Падение лазоревой звезды

      Адепт открыл глаза, уже не в силах притворяться спящим; рассветное солнце слепило через веки. Парень поднялся с травы, так и не вернувшись на постоялый двор за эти дни. Холодная трава со свежей росой не была лучшей постелью, хотя ему в принципе всё равно где спать. Будь то кровать с мягким матрасом или земля: заслуженного отдыха из-за ночных кошмаров можно не ждать.        Он тяжело вздохнул.              Когда адепт вернулся на постоялый двор, уходя правее стойки регистрации, вверх по лестнице, минуя пару пролетов, встретил на балконе девушку. Потом снова.              И снова. Снова.       Снова.              Так было во вторую их встречу и вот так незаметно прошёл ещё месяц. И он снова идёт по лестнице вверх, уже ожидаемо встречая бельмо на глазу.              Она не провоцировала его ни разу с момента последних слов, только затронула что-то важное в ворохе месива воспоминаний. О почивших друзьях, о снах. Она тоже страдает от кошмаров? И разрисует ему лицо? Босациус так подшучивал… Но ни ему, ни тем более смертной адепт не позволит такое повторить.       «Она глупая?» — Спрашивает парень сам себя, когда на упрямицу не действуют даже угрозы. Он может её убить, а ей все равно. — «Все равно умрет или нет…» — Странно вторит в голове, будто на секунду он понимает. Но осекается, злится чужому отсутствию страха, потому что она — не он. Людям нельзя такого желать. Никакой долг и обещания не должен заставлять её угрожать своей… Неважно.              Она больше ни разу с ним не разговаривала. Лишь смотрела на небо и колонну над горой, что тревожила людские души. Адепт думал, что любой человек боялся бы той инфернальной картины и ожидать третьей горящей горы — примитивно.              Но он никак не мог привыкнуть к этому бельму на глазу, так нечеловечески долго находящемуся на балконе без отдыха, рядом с ним. Или он не замечает, когда девушка уходит? Кого она ждёт? Его? Может, она специально стоит в то время, пока адепт возвращается?       Он не понимает почему злится этим мыслям, не смотрит в такие моменты на ее спину. Говорит максимально отчуждённо, говорит ей, но будто себе:              — Тебе лучше уйти.              Девушка смотрела на свою любимую небесную картину некоторое время. И почти рассеянно перевела взгляд на адепта.              — Меня же не берет твоя… Ха… Я тебе так мешаю? — Вздохнула она, словно всё начинается заново и она не рада.              — Да, — Сухо ответил парень, складывая руки на груди.              — …Ладно, — Вздохнула она сокрушенно. Будто самой надоело соревноваться с ним за право жить на балконе.              Она ушла, оставив его в удушающем одиночестве. И он поглощает это, как желанную победу. Он наконец один. Бдительно наблюдая со стратегической точки на болота, слушал тихое шуршание листьев. Хотя понимал, что ничего не изменилось, присутствуй здесь она. Но так спокойнее. Это его краткий шанс на отдых и адепт не желает делить его с другими. Ведь этой ночью тысячи голосов сожрут его мозг.       «Все снова суетятся…» — Безразлично посмотрел он на нижние этажи.       С террасы ниже тихо доносилась музыка, наполняя этот вечер какой-то праздничной атмосферой. Игра мозолистых пальцев на струнах гуцини сопровождала жизнь адепта почти век. Он слушал ее, располагаясь на перилах постоялого двора и свешивая одну ногу. Устало прикрывая глаза после очередной тяжелой ночи, душил в себе всё тёмное.        Избитая однообразием мелодия успокаивала, заставляла бурлящее внутри проклятие отступить, подождать ночи. Дать шанс выдохнуть, даже если грудь с отёкшими от проклятия органами не хочет вздыматься. Кошмары, долг и верный адепт Моракса — они неразлучны, связаны болью, и обязательно встретятся, но пока старик вздергивает струну, звеняще завывшую, и якша вздыхает.              Он запомнил каждую ноту зачем-то, зная, что это последние дни, когда он может слышать ее. Скоро старик умрет, а вместе с ним и прекратится музыка. Но адепт вспоминает чужие слова, легкие, как ветерок:              «Музыка живет вечно, она всегда оставляет след в душе людей! И кто-то всегда сможет повторить ту знакомую мелодию, пронеся через века.» — Смеялся эхом бессмертный дух.              Адепт наблюдал с верхнего этажа, как медленно пальцы перебирают струны. И думал, почему же тогда никто не повторил ту мелодию флейты, что успокаивает даже демонов? Он почти не помнит ее… Он живет слишком долго, а, люди, они — живут век, пролетают мгновением, забирая с собой музыку в могилу. И адепт не надеется, что кто-то излечит его душу и снимет проклятие; подарит напоследок мелодию, что играл ему божественный дух.              