Со мною вот что происходит... Воспоминания

К четырем утра веселящиеся устали и стремительно начали расходиться. Расходиться, по мнению Челышева, было слишком громким словом. Скорее расползаться. Он сидел на заставленной пустыми и не очень бутылками барной стойке и осматривал то, что еще недавно было респектабельным казино, а теперь в один день превратилось в здание, нахождение в котором вполне может потянуть на нехилый срок. Всюду валялись разноцветные кусочки конфетти, которые придавали закончившемуся празднику излишней трагичности. Матильда сидела поперек высокого кресла, забравшись в него с ногами и уронив голову на колени, сладко и безмятежно посапывала, от чего тихонько вздрагивали ее малиновые крылья. Вся обстановка была настолько горько – лиричной, а Челышев, замечавший за собой в периоды употребления алкоголя в особо крупных дозах склонность к ненужному гротеску, вдруг решил, что моменту не хватает остроты. Спрыгнув с барной стойки, он сделал два коротких шага и оказался у рояля. Поднял крышку, с важным видом уселся на стул и заиграл мелодию из «Иронии судьбы». В детстве он ненавидел занятия музыкой, просто терпеть не мог, а лет в четырнадцать впервые заметил, как девочки, которыми кишела музыкальная школа, с интересом смотрят на мальчика за фортепиано, и решил развить в себе интерес к игре с перспективой на будущее. Перспектива себя оправдывала, и не раз. А сейчас, повинуясь меланхоличному настроению, которое снова накрыло его, как утром, когда он смотрел на свой родной город с балкона, его просто потянуло к инструменту. От первых аккордов малиновый парик поднялся с колен, Тилли сперва сонно окинула взглядом уже почти пустой зал, в котором было только руководство «Острова сокровищ», а затем выбралась из своего кресла и, таща в руках массивные красные босоножки, голыми ногами прошлепала к роялю. Привалилась всем телом к боку инструмента, подперла голову рукой с зажатой в ней босоножкой, вторая туфелька на платформе и с массивным каблуком опустилось на верхнюю крышку рояля. Представить такого в обычной трезвой жизни Илья Игоревич никак не мог – он бы уже сказал любой заносчивой девице, позволившей себе ставить обувь на лакированный блестящий инструмент, что-нибудь едкое, колкое и до невозможности интеллигентно-обидное. Но сейчас, когда во всех еще гуляли градусы, когда Тилька спросонья была вся такая обмякшая и несобранная, он только легко улыбнулся и посмотрел в ее пристально смотрящие на него глаза. - Я вас так уважаю, Илья Игоревич, - мечтательно сказала она и Челышев, пребывая в состоянии легкой прострации, слегка напрягся, будто она ему в любви призналась. – Очень-очень. Я очень-очень вас уважаю, - продолжила Тилли и мягко улыбнулась. Вообще-то, это и было признание в любви, уж Челышев это точно знал. Мужчине в тридцать семь лет сложно в этом ошибиться. Он догадывался, что Тилька по-девчоночьи втрескалась в него, относился к этому весьма снисходительно, отдавая себе отчет, что обычно у девушек ее возраста это быстро проходит. Он прекрасно понимал, что в нем она видит героя, спасшего ее из цепких лап опасности, хотя признавался себе, что тут, пожалуй, она сильно заблуждается. Ну что он такого сделал? Ну дал ей работу. Дал по своим личным меркантильным причинам, а вовсе не оттого, что хотел во чтобы то ни стало забрать ее с улицы. Получил из-за нее по морде разок? Ну так ему не жалко, морда у него и так обезображена. Филантропом он мог назвать себя с большом натяжкой, поэтому тут девчонка заблуждалась. Ну а то, что он не мешал ей заблуждаться, так с чего он должен ее в чем-то переубеждать? Но это было, пожалуй, самое милое, самое не вульгарное и самое неприкрытое признание в любви на его памяти. Очень трогательное, как из книжек, но без налета художественности. То, что со временем Тилли стала для него, для них всех, еще и другом, доходило до Челышева как-то очень постепенно. Они сработались, образовали команду, которая отлично функционировала и в которой каждый занимался именно своим делом, и со временем стали кем-то большим, чем просто коллегами. Они точно не были просто приятелями, это определение оказалось слишком слабым, чтобы описать все те дни и ночи