Калейдоскоп иллюзий

Долгие часы степенно собирались в бесконечные сутки. В одиночную камеру пленника никто не заходил, оставив его на растерзание собственным мыслям и совести. Затуманенный ими разум отказывался работать в нужном направлении, постепенно переходя от логики к животным инстинктам. Хотелось только одного: поскорее умереть. Лечь и сдохнуть, как побитой собаке. Без лишнего пафоса и бесполезной борьбы. У ног валялась фляга с остатками воды, которую ему бросили, чтобы мечта не исполнилась слишком быстро, но он не трогал ее. Во рту пересохло, губы потрескались, и по ним, цепляя длинные ранки, изредка скользил шершавый, с белым налетом язык. Желудок сводило мощными спазмами от голода, настолько неожиданно и резко, что истощенное тело сворачивалось в комок, будто его завязывали в тугой узел. Периодически Эдвард конвульсивно дергался, когда переломы и глубокие борозды царапин-разрезов простреливало болью. Он распластался на полу, уже не живой, но еще не мертвый, застряв где-то между, в невесомости и безмолвии. Голова беспрестанно кружилась, каменная комнатушка выписывала перед затуманенным взором странные и глупые кульбиты, от которых постоянно тошнило. Эдвард лежал щекой в подсохшей луже собственной рвоты, и та кисло воняла под нос. Он ничего не ел уже очень давно, поэтому изо рта выплескивалась только зеленоватая желчь вперемешку с кровью, что проглатывал недавно из прокушенной губы во время убийства Софии. Двигаться не было смысла, поэтому под бедром скопилась влага естественных нужд, кои справлялись прямо под себя. Форменные штаны прилипли к ногам, в паху непривычно пощипывало, словно аммиак степенно разъедал кожу. Его запах примешивался к запахам гнившей рядом шкуры химеры, испарявшей трупный яд, и накопившейся блевоты. В итоге смрад получался таким забористым, что слезы сами стекали по щекам от мерзостного коктейля. Апатия навалилась огромным булыжником, придавив к земле всей своей мощью. И лишь отголоски некоего воспоминания не давали окончательно сдаться. Все еще не истерлась мечта вновь оказаться снаружи, почувствовать холодный свежий ветер кожей и вздохнуть полной грудью, наплевав на травмированные ребра. Ему было, к кому возвращаться. Где-то там, наверху остался ничего не знавший о происходившем брат, наверняка волновалась Уинри, и Рой не мог спокойно спать, насев на своих подчиненных, чтобы те нашли пропавшего напарника. Эдвард понятия не имел, откуда знал такие детали, но они просто сидели в мозгу, стараясь убедить его, что все еще могло наладиться со временем. Но именно здесь затаилась самая большая проблема: времени как раз и не было. Давно, в далеком детстве, изучая строение тела человека, он узнал несколько занятных фактов. Например, что без воды возможно обходиться трое суток, а без еды – двадцать, при условии, правда, наличия жидкости. Сколько точно провел в промерзлых подвалах, Эдвард не мог сосчитать. Однако, смерть до сих пор не настигла его, значит, минуло явно меньше, чем три недели. Казалось же – несколько лет. Желудок снова конвульсивно сжался, дыхание на миг перехватило. Ладонь машинально дернулась к шее, глаза испуганно расширились. Гортань свело спазмом, и воздух не проталкивался дальше рта. При этом, привычной в подобной ситуации, тошноты не ощущалось. Значит, подействовали ядовитые пары. Комнатушка, и без того нечеткая, совсем поплыла, быстро темнея. Звуки собрались в шар внутри головы, словно образовав собой идеальный вакуум. Не исчез лишь писк, противный, протяжный, подозрительно напомнивший сигнал остановки сердца, который Эдвард слышал в палате Роя. *** Вокруг стелился свет. Яркий, ослепительный, он выжигал глаза до бельм, стирал радужку, болезненно, жестоко, и проникал на самые донья зрачков, опаляя жаром, словно внутри тлели угли недавнего костра. Повсюду царила пустыня, которой, казалось, вовсе не существовало. Эдвард смотрел в нее, но ничего не видел. Продолжал упрямо вглядываться вперед, только вот, куда именно, не понимал. Здесь не было сторон, верха и низа – лишь Ничто. Одна огромная, бесконечная, белейшая неизвестность. Страх не ощущался, как не ощущался и пол. Какой угодно: холодный или горячий, твердый или мягкий, сухой или мокрый. Эдвард согласился почувствовать любой, но хотя бы почувствовать. Хотя бы что-нибудь. Складывалось впечатление, словно он плыл в невесомости, как дрейфовали по реке льдины, однако не ощущал движения. Не ощущал, по сути, даже собственного тела. Оно исчезло. Не осталось руки, единственной, неверной, сведенной судорогой