Калейдоскоп иллюзий

Время исчезло. Вместе с ощущением голода и жажды. Эдвард больше не чувствовал ничего, как тогда, в подвалах. Хотя, почему "тогда"? Ведь он и сейчас находился в них же. Где-то глубоко под землёй, неизвестно даже, в Аместрисе ли ещё. Одна бетонная клетка всего-навсего сменилась другой, более просторной, с минимальными удобствами для задержавшегося пленника. Бинты на теле и ноге нисколько не удивляли — раньше его тоже пытались лечить, чтоб не умер до срока. Только вот, когда уже этот срок наконец наступит, Эдвард не знал. Ждать чуда в виде спасения или случайной ошибки надзирателей устал, смерти — и подавно. Её хотелось теперь как можно скорее, лишь бы получить хоть какую-то свободу. Избавление. Окно — или что это периодически светлело в углу? — закрывала решётка, прочная, словно рассчитанная на множество попыток побега. Сколько раз ни пытался её сломать, она не поддавалась. Как только удалось оторвать от пола тяжеленную кровать, чтобы бросить в стекло? Вероятно, отчаяние и состояние аффекта сыграли свою роль. Жаль, лишь единожды. Большего не позволили разнывшиеся рёбра, поломанные да треснутые в нескольких местах сразу. Колено, в противовес, почти прошло, надёжно запакованное в толстый слой марлевой повязки. Короткий рулон бинта отыскался в ящике белой прикроватной тумбочки. Им Эдвард без посторонней помощи кое-как перемотал чуть зарубцевавшиеся раны на теле. Откуда они взялись, было не вспомнить. Вероятно, очередная попытка заставить его пойти на сделку с тюремщиками предсказуемо провалилась. Ощущение реальности висело на хрупкой нити воспалённого сознания. Не толще паутинки, оно держалось на осколках памяти, которая с каждым днём осыпалась осенним листопадом. Всё, что осталось, намертво въелось в мозг. Эдвард не забыл брата — ради него упрямо держался за руины разрушенной личности. Не забыл обещание двигаться вперёд, несмотря ни на что. Впрочем, смотреть-то было почти нечем. Зрение, без того упавшее из-за частых ударов головой, продолжало деградировать. Однажды, увидев нечёткий силуэт поблизости, Эдвард не сумел его толком распознать. Ударил наугад — навскидку — разбил зеркало, как понял позже, стоило испугу отступить, а размытой фигуре — исчезнуть. Один крупный осколок потом примостил на раковину, прислонив к стене над ней, чтобы иногда созерцать отвратительное зрелище, в которое превратился. "Это я, — убеждал он себя, щурясь в полумраке. Свалявшиеся грязной копной волосы, смердившие круче отстойника, впитавшие вонь подземелий, они бесформенными патлами висели до плеч, утратив всякий цвет. Заплывшие от недосыпа глаза упрямо старались угадать в осунувшемся лице с ввалившимися щеками знакомые черты. Потрескавшиеся губы шептали одно и то же, повторяя за мыслями. — Это я. Теперь я такой. Это я". Спустя неопределённый срок эпизодическое сознание озарило понимание: раковина. Здесь, у него под носом, всё время была раковина! Вскочив на неверные ноги, Эдвард по памяти рванул туда — судя по скользкому кафелю, на который в итоге рухнул ничком, попутно собрав плечами все углы, — в ванную. Нащупал трубу, подтянулся на ней из последних сил, встал на забинтованное колено, отведя вбок ногу-костыль, чтоб не мешала, и вдоволь напился из крана, вывернув барашек до упора. Вода оказалась горячей, правда, нагревалась постепенно. Но язык и щёки немного ошпарило. Пустой желудок протестующе заворчал, излишне резко переполненный после долгого голодания. Не прошло секунды, как содержимое, почти не изменив цвет, вышло наружу, обратно, откуда взялось. Благо, в ту же самую раковину, из которой начинал подниматься пар от крутого кипятка из смесителя. Перекрыв воду, Эдвард пустил другую, теперь наверняка холодную. Сделал пару больших глотков — аж зубы свело от низкой температуры — и снова она вернулась в слив, не задержавшись надолго. Нос щипало изнутри, из него тоже текло вперемешку со слизью, источавшей амбре покруче, чем волосы. Но даже желчи практически не было. По крайней мере, её наличие не ощущалось ни кислым привкусом на языке, ни специфическим запахом. Отдышавшись после