в казино и за его пределами, которые они провели все вместе. Наигрывая известную грустную мелодию, Илья Игоревич вдруг понял, что все они вчетвером стали очень родными людьми. Он улыбнулся своим мыслям и, посмотрев на девушку, которая все так же смотрела на него пристальным открытым взглядом, медленно проговорил: - Я тоже тебя очень уважаю, Матильда Петровна, - Челышев старался говорить максимально честно. Ему давно уже было все равно, кем когда-то там была Тилька. Для себя он точно знал, что она просто хорошая девчонка, которой в жизни не повезло, а дальше... Детей ему с ней не крестить, так что дальше копаться смысла нет. Пальцы почему-то перестали его слушаться и музыка как-то вмиг оборвалась, выводя на первый план звуки брякающих друг о друга стаканов – Вадим Писаренко снимал чистые с подвесной полки. - Будешь? – спросил Вадим Тилли, показывая ей рифлёные хрустальные стаканы и бутылку виски. - Не, - и светящийся малиновый парик покрутился из стороны в сторону. – Хочу пи-пи! – с этим все еще нетрезвым возгласом Матильда засеменила босыми ногами в сторону уборной. С ее уходом воздух как будто разрядился – дышать стало легче, а главное пальцы снова стали послушными и нащупали клавиши. Настроение стало не просто лиричным, а уже минорно – ностальгичным, что потянуло петь: Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не те. И он не с теми ходит где-то и тоже понимает это, и наш раздор необъясним, и оба мучимся мы с ним. На этих строках из туалета вышла Тилли, довольно тихо, но видя конечную цель, протопала мимо уныло поющего Челышева и впавших в тягостное раздумье Пирогова и Писаренко к лесенке в три ступеньке, которая вела к столам на втором ярусе. Неслышно преодолев лестницу, Матильда пропала из вида в многообразии больших столов и кожаных темных диванов. Челышев проводил ее пристальным взглядом и продолжил петь: Со мною вот что происходит: совсем не та... Он даже не споткнулся об эти слова, которые были известны всем, он просто, как мог на пьяную голову, сопоставил их с тем, что произошло буквально две минуты назад, замолчал и, не доиграв, убрал кисти с клавиш. Ему девушка, хорошая девушка, между прочим, в любви практически призналась, а он серенады распевает о том, что не та, видите ли, к нему приходит. При этом муж ТОЙ как ни в чем не бывало сидит и слушает его музыкальные этюды. Его накрыло как-то в один миг, настолько стремительно, что он просто не мог спокойно усидеть на месте. Весь этот день, будь он неладен, чувства глухой тоски, которые он, казалось бы, мастерски подменял радостью и устроенным им же праздником, осознание, такое окончательное и почему-то только сегодня понятое абсолютно бесповоротно, что Наташа Левандо навсегда останется не его женщиной, даже если предположить, что в будущем с Никитой они вместе могут и не остаться, ничего это не изменит – все это единым вихрем ворвалось в него, завертелось в голове и буквально разрывало черепную коробку, давя... давя на стенки изнутри. Челышев быстро поднялся, сгреб с барной стойки свой маскарадный красный сюртук и, в два прыжка преодолев лесенку, взошел на второй ярус. Тилли, подтянув к себе коленки, лежала на одном из кожаных диванов и спала. Илья Игоревич Челышев лишь удивился, как компактно она поместилась на этом небольшом диване – девушка занимала лишь его половину – укрыл ее сюртуком и, опустившись на корточки, аккуратно выудил у нее из пальцев ремешок красной босоножки. Поставил туфлю к той, которая уже стояла на полу, и мельком посмотрел на Матильду. Она, наверное, любит его. Он, наверное, любит другую. В этом они похожи. Хотя, он уже и сам ни в чем не уверен. Все эти тонкие материи настолько эфемерны, как малиновые Тилькины крылья. Он легонько дотронулся до этих крыльев, в голове пронеслись мысли про то, что хоть в своем одиночестве он не одинок – вон, совсем рядом лежит такой же одинокий человек, лежит и мирно спит. Сам Челышев спать не мог. Устало опустившись на такой же кожаный диван у другого столика, он сгреб со стола несколько игральных разноцветных фишек, пропустил их через пальцы в черной перчатке. Фишки, падая, со звоном цокнули о пол. Так же, падая, звенела и цокала вся его жизнь.