недавней боли. Попытки потянуться куда-нибудь, наугад, априори обрекала на провал пустота. Эдвард понимал, что хотел сдвинуться с места, независимо от исхода, но не мог этого осуществить. Чувства будто тоже сгорели в безжалостной белизне света. Все истлело в ее нереальном мареве. Даже думать удавалось с огромным трудом. Мысли медленно варились на слабом огне. Огне. "Рой". Если бы знал, как, Эдвард бы обязательно заплакал. Только его лишь рвало изнутри бескрайнее Ничто, словно играло, разделяя на атомы и собирая обратно интересную мозаику. Уже не живую и еще не мертвую. Пустую, блеклую, выпотрошенную. Без рук и ног, без тела и души, она цеплялась за единственное короткое слово. Имя. То последнее, что до сих пор не давало окончательно погаснуть тлевшим уголькам надежды. Хотелось закричать, но не было рта, и онемели связки. Хотелось встать, но не было опоры. Хотелось увидеть, но не было глаз. "Не желаю больше возиться с покойниками, так что не смей умирать, пока ты под моим началом". "Вас понял, полковник. Ни за что не умру раньше Вашего, чтоб Вас черти съели". Тогда Эдвард дал обещание, которое, по сути, и выполнил, и нарушил. Происходившее ныне не получалось уже назвать жизнью, а Рой ждал где-то наверху, в штабе, наверняка по уши завязнувший в документах. Но ведь именно его сердце остановилось чуть больше полугода назад. Значит, по логике, нужный порядок ухода им соблюсти все же удалось. С одной лишь разницей: на собственное чудесное воскрешение Эдвард не рассчитывал. Хотя, если смерть, действительно, выглядела так: белесо, пусто, невесомо, бесчувственно и молчаливо – он не горел желанием оставаться здесь навсегда. Окружавший его мир – вернее, полное мира отсутствие – сводило с ума, терзало сознание неизвестностью и небытием, разжигало дикий костер паники, высушивало до глубин душу. Душу. "Ал". Если бы мог, Эдвард бы обязательно взвыл. Только звуков не было, как не было и груди, из которой проливалось через глотку отчаяние. Лишь осколки изломанной памяти невидимым ядом сочились вокруг. Невесомость плавно превращалась в кисель, замешанный на кислоте. Он степенно разъедал гипотетическое тело, попавшее в липкую ловушку. Оно сливалось с белым пространством повсюду, становясь едино с ним и его голодной пустотой. Боль не приходила и не собиралась. Здесь не находилось места ни для чего. Все привычное: чувства, ощущения, эмоции – застряло по ту сторону. Хотелось зажмуриться, но не было век, и выжгло глаза. Хотелось стиснуть зубы, но они растворились в горячей ясности. Хотелось дотронуться, но рука уже принадлежала странному миру где-то на грани безумия. "Выжить и продолжать жить! Тогда однажды ты сможешь понять, как вернуть наши тела! Однажды ты сможешь найти способ помочь таким несчастным, как Нина! А ты, вместо этого, отбрасываешь все возможности и выбираешь смерть! За такое я бы тебя никогда не простил!" Уже не смог. Ничего не смог. Ни выжить, ни вернуть брату тело, ни помочь Софии. Существуй здесь чувства, Эдварда бы обязательно затопило отчаяние с пресным привкусом горечи на языке. Но их не существовало, и он почти сумел обрадоваться данному факту. Однако потерянные эмоции не нашли ни малейшего отклика внутри идеально белого вакуума. Это напоминало чистый лист, когда не было никаких данных, никаких исходных. Эдвард сам стал пустой страницей, затянутый внутрь себя. Еще не смерть, но отнюдь и не жизнь. Названия не подбиралось. Впрочем, необходимость в нем также отсутствовала. Как и любая другая: дышать, двигаться, смотреть, ощущать. Они провалились в одно бездонное Ничто. Пропали, исчезли. Отсоединились, как отключенный от нервов автопротез. Автопротез. "Уинри". Если бы мог, Эдвард бы обязательно усмехнулся. Надсадно, через силу, устало и разбито. Но не было воздуха, чтобы вытолкнуть его сквозь зубы. Не было и губ, чтобы располосовать лицо поперек кривым шрамом. Оставалось только держаться Ничем за ускользавшие образы, слова, события. Ускользавшие в вездесущее Никуда. Белизна сгущалась, придавливая собой сверху, снизу и с боков, которые, впрочем, отсутствовали. Знакомые понятия расплывались бесформенными пятнами по крошкам сознания, утрачивали очертания и цвета, становясь прозрачными. Реальность терялась на однотонном фоне. Хотелось испугаться, только мешало безразличие. Оно наползало на выжженные глаза простыней, какой обычно накрывали в морге трупы. Эта же простынь непреодолимой стеной отгородила Эдварда от любых проявлений и воздействий внешнего мира. Она сулила покой и одиночество, тишину