Падение лазоревой звезды

      Жечь, жечь, сжигать всех и каждого.              Не щадить, не отпускать. Каждого истребить, разорвать в фарш по земле и вбить ногой ещё глубже. Словно копает могилу всем остаткам проклятых людей.              Жечь, жечь, пока собственная кожа не начнёт слазить с рук, обсыпаясь пеплом.              Пока не иссякнет огонь в сердце, а потом вырывать его из груди, — такое пульсирующее и бесформенное, — зажигать насильно и протискивать в кровоточащую клетку. Разрывая багрово-чёрные лохмотья одежды и обнажая душу, вопрошать через слёзы — почему ты не хочешь гореть, сердце? Будто противясь такому пути, страдая своими клетками, молишь остановиться и не горишь. Сердце. Ты должно гореть. И жестокой хваткой она сжимает собственный чуждый орган, остатками лазоревой силы вжираясь и запуская вновь. Наставляет сама себя, мол, продолжай, а иначе в тебе нет смысла.              Сердце, ты можешь только болеть, а ей нужно быть сильной.              Ведь столько тьмы в этом мире, столько она не смогла сделать, нагоняя за все своё бесконечное существование. За все пять веков проклятия, за каждый день, что ей позволили дышать. За каждый миг радости в этом чужом мире — она должна идти, идти и не останавливаться, в глазах теряя краски от синего цвета. Прожигающего, как огонь чужие тела. Обнажающего до костей все живое впереди, и откровением являющегося. Чужие скелеты как то крепкое для неё, удерживающее в остаточном рассудке; держащие чужое тлелое мясо кости чудовищ — ее опора и знак, что она старается, на чем держится вся ее суть.              Ей нужно идти вперёд. Идти, идти, не останавливаться — если остановится провалится в темноту.              Впереди только вспыхивающий огонь, что ищет себе жертв и находит. Так много грешников, так много виноватых перед небом, а она одна из них. Инфернальное пламя в нечеловеческом вопле танцует на чужих трупах, уничтожает оседлые поселения, как настоящее стихийное бедствие в солнечный день. Снимает кожу, показывает всю суть бывших людей, а потом добирается до костей, отбрасывает с характерным хрустящим звуком. Те дымятся и оседают пеплом на посеревшей одежде, по цвету схожему с эмоциями девушки. Перепачканное лицо, не такое статное, совсем пустое, только щеки все в чернилах.              В отголосках сердца, что самыми болезненными, синими, слезами просит прекратить и отдохнуть, остановиться. Но если она остановится — погрязнет в темноте. Она так похожа на сущности из сна; покинутые небом, в далеких темных землях они бренно идут по своей выжженной земле и плачут, давно потеряв себя и свои цели. Но она помнит свои цели и потому идёт.              Она будет идти, от севера на запад, сворачивая на юг. Для людей, далеко наблюдавшими за пожарами по их стране, лишь нереальным видением: старающимся для их покоя, счастья и долгой жизни. Пугающим и ужасающим до переполоха в сердцах, с мольбами Барбатосу о спасении, будто близок конец мира. Подойди огненное чудовище — нужно обнажать оружие рыцарям и никто не скажет «спасибо» за долг неприсутствующего в этом мире создания. Никто не поймёт, что в этих пожарах ее благословение для людей, которое она так жаждет подарить любому и каждому. Навязать, почувствовать себя легче и чуть менее виноватой.              Её пепельные пальцы давят веки; жар приливает к роговице, святая чувствует, как лопаются капилляры, и белок заливает кровью — красное замещает остаточное белое. Последнее, что у неё есть от своей чистоты, ничего после себя не оставляя.              У нее ничего нет, кроме долга, синевы впереди и темноты позади, которой она боится. Ее въедливого, утягивающего чувства — воронкой чуть ниже диафрагмы, тошнотой и спазмами, — оно ощущается как кислота вниз по горлу и обратно.              Опухшими от слез, опустошенными глазами она смотрит на небо, не разбирая день или ночь сегодня — все слишком синее, порой темнее, порой на пару оттенков ярче — и вопрошает об одном. Достаточно ли времени прошло, чтобы на Селестии заметили ее? Сколько лун сменило свой ход, точно ли прошло не мгновение? За те стесавшиеся в ее сознании дни ее Небесная владычица увидит старания одного из воинов? Она не рассчитывает на похвалу, не ждёт одобрения, не ждёт, что на ее молитвы ответят. Лишь бы заметили, лишь бы десяток дней, а может более — безустанного уничтожения во славу Небесного порядка были правильными.       