очередного приступа рвоты, Эдвард решил не налегать, тщательно прополоскав рот и звучно высморкавшись. Сил, тем не менее, прибавилось. Хватило, чтобы встать, оперевшись на стену, перекрыть кран и осмотреть наконец свой каземат подробно. В основном, на ощупь. Нашлась рядом душевая кабина, классическая стенка медицинской аппаратуры в смежной комнате, опрокинутая кровать с набором из подушки с одеялом. Даже некое подобие еды на плоской тарелке. Учтя ещё вполне свежий опыт с водой, Эдвард её проигнорировал. Но всё вкупе показалось странным. Словно на нём решили испытать общеизвестный метод кнута и пряника. Странно, что ещё "плохого-хорошего полицейского" не подослали — вот бы смеху было. В конце концов, он вроде не совсем кретин, чтобы купиться на подобную банальщину. В душе Эдвард с тех пор торчал часами, едва не теряя сознание от усталости и духоты, которую сам же разводил, игнорируя достаточное количество холодной воды. Он стоял под кипятком, будто намеревался сварить себя заживо в собственном соку. Причём, буквально, потому что иногда его тошнило прямо на кафельный пол со сливом в центре. Тошнило по-прежнему желчью и слюной, но уже не от хаотичных голодных спазмов. Из-за парилки, устраиваемой им, у истощённого организма предсказуемо случался тепловой удар. Хорошо, что чем дальше — тем реже. Отказываться от еды, к слову, вполне сносной, хоть почти безвкусной, Эдвард смысла не видел, поэтому постепенно заново приучал к ней отчасти атрофировавшийся желудок. Даже когда рвотные позывы подкатывали к горлу, узник терпел. Задерживал дыхание, медленно выпускал воздух через нос, предпочитая полулежать в подобные моменты. Для этого в самый, по мнению полуслепого пленника, тёмный угол камеры был отволочен толстый матрас, а сверху брошены подушка с одеялом. К кроватям самим по себе недоверия имелось больше. Однако, откуда — ответить не получалось. Кусок памяти с причиной, вероятно, отвалился следом за частью разумности, постепенно мутировавшей в безумие. Последняя навязчивая мысль об Альфонсе помогала держаться на грани, тонкой до прозрачности. Изредка Эдвард ловил приступы паники без видимых причин. Стены начинали меняться, темнеть, зарастать мхом и инеем, а из пустоты к нему тянулись знакомые откуда-то руки в белых перчатках с алыми пятнами. Рисунок или нет было не рассмотреть — напоминало кровь, излишне ровную, как по циркулю очерченную. Сперва от них хотелось забиться в угол подальше, от случайных эфемерных прикосновений — отмываться чуть ли не до костей. Впоследствии несколько реакций вкупе выливались в одну — агрессию. Эдвард начинал кричать, требовал либо выпустить уже, либо добить наконец. Напоминал, что калекой никому ничем не поможет, не в силах припомнить, в чём вообще от него изначально требовалась помощь. Просил передать что-то брату, уповая на призрак совести пленителей. Раз на еду не скупились, может, и эта малость не составила бы труда? Пришла очередь пряника как-никак, так пусть приманка действительно имеет достойную цену. Рука, всё ещё слегка болевшая, вскоре отнималась от бессчётных ударов в бетонную стену, бессильно падала плетью вдоль тела. Костыль оскальзывался, родная нога отказывалась держать — Эдвард сползал лицом по стене, шлёпаясь мешком прямо на место, где намедни стоял. Иногда ещё плакал, мимоходом удивляясь, откуда на такое вообще брались силы со слезами. А потом неизменно полз или ковылял к осколку зеркала, чтобы взглянуть в собственные прищуренные глаза и завести знакомую мантру: "Это я. Это всё ещё я. Правда, я. Вот такой вот кусок дерьма, но всё ещё я. Это я". Как выбираться из зациклившегося намертво адского кольца одинаковых действий, мыслей, времени, Эдвард не знал. Иногда вспоминал, что в любой момент могли явиться надсмотрщики, и торопился улечься спать, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Иначе снова ведь придётся отмываться от них под кипятком, чтобы забыть прикосновения мерзких рук, истерично-восторженное дыхание со слюнями в лицо, ощущение грязи и вони повсюду. Оно, казалось, влезло под кожу — не оттереть даже ногтями, только