт. Серёжа — знакомый и прочитанный. Серёжа тот, от кого не ожидаешь никаких подлянок. Всегда тактичный, аккуратный, ненавязчивый. А это — точно не тот Серёжа. От этого Ваня мечется, прахом рассыпаясь. Этот смотрит виновато и порывается встать. Этот — меняет привычный покой на надоевший хаос. — Ваня, я…- Он качает головой. Нет-нет. Нет никакого Вани. То, что сейчас застыло глиняным изваянием в подворотне напротив Пешкова — разве что его отпечаток. Пустой и растерянный. — Не говори ничего. Уходи, — просит разбито, пытаясь справиться с чувствами, что давят на сердце. И, вопреки своим словам, сам уходит. Убегает, как всего пару недель назад, боясь оглянуться и наткнуться на грустные глаза. Он, кажется, окончательно потерялся. И окончательно не знает, что делать. Всего минуту назад Ваня думал, что хуже быть не может. Сейчас он только смеётся над собой, еле сдерживая наворачивающиеся слёзы, — сколько уже раз судьба доказывала, что ему пора смириться с ничем. Сегодня она повторила.