***

      На двадцатый день чужая агония перестала резать уши и вожделенно успокаивать тишиной. В руинах забитые люди в бреду просили оставить их в этом мире, почти безумно кидались и теряли сознание перед чужими ногами. Сочились багровой, чернеющей в лужах кровью и насквозь, без шанса на милосердие, были осквернены.              И тогда Кроцелл остановилась.              Кажется, у неё болело всё: тело, голова, но намного больше — сердце, причём болело так, словно готово было разорваться. Кроцелл до скрежета сжала зубы, но страдающий стон всё же сорвался с её губ — душевной боли было так много, что она грозила просто задушить её, не найдя какого-то выхода.              И когда Кроцелл убила людей, — обычных, не тех, что были приговорены кем-то свыше, а с такими же руками, ногами, телом и человеческим лицом, как у неё — она остановилась и почувствовала, как ее настигает то, что преследовало в темноте все время.              Застывший в ужасе стеклянный взгляд казался наваждением, когда в чужой руке засветилось что-то синее. Покорное, преданное, облизывающее пальцы, будто ветер, что мечтает залечить чужие раны. Тихой мелодией обволакивающий грязную в крови девушку и трупы, синий блеск в глазах которых, казалось, создавал иллюзию жизни.              Кроцелл смотрела на огонь, а он смотрел на ее почти мертвое лицо, где нет стремления к жизни. На впалые и вымазанные чернилами щеки, и отёкшие глаза. Читал в ее душе один только вопрос: а может, Кроцелл и сама чудовище? Даже хуже, чем страшные создания Бездны, которых она уничтожала. По крайней мере, облик тех тварей в полной мере соответствовал их намерениям, их тёмной, осквернённой сути. В порождениях тьмы не было обмана, они были злом и злом же представали перед всеми. Кроцелл являла собой человеческий лик, заставляя всех вокруг себя неосознанно доверять ей, но внутри всё говорило о том, что она по сути ничем от монстра не отличалась. Как и вся Селестия. Ее суть держится на чужих костях, но одно дело убивать чудовищ, а людей казнить ей никогда не приходилось. До этого момента.              И когда она закрыла глаза, чувствуя, что сердце вновь потухло, но сил больше нет, — ни у неё, чтобы достать и зажечь заново, ни у него, сопротивляться — земля под ногами стала мягче. Темнота, настойчиво следующая за каждым ее шагом, объяла ее и утопила.              И почему-то Кроцелл почувствовала облегчение.       