бинты после тратить почём зря. "Я выживу, — твердил себе Эдвард в краткие мгновения просветлений. — Я обязательно выживу и выберусь отсюда. Я ведь обещал Алу... Я выживу, сука, я выживу!" Изредка острый слух улавливал за стенами эхо шагов, голосов, разговоров. Порой обращались напрямую к пленнику, но тот не узнавал бесплотного собеседника и молчал, стараясь даже дышать беззвучно. Пару раз его навещал заботливый фантом лейтенанта Хоукай, что легко объяснялось в сумасшедшей голове. Они ведь столько времени проводили бок о бок, когда погиб полковник Мустанг. Неудивительно, что привычный голос звучал в мыслях, как настоящий. А ему, убийце, не пристало разговаривать с теми, кому сделал больно совершённой глупостью. Ведь, если бы не пытался сбежать из Централа, задумался, успел вовремя — Рою не досталось бы от химер так сильно, что его сердце в итоге не выдержало нагрузок. "Это я, — всё ещё убеждал Эдвард отражение в осколке зеркала на раковине. — Это до сих пор я. И я убийца. Но это я". * * * Когда-то давно, когда удавалось поспать, а не просто отключиться на неопределённое время, Эдварду снились сны. Сны о мире, который остался наверху, о людях, ради которых он пожертвовал свободой. Ему вспоминались иногда обрывки тусклых картин, нарисованных подсознанием, где неожиданно вернулся с того света полковник Мустанг. Они при встрече ещё здорово поцапались на глазах у всех возле кареты "Скорой помощи". Но главное было не в ссоре, а в живом напарнике и друге, который по своим абстрактным причинам целых полгода скрывался в Централе. Несбыточная мечта, лелеемая им с того самого дня, когда умер Рой. Действительно умер, раз и навсегда, как умерла их с Альфонсом мать. Как умерла недавно София. Эдвард видел, во что её превратили, пропавшую без следа, считавшуюся убитой. Видел, как расправились с ней, совсем ещё ребёнком, пусть сильным, но всё-таки беззащитным. Химеры тоже не были бессмертными. Помнил, как Рой приходил к нему мороком, похожим на настоящего, суля спасение и защиту. Пытался вытащить из плена каждый раз, придуманный уставшим сознанием. Как потом реальность его смерти всплывала в дырявой памяти, а напарник обращался чудовищем, от которого не было спасения, что ни делай. Именно тогда окончательно пришло понимание: из подвалов после зачистки выбраться не удалось. Просто истосковавшееся сердце подбросило очередной сценарий невозможной встречи разуму, и Эдвард воспринял его всерьёз, пока лежал в отключке на холодном полу своей клетки. То же самое говорили тюремщики: поиски пропавшего на задании государственного алхимика прекращены, вверенный ему отдел расформирован за неимением начальника, похороны полковника Роя Мустанга были семь месяцев назад. Ничего не изменилось, ничего не произошло. Только клетка из каменного мешка стала чуть просторнее. Видимо, в награду за покладистость. Сейчас в ней даже появилось окно и ванная комната. Но, несмотря на все перемены, она по-прежнему оставалась тюрьмой для единственного заключённого. Для преступника, ставшего причиной гибели дорогого человека. "Я убийца", — мысли завершили очередной круг, вернувшись к исходной точке. Она же являлась финальной, потому что за ней шёл сплошной мрак. Полковник Мустанг, Огненный Алхимик, ветеран Ишвара, герой гражданской войны, погиб на задании, исполняя свой воинский долг. Исполняя, как последний кретин, в одиночку, без поддержки или страховки, на худой конец. Чем-то подобным Эдвард обосновывал то, что повышения в звании Рою не дали даже посмертно. Всегда ведь раньше давали, причём, каждому солдату. А одного конкретного обошли заслуженными почестями, невзирая на отличную репутацию. К тому же, безнадёжное дело о серии убийств в Централе они тогда благополучно закрыли, с успехом, которого никто не ожидал, в том числе, сами следователи. Или это Эдварду уже приснилось? Он толком не помнил. Лохмотья, в которые превратилось его сознание, было не в силах больше отделять реальность от вымысла. Возможно, стоило чаще отдыхать, но мешал въевшийся в подкорку собачий инстинкт — постоянно оставаться настороже. Любой