fatigue

      Февраль приходит с холодным ветром, сугробами по колено и свинцово-серым тяжёлым небом, которое будто давит на плечи. Минджи встречает его, сидя на подоконнике с фляжкой украденного у дяди коньяка. По ногам пробегают мурашки, и холод окутывает тело, пока дрожь рождается в глубине груди вместе с привычной болью, но Джию этим наслаждается.       Как там говорил доктор Хаус? «Жизнь – это боль». Да, прав был самовлюблённый ублюдок, но есть деталь, – Минджи совсем не против.       Иногда ей кажется, что, не будь боли, она никогда не почувствовала бы себя по-настоящему живой. Это единственное, что каждый раз с силой возвращает её в реальность, выталкивает из снов, воспоминаний и бьёт по лицу, заставляя снова бежать за какой-то глупой целью.       Люди уверены, что любовь меняет мир? Нет, Джию почти уверена, что дело всегда в боли. Боль от потери, от осознания, что никому не нужен, от разочарования в себе и других. Люди справляются с болью, делая что-то, что их отвлекает, и появляется искусство. Картины рождались из страданий, из самых тёмных кошмаров. Они были немым криком, созданным, чтобы показать, как же страшно тому, кто их рисовал.       Минджи бы тоже рисовала, будь у неё хоть немного таланта. А ещё непременно закончила бы как Ван Гог, – где-нибудь в поле, среди подсолнухов, глядя в бесконечно-синее небо.       Хорошо, наверное, умереть в Нидерландах, – среди тюльпанов, солнца и музыки, – а не здесь, в похороненном под снегом городе. Жаль только, что выбора у неё не будет. Вряд ли в один прекрасный день на пороге дома дяди и тёти появится строгого вида мужчина во фраке и с сильным английским акцентом скажет, что её шестиюродный дядюшка внезапно скончался, оставив ей состояние.       «Но было бы неплохо», – думает Минджи. Она отдала бы всё Шиён и Гахённи, оставив себе только, что нужно на билеты до Амстердама и пистолет, а потом… вряд ли они бы стали искать в Нидерландах. Подумали бы, наверное, что просто сбежала, чтобы начать хорошую жизнь где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Или куда там отправляются все самоубийцы?       Собственное тело кажется Джию слишком маленьким, чтобы выдержать хаос, творящийся в её голове. Хочется разрезать грудную клетку, сломать рёбра, разорвать все мышцы и, словно ацтекский жрец во время жертвоприношения, вытащить из месива ещё бьющееся сердце, чтобы поднести к глазам, посмотреть, из-за какой мелочи столько бед. Она бы рада ничего не чувствовать, но не получается. Наверное, тоже проявление пресловутой воли к жизни. Так мозг пытается показать, что есть ещё то, что может приносить ей радость.       Что ж, приятно, но к чёрту это. Минджи больше нравилось бы сидеть как Гринч в своей промёрзшей пещере и коротать дни за всякими глупостями. И она могла бы жутко улыбаться, чтобы немного развлечься. В детстве у неё отлично получалось пародировать его выражение лица.       «Посторонись, Джим Керри», – думает Минджи, скользя пальцами по холодному стеклу. – «Я покажу тебе, кто тут Гринч-папочка».       – Минджи, – звучит знакомый голос. Шиён заглядывает в комнату. – Мама зовёт ужинать.       – Здорово.       – Всё хорошо.       – Конечно, – кивает Джию. – Там столько снега.       – Как и всегда зимой.       – Мне почему-то кажется, что этот февраль будет особенным.       – Может быть. Идём, я налью тебе горячего чаю.