***

      Снег сыпал огромными хлопьями. Они таяли на ещё горячем теле, раскалённом и не утешали. Она выпала из своей темноты, портала, на землю родного места, около Небесного шипа. Глаза смотрели на небо и ветра почти нарочно сгоняли облака, обнажая звезды. Что отражаются в ее глазах.              Истинное, изначальное сердце не верит Кроцелл: о высших жертвах, благих целях и долге перед небом без эмоций, без чувств, без любви. Ни одному из них, как бы ядовитые речи чужих взглядов не были убедительны; потому что знает — в ней распускается надежда. Ее самые скрытые пробуждения, отражающиеся сотнями звёзд в блеске светлых глаз, что устремляются в небо.              Но Кроцелл хочется отречься от себя окончательно, спрятаться, сбежать. Где никто ее не найдёт и она не сможет совершать ошибок, где не будет виновата. Где никого не будет рядом. Будто белый снег — облака, родной дом, родное одиночество и чужие, неприступные лица. Не такие как у людей. Не такие благосклонные и манящие своим проклятым сиянием. Теплом. К которым мотыльком хочется лететь. А потом прижигать себя насильно, вспоминая кто она такая.              «Проклятие..»              Слишком горячие для мороза слёзы все равно замерзают на щеках. Не синие, чистые, как томимые чувства. Отваливающиеся льдинками, когда лицо искажается в плаче. Жалобном и совсем запутанном в своих желаниях и мыслях. Эти ее тайные желания теплятся между ребер, в тонких переплетениях судьбы.              — ПРОКЛЯТИЕ! Чтоб всех! Чтоб..! Чтоб… Черт… Прокл-ятие…              Соль обжигала лицо щипанием и холодом. Сжатые рёбрами мечты разрывали, ломали кости, топили в снегу дрожащую от боли фигуру.              — Ч-тоб… Я не знаю. Не знаю!              Кроцелл сжала кулак, собирая снег и со всей силы твёрдый талый кусок вбила в землю.              — Не знаю!! Запуталась! Не з-наю!              Кулаком долбя ледяную землю до трещин, кричала от злости на саму себя. Отрицая и содрогаясь от противоречивых эмоций; совсем запуталась. Совсем потеряла то, к чему шла и идёт. Должна, обязана идти. Не отступая. Не оступаясь. Должна!              — Но почему… Не получается…              Она ведь ничего не сделала, чтобы остановить то, что произошло тогда. И это больно; пальцами разрывая воздух, в тех еще попытках спасти, через багровую пелену смотреть — как близкий тлеющей звездой срывается с Небесного дворца. Она может лишь взять на себя чужое бремя, перестать быть слабой: чтобы не печалить, чтобы она не расстроилась, увидев нежеланные слёзы. От которых всегда ее оберегала. Защищала… За что судьба решила отобрать у нее семью? Эта боль внутри, кажется, будет жить с ней вечно.              А может, ей вернуться на Селестию? Как валькирии пять веков назад, вернуться ни с чем. Но зато вернуться. Туда, где ей точно не доведётся ступать по лезвию соблазна. Но есть ли шанс, что ее не сбросят так же с порога?..                     — Инферно, — Говорит чуть уставший голос монахини, но нежнее, будто и правда шипы становятся мягче, когда она смотрит на белую деву. — Я рада, что ты мне помогаешь.              — Растяни свой долг до десятка лет, иль сотни. Ты все равно выполнишь его, но не будешь жалеть, когда обернёшься посмотреть на жизнь! — С легкой душой говорит Венти и ветра играют, точно случайно коснувшись лица Кроцелл. Она трогает пальцами щеку, и Венти хихикает, мол, виноват-виноват.              — Инферно, спасибо! — Лучезарно улыбается Беннет и показывает странный для святой жест с большим пальцем вверх. Но его улыбка греет солнцем душу, унимая шторма.                     И сердце вспыхивает, захватывает, берет верх над всеми принципами и сжигает больнее огня на плоти осквернённых.                     — АААААААААА̠̪͉̱̗̗̒̃А̼̫̱А̙А͉̞͕͎̼̩͎͛̉̏Ӑ̪̦̹̅А̤̩̰̞̯̗ͬͩА̠̖̖̋͛̊̚А̩ͤ̏͒ͨ͋А̝А̲͈̹̱̐Аͨ̒̓̀А̣̦͋̂ͥͬ̓ͪ̄͂А̖̗̐͌̆ͭ̐̅͋̈А͍̤̥̜͖͎͎̂̉ͤͮ͋͊̋А̥̗͎̋͗А̗͍̭͓̥͔̼͑̿Ӓ̤̪͎̞̐͌̊ͯͧ͋А͉̬̤̱̦̦́ͧ͌͒А͕̱̺̮̙͛ͮ̀̃ͩͭͪА̮͚͙́͌̄ͮ!҉                     Измученный крик разрывает до крови горло, срывает плоть, обнажает все ее естество и топит вековые льды.        —А̰̲̺͌̈̑А̭̰͔̬͑ͩͥ̓̌̈ͬ̚А̗̙̭̻̤̠̖̎͒͌́ͮ̽ͭͥА͉̠̂͗̀ͥ̏̀̃ͯА̫̮̬̇̓̍ͩ̌ͤ̇͌А̫̺̥ͯ̎͌̅ͣ̚А̫̊̇͗̃̽ͨ̌А͖̥̘ͤ̋͑͂ͮА̣̦͋̂ͥͬ̓ͪ̄͂А̖̗̐͌̆ͭ̐̅͋̈А͍̤̥̜͖͎͎̂̉ͤͮ͋͊̋А̥̗͎̋͗А̗͍̭͓̥͔̼͑̿Ӓ̤̪͎̞̐͌̊ͯͧ͋А͉̬̤̱̦̦́ͧ͌͒А͕̱̺̮̙͛ͮ̀̃ͩͭͪА̮͚͙́͌̄ͮА̣̦͋̂ͥͬ̓ͪ̄͂А̖̗̐͌̆ͭ̐̅͋̈А͍̤̥̜͖͎͎̂̉ͤͮ͋͊̋А̥̗͎̋͗А̗͍̭͓̥͔̼͑̿Ӓ̤̪͎̞̐͌̊ͯͧ͋!!!       Криком захлебываясь, как водой, Кроцелл не может остановиться. Никогда не позволяя себе такого, ни разу не вскрикнув с того дня, кричит и вся боль пылает вокруг. Крошится и льдинами рушится, сотрясая землю и воздух.                            —А̰̲̺͌̈̑А̭̰͔̬͑ͩͥ̓̌̈ͬ̚А̗̙̭̻̤̠̖̎͒͌́ͮ̽ͭͥА͉̠̂͗̀ͥ̏̀̃ͯА̫̮̬̇̓̍ͩ̌ͤ̇͌А̫̺̥ͯ̎͌̅ͣ̚А̫̊̇͗̃̽ͨ̌А͖̥̘ͤ̋͑͂ͮА̣̦͋̂ͥͬ̓ͪ̄͂А̖̗̐͌̆ͭ̐̅͋̈А͍̤̥̜͖͎͎̂̉ͤͮ͋͊̋А̥̗͎̋͗А̗͍̭͓̥͔̼͑̿Ӓ̤̪͎̞̐͌̊ͯͧ͋А͉̬̤̱̦̦́ͧ͌͒А͕̱̺̮̙͛ͮ̀̃ͩͭͪА̮͚͙́͌̄ͮА̣̦͋̂ͥͬ̓ͪ̄͂А̖̗̐͌̆ͭ̐̅͋̈А͍̤̥̜͖͎͎̂̉ͤͮ͋͊̋А̥̗͎̋͗А̗͍̭͓̥͔̼͑̿Ӓ̤̪͎̞̐͌̊ͯͧ͋А͉̬̤̱̦̦́ͧ͌͒А͕̱̺̮̙͛ͮ̀̃ͩͭͪА̮͚͙́͌̄ͮА̰̲̺͌̈̑А̭̰͔̬͑ͩͥ̓̌̈ͬ̚А̗̙̭̻̤̠̖̎͒͌́ͮ̽ͭͥА͉̠̂͗̀ͥ̏̀̃ͯА̫̮̬̇̓̍ͩ̌ͤ̇͌А̫̺̥ͯ̎͌̅ͣ̚А̫̊̇͗̃̽ͨ̌А͖̥̘ͤ̋͑͂ͮА̣̦͋̂ͥͬ̓ͪ̄͂А̖̗̐͌̆ͭ̐̅͋̈А͍̤̥̜͖͎͎̂̉ͤͮ͋͊̋А̥̗͎̋͗А̗͍̭͓̥͔̼͑̿Ӓ̤̪͎̞̐͌̊ͯͧ͋!!!҉!!!҉                     Она будет кричать, пока тяжёлая колонна не освободится от ледяного гнёта, устремляясь в далекие, родные небеса, а девушка не опадёт бессильно на растопленную и влажную землю. Полностью утонув совсем не в темноте, которую представляла, которой боялась позади, полной блестящих граней.              И вовсе жалобно сожмётся на снегу, закрываясь руками, что обнимают за плечи. Эти слезы никто не остановит, но и не нужно, ведь они как-то исцеляюще действуют на душу. Огонь исцелил ее тело, вернул белые одежды, стерев пепел, но только слёзы помогают сердцу.              — Я хочу… Быть со всеми. С Розой, н-ним, даже… — Задыхаясь, шепчет она, — С В-Венти… Хочу… Узнать больше людей…              Хочется совмещать свой долг. Прожить счастливую жизнь, полную воспоминаний. Хочется любоваться этими чудесными созданиями — людьми. Хочется помогать им. Хочется направлять из тьмы тех, для спасения которых она создана, ведь тогда ей и правда легче; не в крови и пепле, а когда люди улыбаются и смеются. Хочется запомнить эти вспышки и сохранить в сердце, даже если через мгновение для селестийки — они закончат свою короткую жизнь.              Хочется остаться у них в памяти, а не исчезнуть.              Венти был прав. Значимость сестры и ее мнение слишком большим грузом давило на сердце, заглушая собственные взгляды. Она привыкла идти позади и следовать за ней. Кроцелл, она — всегда любовно воздает молитвы и смотрит на мир, не касаясь; Кроцелл не такая, кто несёт на себе бремя тысячи воин.       Но когда её родного не стало, все слишком изменилось. Запуталось и сместилось. Внушение одного плута повлияло на все мировоззрение робкой святой:       «Что будет с Порядком, когда ее не стало? Ты ведь приложила к этому руку… Так ведь, Кроцелл? Как думаешь, она будет счастлива, когда все ее наставления, наконец-то заимеют вес? Вытри эти слёзы. Покажи мне, покажи всем, что Флаурос действительно важна тебе.»       