шорох, не уместный в стерильной тишине, вплоть до собственного излишне громкого вздоха, заставляли открывать глаза, мгновенно меняя место дислокации. К испортившемуся зрению Эдвард постепенно привыкал, запомнив очертания необходимых предметов и масштабы помещения. Ориентировался, правда, зачастую ощупью, но стены ведь точно никто не передвинет. Новая клетка отчасти пришлась пленнику по душе, если можно было так сказать. Иногда за окном даже удавалось услышать пение птиц, что тоже навевало воспоминания. В частности опять о Рое. Опять и снова, по замкнутому кругу, словно подсознание пыталось нарисовать ему из картин прошлого неизвестную алхимическую формулу, которая никак не выстраивалась правильно. Под знакомые трели соловья Эдвард видел длинные прямые улицы вдоль парка с речушкой. Той самой, где остановился передохнуть, когда ушёл из чужого дома в первый же день выписки из госпиталя с амнезией. Они гуляли мимо спокойного местечка с Роем потом множество раз, обсуждая то расследование, то всякую чушь из жизни. Прыгали с темы на тему, как птицы по веткам, легко, ненавязчиво. Никому из них не доставляло дискомфорта, что разговор сворачивал в неожиданном направлении, вилял туда-сюда собачьим хвостом, иногда уже не возвращаясь обратно к важным вещам. Болтать просто так, ни о чём, с Роем оказалось несложно — интересно даже. Эдвард сам не заметил, как быстро привык к долгим вечерам с живописными закатами, которые они вместе проводили на ногах, утаптывая тропинки в парке. Или это были рассветы? Теперь не угадаешь. А подсказать, как прежде, было уже некому. Слишком много живых воспоминаний осталось о мёртвом человеке, чтобы просто выбросить кусок прошлого, будто ничего не случилось. Как выбросить на помойку собственную душу — равносильно невозможно. В подобные моменты, когда за окном пели птицы, Эдвард обычно плакал. Беззвучно, прислонившись к стене спиной, сидя на полу, обхватив одной рукой согнутое колено, до боли прикусив предплечье. Радовался, что слышал хоть что-то кроме шагов с тихими голосами, но всё равно опасался верить в истинность собственных выводов. Окно могло быть лишь отличной имитацией, разноголосые трели — записью. Пережив уже столько обманов, Эдвард не мог себе позволить ошибиться снова. Иногда ему хотелось вовсе забыть Роя. Словно тот никогда не появлялся в его жизни, поломанной с самого начала. Сперва из дома ушёл отец, ничего не сказав, толком не объяснив — просто шагнул за порог ранним солнечным утром среди лета, да так и не вернулся. Потом тяжело заболела мама, не сумев поправиться, оставив братьев сиротами. Дальше последовала неудачная трансмутация человека, из-за которой Эдвард лишился ещё и брата. Как будто предыдущего было недостаточно, чтобы сломать его. Но стоило ему уже смириться с несправедливостью мира, оставшись калекой, привыкнуть к душе Альфонса в пустом доспехе, замкнуться в себе, лишь бы ничего хуже больше не случилось — появился Рой Мустанг. С ним снова из ниоткуда появилась надежда, цель, которая оправдывала любые средства, которой хотелось добиться во что бы то ни стало. После он всегда оставался рядом, присутствовал незримой тенью за плечом, помогал, поддерживал, не позволял опустить руки, даже если всё шло наперекосяк. Когда-то давно, в светлом промежутке между амнезией и пленом, Эдвард задавался вопросом, в какой момент Рой стал для него настолько важным. Сейчас ответ казался совершенно очевидным: с их первой встречи в Ризенбурге. Никогда не будет выплачен долг за воскрешённую из пепла волю к жизни, силу снова встать, двигаться вперёд. Нет, пожалуй, в целом мире ничего, равноценного подобным вещам. Даже отдай Эдвард ему всего себя, разумом, душой и телом — этого не было бы достаточно. Не хватило бы и на треть. Впрочем, он ведь уже отдал, если подумать. В день, когда получил серебряные часы, знак государственного алхимика. Он сразу же поступил под прямое командование полковника Роя Мустанга, под личную ответственность. Стал его цепным псом, плохо дрессированным в силу молодости, но всё-таки послушным. Пусть понял это только теперь — всего-то стоило влюбиться, чтобы добавить к остальному ещё и сердце, переполненное эмоциями. Понял, что принадлежал ему на самом деле уже давно, но всё равно чувствовал, что получил намного больше. А, вместо благодарности, Рой неизменно имел дело лишь с сарказмом в лицо, нарочитым неуважением к возрасту с чином, грубостью, насмешками — целым букетом несносного характера мальчишки, потерявшего слишком многое к двенадцати годам. Уже в том возрасте Эдвард начал бояться привязываться к людям, подпускать их близко, чтобы не сталкиваться снова со знакомой болью потери. Потери, вину за которую не смыть, не простить, не загладить. Потери, которую ничем не восполнить. И никогда не забыть. На глаза навернулись слёзы от очередного осознания масштабов собственной глупости. Шарахаться даже от дружбы, как от огня, чтобы в итоге в огонь и влюбиться. Рой был, пожалуй, единственным, кто маскировал заботу за издёвками, поддержку — за злыми шутками, волнение — за безразличием. Не знаешь — не догадаешься. Он никогда не старался сблизиться с Эдвардом, деланно неохотно поддерживал диалоги, которые не начинал, туманно отвечал на вопросы, не шёл на контакт первым. До начала их совместного расследования. Только став проводить с ненавистным начальником сутки напролёт, нерадивый подчинённый смог узнать его настоящего. Живого человека, умевшего весело шутить и заразительно смеяться, часами болтать о ерунде и полностью погружаться в работу, ласково трепать по волосам и тепло обнимать, успокаивая. Рядом с Роем, на удивление, всегда было тепло и спокойно. Словно сидишь у костра, засмотревшись на ровное пламя. Всё-таки огненная алхимия очень ему подходила, словно создавалась специально для него, под стать, с учётом привычек, характера, личности. Жаль, Эдвард заметил это слишком поздно, когда оставалось меньше вдоха до роковой ошибки — привязаться. Окончательно сесть на цепь, вручив поводок смертоносным, но, в то же время, нежным рукам. Жаль, что более важное он понял вообще постфактум — его собственное сердце не хотело дальше биться в одиночку. Пропало желание двигаться вперёд без света, указывавшего путь. Всегда и везде, что бы ни случилось, Эдвард знал, что Рой выручит, если потребуется. И после того, как этого человека не стало, догнало понимание совершённой фатальной ошибки. Боялся подпускать к себе, а сам — подошёл, не заметив, вплотную. И сгорел ко всем чертям, как тот глупец из притчи. Вдвойне смешнее было Эдварду, потому что он сам рассказывал Розе эту притчу. О юноше, что подобрался слишком близко к солнцу, которое сожгло его крылья, вернув с небес на землю. Примерно так же ощущалась смерть Роя. Как будто рухнул с огромной высоты — и жизнь закончилась. Только тело почему-то не разбилось, в отличие от сердца. Было больно вспоминать раз за разом момент, когда не успел вовремя прийти на помощь, но Эдвард заставлял себя. Ведь, казалось, стоило забыть — пути назад не останется. Словно Рой по-прежнему заставлял его не сдаваться, вправду став призраком за плечом. Его присутствие почти физически ощущалось рядом, ненавязчивое, перманентное. Как раньше. С единственной разницей — настоящего уже не существовало. И от чувства вины не удавалось спрятаться даже за бетонными стенами подземной тюрьмы. Не удавалось отвлечься даже под пытками жестоких тюремщиков. "Я убийца", — снова прозвучало набатом в голове. Сознание подбросило эпизод, когда Рой, уверенный, что напарник крепко спал на кабинетном диване, со своего кресла за столом смотрел на него. А он, чуть приоткрыв один глаз под светлой чёлкой, видел на его губах тихую улыбку. Столько потаённой нежности было в ней, столько ровного тепла, что едва удавалось сдержать ответную. Это стало последней каплей — и Эдвард разревелся. Беззвучно, сжав зубы, чтобы не закричать от рвавшейся наружу боли, вцепившись пальцами в волосы на макушке. Сжался в комок на полу, уткнувшись лбом в собственное колено. Зажмурился до белых пятен в провальной попытке выбросить светлое воспоминание из головы. Но оно не исчезало. Даже когда из ниоткуда и отовсюду вдруг послышался монотонный