***

      Может, Минджи и считает себя почти самым главным ублюдком в истории человечества, но забыть о дне рождении сестры для неё то же самое, что убить котёнка. Гахён исполняется одиннадцать, и она, – помимо живого медведя, розовых волос и денег, – хочет новую игру для своей приставки и книгу по математике. У Джию достаточно денег на книги, хотя она тоже предпочла бы медведя.       Что может быть проще, чем найти книгу для ребёнка? Что ж, Минджи думает, что всё, при условии, что ребёнок знает о математике больше, чем она сама, и уже перечитал большинство книг из тех, которые можно было бы найти в местном магазине. Круто, что Гахён любит это, но её любопытство слишком… любопытное.       Нет, серьёзно, как вообще можно успеть прочитать все те чёртовы книги?       – Минджи?       Юхён стоит у стойки с религиозной литературой, и Джию с трудом подавляет усмешку. Конечно. Что ещё она могла здесь покупать? Определённо не сборник стихов Сапфо или «Цену соли» Патрисии Хайсмит.       – Эй, не уходи! Минджи.       – Чёрт, – выдыхает Джию. – Я не хочу болтать с тобой.       – Я просто хочу убедиться, что с тобой всё в порядке.       – Физически? Да, всё супер. Ментально? Нет, я планирую скоро сойти с ума, но это нормально.       – Минджи… – в её голосе столько боли и грусти, что сердце Минджи сжимается. – Мне жаль.       – Ты не виновата. Я даже не понимаю, за что ты извиняешься.       – Я… я хочу поговорить о Юбин. Мне жаль, что тогда всё так вышло. Я думала, что делаю так, как лучше для неё.       – Рассказывая отцу, что она по девочкам?       – Я думала, это грех, – Юхён склоняет голову, всхлипывая так, будто собирается заплакать. – Это было грехом, потому что папа говорил, что в Библии так написано.       – Ну, твой отец полон дерьма, но не волнуйся, Дьявол вытрахает из него это.       – Минджи…       – Что? Я права!       – Ладно, – Юхён потирает пальцами переносицу. – Я хотела извиниться, но Юбин не хочет говорить.       – Ну, я бы тоже не хотела. Ты слегка разрушила её жизнь. Ну, не слегка, потому что все до сих пор говорят об этом. На несколько лет ты буквально сделала её самым ненавистным подростком в городе. Отличное достижение, Юхён.       – Мне жаль.       – Ну, хотелось бы, – смеётся Минджи.       Взгляд опускается на книги в руках Юхён. Библия, – одно из старых изданий, – но сверху лежит несколько ярких брошюрок. Смысл очевиден. Радужные флаги, знаки транс-сообществ, целующиеся парни в перечёркнутых красных кругах и чёрный слоган под ними: «Бог ненавидит разврат». В другое время Джию бы расхохоталась, но сейчас её сил хватает только на фальшивую улыбку и тихое «ничего удивительного».       – Нет… – Юхён останавливает её за руку и подступает ближе. Их закрывает от остального магазина высокая витрина с религиозной литературой, но консультант может в любой момент зайти, чтобы проверить книги или ещё что-нибудь. Разве Юхён не должна бояться? – Это для отца. Я так не думаю. Ты же знаешь, что я так не думаю, правда?       – Откуда мне знать?       – Я… я поцеловала тебя. Тогда, помнишь?       – Вы, фанатики, целуетесь почти на каждой службе.       – Я сказала, что чувствую себя счастливой, когда ты рядом.       – Ты чувствуешь себя счастливой и в церкви.       – Что мне сделать, чтобы ты поняла, что дорога мне?       Минджи едва может дышать, когда пальцы Юхён опускаются на её щёку. Гомофобные брошюры падают на пыльный ковёр, когда она тянется вперёд. Губы прижимаются к губам, целуя яростно и почти дико. Юхён врезается в губы Джию снова и снова, и это так неумело, но в то же время ярко и страстно, будто Ким всерьёз боится, что ещё секунда, и Минджи растворится в пространстве как Питер Паркер в «Войне бесконечности».       Когда она отстраняется, грудь поднимается в бешеном ритме, а щёки кроваво-красные.       – Ты уронила…       – Ты мне нравишься, – выдыхает Юхён. – Очень нравишься.       – О…       – Я… я извинюсь перед Юбин. Обещаю.       – Х-хорошо. Слушай, я… мне надо домой.       – Да. Да, конечно. Прости… я…       – Поговорим позже.       Минджи надеется, что её стремительный уход не выглядит как бегство. Хотя кого она обманывает? Это бегство и точка. Она сбежала, потому что испугалась последствий, того, что им с Юхён придётся говорить о своих чувствах, а это отвратительно.       Джию не говорит о чувствах. О них честно рассказывают только слабаки и адекватные, а она смеётся над тем, как всё плохо, пока есть силы, а потом запирается в ванной. И ей не нужно решать проблемы, потому что у неё получается игнорировать их достаточно хорошо, чтобы каждое утро просыпаться без желания просто вскрыть вены, пока чистишь зубы. Юхён – лишняя в распорядке, ненужный элемент в периодической таблице элементов жизни Ким Минджи, который она не знает, как вычеркнуть.       «Ты в дерьме», – подсказывает голос.       – В полном, – соглашается Джию, дрожащими закуривая очередной косяк.