***

      Холод... Был приятен. Она открыла глаза и увидела звезды. До этого смотреть на них всегда было тошно. Во время того, как разорвалось небо, они сыпались, как падали воины из Небесного дворца. А сейчас сверкали магеллановым облаком. И за гранью этого купола — лежала истина этого мира.              Мир делится на разные ветви. Она видела это дерево в своих снах. А от истоков всегда знала, что связана с душами, направляя в другие, лучшие миры.              Ирминсули этого мира — лишь подобие массивного древа в основе Вселенной, кроны которого не видно, а навес из ветвей и листьев заслоняет небосвод. Каждая ветвь — это некая цивилизация, и крона эта разветвляется в бесконечность миров. Во Вселенной где-то существует мир, который прямо сейчас противостоит Судному дню; эти благородные и горящие души четырнадцати валькирий внушают надежду на счастье для хрупких ветвей.       Так может, как люди с других ветвей пять веков эгоистично идут к своей цели — спасению единственного и любимого, не взирая на весь мир, эгоистично вертят им в своих руках, — она могла бы часть своей жизни посвятить себе. Не Небу, не долгу, не чувству вины, а себе.       Принять, признать эту мысль Кроцелл не смогла бы, сколько не внушал бы чужой.       Только полностью сгорев, осознав самой собственное желание, она сможет наконец измениться.       И пусть на это понадобилось так много времени, сейчас она может вздохнуть чуть легче, закрывая глаза.       

***

      «Люди так быстро уходят. Исчезают во времени и вспышкой терзают сердца. Я давно не наблюдаю за ними. Только боль.»              По лестнице впереди поднималась грациозная валькирия, в ее тени шла младшая сестра.              — Но разве в этой вспышке нет событий? Будто обесцениваешь…              — Есть. — Флаурос обернулась на сестру, — Но от вспышек можешь ослепнуть.              Дойдя до площади наверху, девушки остановились. Купол впереди массивно давил тенью на две маленькие фигурки, но ощущала это лишь младшая. Она сжала локоть, опустив взгляд, заговорила снова:              — Если… Я застану людей когда-то, мне стоит держаться дальше?              — Если мы окажемся рядом с людьми, мы будем ближе всех к ним, — старшая говорила ровно, смотря куда-то в бок, но не могла сказать следующее сестре в лицо, — Потому что мы будем их убивать. Нет иного варианта, что нас спустят отсюда.              И Флаурос отвернулась, выждав мгновение — пошла дальше.              Для кого-то людские жизни стали за века беспристрастного наблюдения с небес режущими глаза вспышками. А кто-то видел в них играющее сверкание граней самоцветов.              Но ослепнув от близости к людям, первая ушла, умирая от боли скверны. И вторая приняла насильно ее мнение, испугавшись.