писк медицинской аппаратуры, от которого внутри всё сковало ледяным липким ужасом. Улыбка Роя упрямо продолжала согревать его, не достойного подобного отношения. — Хватит, — прошептал Эдвард, завалившись набок. — Прекратите! — закричал вдруг, запутавшись в собственном кошмаре. — Хватит уже! Я не могу так больше! На хер я вам нужен здесь, а?! Выпустите, суки! — сильного удара не получилось: рука со сбитыми костяшками болела, а стена всё равно не реагировала. Никто не реагировал. — Меня вообще слышит кто-нибудь?! — попробовал ещё раз со следующим ударом. Отчаянно хотелось выбраться просто для того, чтобы убедиться собственными глазами — могила Роя существовала на самом деле. Ему нужно было увидеть её ещё раз, хотя бы один. Иного способа отделить реальность от вымыслов Эдвард не нашёл. Не мог найти. Не хотел искать. — Вашу мать! Да чтоб вы сдохли там все! — Голос звенел от напряжения, порой срываясь в визгливые нотки из-за душившего плача, который уже не останавливала даже злость. Эдвард сдался, по обыкновению не получив ответа. Лёжа на полу, впечатался лбом в стену, продолжив бубнить в пол. — Ну или я уже, наконец... Хоть, как собаку, пристрелите, только прекратите уже эту херню! Не могу я больше! Всё! — Прямо под носом на бетоне расползалось тёмное пятно от лившихся слёз. Снова на ассоциации вспомнился Рой, который искренне ненавидел дождь, потому что перчатки быстро намокали, и от Огненного Алхимика не было никакого толку. Сердце больно кольнуло в груди, а с губ сорвалось последнее, намертво заевшее слово. — Полковник... * * * Когда за окном снова стемнело, Эдвард не заметил. Перед глазами упрямо полыхал алый закат. Вероятно, не стоило несколько часов кряду смотреть на солнце. Но взгляд отвести или хотя бы моргнуть лишний раз не получалось. Поэтому кровавый размытый блик, отпечатавшийся на сетчатке, занимал почти всё свободное пространство вокруг, куда ни повернись. Словно преследовал по пятам, назло напоминая об огне, который никогда больше не разгорится с лёгкого щелчка. — Уроды вы все там, — проворчал ровным голосом Эдвард, толком ни к кому не обращаясь, но уверенный, что кто-то его, в любом случае, слышал. Ведь не могли же тюремщики бросить опасного пленника совершенно одного. — Ненавижу, — припечатал, будто ударил. — Чтоб вы сдохли, скоты трусливые. Как калечить — так первые, а добить бесполезного коротышку духу не хватает, что ли? Ну, где мои пытки, твари? Меня слышит вообще кто-нибудь?! Снова без ответа. Сплошная тишина лезла из каждого угла, сводя с ума. Впрочем, уже не страшно было. Эдвард понимал, что свихнулся достаточно давно, чтобы перестать считаться даже гипотетическим собеседником. Только всё равно хотелось порой хоть какого-то подобия диалога. — Паскудство, — резюмировал скорее для себя, по новой привычке подтянув живое колено к груди. Обнял его противоположной рукой, кончиками пальцев ухватившись за пустое крепление автопротеза на плече. Упёрся лбом в сгиб локтя, длинно выдохнув. Рёбра, давно не получавшие свежих травм, практически не болели — срослись, наверное. Колено, оставшееся в своё время почти без кожи, неумолимо отмиравшее день за днём, постепенно приходило в норму. Онемение, если наступало, быстро отпускало, остальная же нога вовсе не подавала признаков болезни. Видимо, хрупкое человеческое тело на проверку оказалось достаточно крепким, чтобы справиться с последствиями пыток. Даже с минимальным лечением. — Не можете сами прихлопнуть — оставили бы гнить в том каменном мешке, где раньше держали, — снова завёл старую песенку Эдвард, выпрямившись. Запрокинул голову, мягко приложившись изрядно натерпевшимся затылком к холодной стене. Повернулся в сторону, где на полу угадывались очертания тарелки со свежей едой. Причём, угадывались больше по запаху. Однажды, после того, как очередная порция ушла в унитаз, не воспринятая желудком, Эдварда посетила мысль не есть совсем, чтобы заморить себя голодом окончательно. Но на столь низкий, слабовольный поступок как суицид, он не соглашался, даже тронувшись рассудком. "Двигаться вперёд, — всплывали частенько