Потому что адепт не надеется в принципе, не верит и не ждёт. Он лишь молча исполняет свой долг, давясь кармой, прожигающей его органы ядом; и раз в неделю вздыхает на перилах постоялого двора, слушая музыку. И он даже не расстроен, что старик скоро умрет, ведь смерть настолько обыденное для якши, живущего тысячи лет, событие. Он видит ее постоянно и ее же несёт за собой: на острие своего копья, безжалостно рвущего тела на куски, шлейфом кармы, отравляющей жизнь.       Он закрыл глаза с неизменно сведенными к переносице бровями. И кратко, незаметно отпустил коду мелодии гуцини вздохом.       «Пора.» — Поднялся на ноги адепт, обнажая в руке острое копье.       Он благословляет людей, но люди боятся его благословения. Когда охотник на демонов надевает маску и пока в небо робко готовятся взлететь фонари — он убивает. Так всегда. Всю его жизнь, от дня, когда появился этот праздник. В честь божеств, но затуманенный рассудок адепта ядовито усмехается; этот праздник для него — проклятие.              Он скупо вдохнул ночной воздух, небрежно вытирая пот со лба, и безучастно окинул взглядом поле битвы: оно дымится и смердит, разлагающиеся трупы чудовищ поглощаются в потоке артерий земли. Никто больше не кидается на адепта с животным ревом, никто больше не навредит людям. Все мертвы. Но от этой тишины на боле боя, невозможной и иллюзорной, адепту не легче.       — Нет, не сейчас… — Цыкнул он, прижав руку ко лбу. Лоб, влажный и горячий, разрывается изнутри стенаниями тысячи убитых душ. Никакие враги не могут поставить якшу на колени, только проклятие, сворачивающее его нутро от тьмы.              Вдох свежего воздуха — это даже не отдых, мгновение, когда он может сдержать то, что тысячи лет уничтожает его душу, чтобы вновь подняться. И снова идти, надевая маску, сражаться и защищать. Нести своё благословение людям, которые не знают о существовании своего защитника.       Адепт занёс своё копье над, как будто, бесконечным потоком чудовищ, день ото дня ползущих из бездны.       — Я истреблю всё зло на земле!       И за тысячу лет он утратил надежду, что когда-то это прекратится. Кошмары, долг и охотник на демонов — они неразлучны, вечны.              Среди этих болот, лесов и скал не находится того, кто мог бы остановить этот бренно несущийся долг. Достойно окончить мучения якши, а не пасть так легко, надвое разрубленным взмахом копья. Адепт сам не верит, но убеждает себя, может, так оно и лучше. Так его благодарность, иступленная и в крови пропитанная, будет досточтимой. Даже после выбивающей землю из под ног смерти Архонта, он адепт своего Бога, которому он верит и ради которого прыгает с обрыва прямо в бездну темноты.       Снова очередной труп, и очередной сгусток поглощенной тьмы, который играл на самообладании. Все молитвы людей подобны вою не усопших душ; охотник на демонов откликается на каждый зов помощи, не жалеет себя. Трупов монстров все больше, больше и огней в небе. Он знает это, но на склонах гор Уван этого не видно. Здесь лишь сизый туман и то первое, что устало лимонные зеницы уже не различают.              Тысячи надежд, мечт и просьб в ночь лунных фонарей разрывают его голову до бессознательности, и адепт приползает на обрыв города, ведомый, чтобы увидеть их — фонари. Те, которые символизируют благодарность защитникам Ли Юэ. Которые уже остатками оседают в море, не дождавшись своего благословителя.              Ха. И его это даже не расстраивает. Он ничего не чувствует от этой картины, будто ожидая именно этого: завтра на берегах гавани будет много мусора. Вот и весь праздник.              Добираясь до Ваншу, он сторонился пира и веселья на террасе. Адепт смирил воображаемые взгляды в свою сторону надменной отчужденностью, далекостью от этой суеты. И забрался повыше на крышу, чтобы празднующие не услышали его харканье кровью. Но людской смех, как и музыка старика, заставляют его задуматься, может, не зря он и ведёт свою вечную войну со скверной?       «Пусть все, кто оберегает этот мир, смогут найти свой покой.» — Вспомнил он чужие слова от чего-то. Напоминающие благословение, в этот праздничный день они отдавали странными, светлыми оттенками. Как тысячи фонарей и молитв, сливались в уста одной девушки.       «Точно ли… Я заслуживаю? Это ведь обыденно.» — Усомнился он, и вздохнул, посмотрев вниз. Для усталых, в ночи лимонных глаз не было бельма. Раздражающего белого пятна меж веток деревьев где-то снизу на балконе.       — Ты и правда ушла. — Холодно подавил он какое-то возникшее чувство потери внутри.              Дурацкая смертная, что режет ему глаза своей белизной уже как месяц, и нет в ней ничего особенного. Ни ее присутствие не радует адепта, не смирившегося жить на неудобной крыше. Где густо сплетаются ветки, а не на просторном балконе.       — Меня не ранит твоя карма. Не ранишь ты. — Говорит она без сомнений и протягивает руку к нему в один из дней, запечатлённых в памяти. Чувствуется это чем-то невообразимым, пробирающим по коже морозом.       Она не смущается его компании и не переживает, храбрится своей силой перед губительным влиянием кармы. Адепт не понимает — как, почему она не чувствует недуг, прибывая в такой близости всё время. Позвонки хрустят под натиском параноидальных мыслей и горестных ощущений. Знал он уже подобных, встречал, и все заканчивалось одинаково.              — Кха! Кха, кха-а… — Горло прихватил приступ кашля и парень зажал крепче рот рукой. Видя кровь на перчатках, прикрыл глаза, болезненно сглатывая горькую слюну.       «Почему мне было легче в последнее время, а сейчас… Опять…»              Его не радуют ни ее белые одежды, которые он, в душе не признаёт, не хочет испачкать своим присутствием рядом, как пачкает свои перчатки. Ей идёт быть белой, даже если режет глаза, а не в крови или карме, которой глупо противостоит.       «Я позволил себе расслабиться.»               Ни ее глаза, спокойные и с тенью понимания. Он пересекся взглядом с ней однажды, забыв после затянувшейся ночи, что кто-то будет на балконе. Оказался слишком рядом, материализуясь ветром, увидел голубые, — что казались светлее из-за будто клеймленного белого узора и зрачка, — глаза. Но они были будто лишены сияния, намекая на присутствие жизни в оных этими странными кольцевыми узорами на радужке.              — Ах…       — Ты… Отойди.       — Зачем? — Наблюдает за ним в воспоминаниях девушка, слишком близко, опасно близко.       Она делила это место — «высшую точку тростника» — с адептом, но, ему казалось, не обращала на него внимания. Она не навязывалась, не таскала ему еды, не развлекала музыкой, не наседала глупыми разговорами смертных. Это было так, но не всё. Мысли в голове адепта, завязанные на чужой жизни, напоминают тугой, запутанный комок. Когда смотреть на себя и ситуацию со стороны сложно, странно, особенно, когда никогда не приходилось и никто как-то за все тысячи лет не говорил ему делать подобное. От того и осознавать, что не всё так просто — обыденно отрицать действительность.       Сосуществование на одной площади неволей меняет его жизнь, но бессмертный дух боится перемен; адепт просто не хочет признавать, что в его жизни, подобной кошмару, за месяц может что-то изменится. Он отрицает всё, искажая мысли о светлом.              Он рвано вздохнул, отблески серости черепицы рисуют его болезненному виду еще более нездоровый оттенок, — кривит спину, опустившись наземь. Он думал о чём-то белом, далеком, но кровоточащее предплечье и дрожащая рука выдавали его состояние. Но эти вязко текущие в голове мысли каждый раз как-то отгоняют всё плохое, что вот-вот захватит его разум во сне.       — И всё-таки ты ушла… — Ведомо пробормотал он, серо, как само собой разумеющееся, перед тем как его веки прикрыли глаза.       Он бессильно заснул, и что-то лазурное проникло в его червоточину сна, распутывая острые лозы кармы на его руках и теле. Он падает во сне со своего трона мученика, однако не ждет, что там мягкая перина. Там, внизу… Песчаная кромка несуществующего, инфернального пляжа на берегу бескрайнего простора моря. Где душа, чувствует смятение, пустоту, и ждёт, когда из воды потянутся мертвецы сегодняшней ночи. Но парень вдохнул грудью и выпустил из легких воздух почти спокойно. Где-то на берегу этого простора души, позволяя через силу себе отдохнуть.              Видимо, люди одарили его благодарностью за эту ночь фонарей, благословенной синевой, что даже якша может спать спокойно… Пусть даже чуткие инстинкты через сон твердят, что рядом есть чье-то присутствие, парень списывал это на помутнение рассудка.              Он проснулся позднее, чем ожидал. Поднялся и что-то светлое резануло его по глазам. Адепт нахмурился, смотря на девушку, облокотившуюся на перила балкона.              И тихо вздохнул. Вернулась.              Ждёт кого-то, а не его, и адепт одергивает себя, когда она оборачивается, смотрит на него, ещё не успевшего исчезнуть ветром. И, может, это ветер играет бликами солнца через листву, но ему показалось — она улыбнулась.