давние слова младшего брата, — продолжать жить и изучать алхимию, чтобы однажды вернуть наши тела!" По этому завету, как по священному тексту — закону равноценного обмена, — Эдвард существовал на протяжении долгого плена. Но сил собраться, чтобы совершить простое преобразование, не находилось. Сперва ждал спасения, чтобы поймать виновных, потом — сломался от безнадёжности этого предприятия, напрочь забыв про свои способности, а под конец — позабыл ещё и простейшие формулы, утратив огромные куски памяти, зато приобретя взамен сумасшествие. Вполне равноценно. Как пожертвовать ногой за знание, желая получить совсем иное. Истина жестока — ничего не попишешь. Поэтому, лишённому главного оружия вкупе с надеждой, Эдварду оставалось лишь продолжать ждать, выздоравливая. Ждать неизвестно чего: то ли смерти от рук тюремщиков наконец, то ли опоздавшего на целую жизнь освобождения. Так или иначе, съедал он всё, что появлялось в каморке. Со временем увеличивал объёмы того, что задерживалось в желудке, в итоге вернувшись к нормальному количеству пищи за раз. Питание, к слову, было трёхразовым, словно его откармливали на убой. Зря. Ведь, восстановившему силы, ему ничего не стоило опять попытаться дать отпор при случае. На мышечную память, по крайней мере, рассчитывать было уместнее, чем на другую, хранившуюся в голове. Хотелось верить, что многолетний опыт рукопашных боёв не исчезал вместе с адекватностью сознания. — Как же меня достало это дерьмо, — заговорил опять Эдвард, хватаясь за звук собственного голоса как утопающий за соломинку. — Я вас сам на куски порву, если хоть раз увижу. Единственной, блядь, рукой. Слышите, ублюдки?! — Злость иногда выручала. Напоминала, как раньше вот так же беззастенчиво ругался на Роя, прямого начальника, старшего по званию, просто старшего. Становилось знакомо больно — и боль помогала удержать остатки разума на грани окончательного краха. — Чтоб вас всех там! Какого хрена вам от меня ещё нужно?! Я же бесполезен теперь! Уроды чёртовы! — почти прорычал Эдвард под конец настолько громко, что горло садануло изнутри, спровоцировав кашель. Приступ вышел неожиданно затяжным и сильным, разве что не до тошноты. Рёбра прострелило фантомной болью, сердце замерло, взяв внеплановую паузу, едва завелось по новой со свистящим вдохом, медленно ударило пару раз на пробу, а потом вернулось к привычному ритму. За это мгновение в голове Эдварда будто тумблер переключился. Перед глазами повисла темнота, в которой он увидел больничную палату, бессознательное полуживое тело Роя на кровати под кучей аппаратуры, услышал собственные бесконечные монологи. Тоже безответные. И апогеем — протяжный писк приборов на одной ноте. Прямо как в тот день. Только не где-то в голове, не абстрактно со всех сторон, а конкретно слева, из-за стены. Задержав дыхание, Эдвард ошалело посмотрел в ту сторону. Инстинктивно попытался отползти, потому что подниматься на ноги было долго, да и неудобно. Костыль, созданный алхимией из металла в креплении автопротеза, начинался выше колена и совершенно не гнулся. Чтобы встать, следовало перевернуться, а это означало оказаться спиной к источнику звука. Но Эдварда будто парализовало ожившее воспоминание, когда ему довелось проснуться от такого же писка. Когда у Роя остановилось сердце. Когда помощь не успела вовремя. Когда он умер. "Не надо, — отчаянно вспыхнула в сознании мысль. — Пожалуйста, только не это. Только не снова!.." Больной рассудок воспринял галлюцинацию — или нет? — за чистую монету, и Эдвард с головой погрузился в события того дня. От пережитого давно ужаса, возрождённого чувством дежавю, дыхание застряло в горле — ни проглотить, ни вытолкнуть. Тело пробила крупная дрожь. Рука, на которую попытался опереться, подкосилась, заставив упасть на спину чуть боком. Но взгляда, приклеившегося к злополучной стене, отвести так и не удалось. Опять, как наяву, раздался топот множества людей, громкие голоса, говорившие что-то неразборчивое. Эдварду не нужно было слышать их, чтобы понимать. Он снова жил в моменте из прошлого, когда в ушах звенели приказы врача подготовить реанимацию, вколоть адреналин, включить дефибриллятор, дать разряд. Сквозь стену, словно она стала прозрачной, проступили призраками силуэты медиков, столпившихся вокруг кровати Роя. Мигала аппаратура, отсчитывавшая секунды, остававшиеся на удачный исход. "Боже, пожалуйста, пусть это закончится", — трусливо попросил Эдвард, все ещё не в силах пошевелиться или вздохнуть. Лёжа на левой половине спины и здоровом плече, криво завернувшись на полу, он смотрел вперёд, на собственные воспоминания, даже не заметив сжавшегося до боли кулака, катившихся по щекам слёз. Но вдруг всё действительно закончилось. На мгновение повисла блаженная тишина, больше похожая на похоронный набат, а затем приборы коротко пискнули. Раз, другой, третий — чужое сердце снова билось. Тихо, неуверенно, редко, но билось. — Эд... — услышал Эдвард собственное имя знакомым голосом. В груди кольнуло, морок растаял, споткнувшийся о непривычное развитие событий. Стена опять стала бетонной, тени исчезли. Резкий вдох обжёг лёгкие, тело отмерло, заново научившись двигаться. Не отдавая себе отчёт в том, что делал, зачем, когда, Эдвард медленно пополз на неуверенный оклик. Подтягиваясь единственной рукой, шаркая по полу бинтами на груди, ссаживая трением кожу на животе и бёдрах, подволакивая со скрежетом металлический костыль. — Эд... вард... — ещё раз позвали за стеной, когда до неё оставалось совсем чуть-чуть. — Полковник... — беззвучно прошептал Эдвард пересохшими от волнения губами. Сделал последний рывок, дотронувшись ладонью до холодного бетона. Свернулся калачиком, подобрав под себя обе ноги, кривобоко сел, подавшись вперёд. Нерешительно замер, одумавшись. Вдруг снова всего лишь галлюцинация? Плод больного воображения, созревший на безумном желании вновь увидеть того, кого уже потерял. "Плевать, — вдруг ясно сверкнуло в голове. — Даже если неправда — плевать!" — решил твёрдо, прижавшись к стене ухом и плечом с креплением автопротеза. — Где он?.. Где Стальной Алхимик?.. Эд! Эдвард! — Я здесь, — неразборчивым шёпотом обронил Эдвард, позволив себе окончательно провалиться в сумасшествие вместе с больной, но искренней верой в реальность происходившего. Настолько хотелось, чтобы всё оказалось правдой, что страх потеряться в своих несбыточных мечтах заглох на задворках сознания. Другой Рой, приходивший в каморку пленника, никогда не произносил его имя так. Никогда не звал с таким желанием увидеть. Поэтому разум, утраченный практически целиком, безоглядно верил в отсутствие очередной подмены. — Я здесь, полковник... — твердил Эдвард, не повышая голоса, чтобы продолжать слышать другой, звавший его через стену. Требовавший у кого-то ответа на свои вопросы. Дрожавший слегка, сиплый, неуверенный, зато чертовски настоящий. Будто там, в соседнем помещении — если оно существовало — действительно находился Рой. — Рой... — тупо повторял Эдвард, как молитву, зажмурившись, чтобы не разреветься до отчаянного воя, чтобы не переставать слышать. — Рой, я здесь... Рой... Рой... — почти не шевелясь, шептали губы. Ухо, вплотную притиснутое к стене, онемело от давления и холода, но даже не думалось пересесть или отстраниться. Лишь закрыть глаза, совершенно бесполезные сейчас, для верности устроив сверху живую ладонь, почувствовав под ней влажные щёки, но не стерев слёз. Вдруг сильно грохнуло собственное сердце, как будто рванувшееся на зов, проломив сросшиеся недавно ребра. Боль, по крайней мере, была похожей. Отчаянно захотелось жить, выбраться, увидеть родные тёмные глаза, ухватиться за сильную руку, почувствовать знакомое тепло и титановую пластину под кожей на запястье. Эдвард с пугающей чёткостью осознал, как же мечтал об этом всё время, что прожил без Роя. В груди стало тесно от переизбытка эмоций, сбилось к чертям дыхание, но даже всхлипывать громко Эдвард себе не позволял. Где-то глубоко внутри загорелась крохотная искра надежды, и с дрожавших губ слетела последняя просьба, обращённая то ли к мороку, то ли к реальному собеседнику за стеной. — Рой, пожалуйста... Пожалуйста... Вытащи меня отсюда, Рой...