и смерть. Ненавязчиво и неотвратимо. Вокруг стелился свет. Мягкий, обволакивавший, бережный. Он будто старался сохранить своего гостя и пленника в первозданном виде, как редкий, хрупкий музейный экспонат. Заботливо защищал от лишних эмоций, физической боли и душевных терзаний. Забирал все, что у него было, отрезая под анестезией чувства и ощущения. Стирал по кусочкам память, избавляя от давних мук совести. Обнимал нежно, ласково, словно родная мать. Мать. "Мама..." В груди неожиданно кольнуло. Всего на миг – и исчезло. Бесследно, резко. Эдвард будто очнулся от летаргического сна, вновь попытавшись рвануться вперед. Почувствовал, как шевельнулось запястье. Вяло, нехотя. В вернувшихся мыслях оформился ни капли не позабытый образ родных, любимых рук, теплого взгляда и легких улыбок на округлом лице в обрамлении каштановых волос, собранных в низкий хвост. "Мама". Она, словно вновь живая, восстала перед слепыми глазами Эдварда, обняв со спины за плечи маленького Альфонса. Настолько близко, что достало бы короткого движения, чтобы коснуться. Вновь ощутить под пальцами плотную и, в то же время, мягкую ткань платья, прикрытого спереди фартуком. Вспомнить, каким был младший брат до той самой злополучной ночи, освещаемой молниями бушевавшей за окнами грозы. Увидеть его, настоящего, реального до щемившей тоски. Сердце зашлось от воскреснувшей боли, захлебнулось виной и отчаянием. "Мама!" Крик до сих пор не слетал с пересохших до трещин губ, горло неслышно сипело. Ладонь, насилу оторванная от липкого небытия, попала в поле зрения, вызвав лишь упругую волну уверенности внутри. Понемногу, порциями на место вставали отобранные ощущения. А две пары одинаково зеленых глаз взирали на попытки Эдварда выкарабкаться из зыбкого плена белизны. Он старался, чувствуя себя увязшим по брови в мокрый песок. Появился воздух, который колол и царапал легкие сухим острым льдом. Они работали с огромным трудом, словно пробовали собственные силы. Рвано, сбито. Больно. "Мама! Ал!" Почти удалось дотронуться, когда две фигуры колыхнулись, как разгоряченный палившим солнцем воздух. Вдруг мягкие ладони матери начали удлиняться, покрываться смоляной чернотой. Густой, липкой. Секунда – и это уже мерзкие ручонки, что прятались за Вратами. Они вцепились в тело Альфонса, расщепляя его на мельчайшие частицы, беря непомерно высокую плату за проявленную глупость. Эдвард раскрыл рот в хриплом вопле, дернувшись сильнее, превозмогая немощь и истощенность осунувшегося тела. Бесполезно. Брат растворялся частями, неумолимо быстро. Когда он исчез окончательно, фигура женщины, стоявшей за ним, утратила остатки знакомых черт и темной жижей резко стекла вниз, обратившись в бесформенного монстра. Наружу торчали вывернутые ребра, под ними конвульсивно вздрагивало, едва ли не выпрыгивая, подобие человеческого сердца. Пустые глазницы горели алым, из безгубого рта вылетали облачка сизого пара, обозначавшие попытки произнести родное имя. И к Эдварду тянулась кривая, с неправильным набором костей, рука. Он попытался отползти, отодвинуться, но обмер от ужаса. Непослушные ноги заиндевели, вдох застрял под кадыком, спровоцировав приступ мучительного кашля. Грязная, будто в испражнениях, ладонь легла на его обнаженную грудь, постепенно обретя нормальный вид. Стала заметно шире и грубее. В неизменной шершавой перчатке с преобразовательным кругом огненной алхимии. Огненной. "Рой". Из уставших от яркой белизны глаз хлынули слезы. Испуганные, горькие. Боль рванула изнутри, выплеснувшись наружу с коротким всхлипом, больше похожим на придушенный вой. Истерзанное тело безысходно обмякло, рухнув на пол. Ледяной, неровный, жесткий. Он острыми выступами упирался в спину, пристывал к ней намертво, будто живой. Настоящий. Сморгнув пелену размывшегося белесого тумана, Эдвард запоздало осознал, что над головой горела лампа. Яркая, слепившая, но вполне реальная. Вокруг же, спрятав мрак в дальние углы, были холодные подземелья. А совсем рядом, справа, где от руки осталась лишь стальная основа протеза, сидел на корточках Рой. Материальный, теплый, почти горячий на контрасте с поселившимся в самом нутре морозом. Картинка снова утратила четкость, и Эдвард провалился в блаженную спасительную темноту. *** Очнулся Эдвард от того, что его кто-то тормошил за плечо и звал, звал, звал. Нехотя открыв глаза, он осмотрелся и уперся отсутствовавшим взглядом в знакомую фигуру. – Рой... – прошелестел одними губами, слабо, едва заметно, без единого звука. Челюсть не слушалась, примерзнув к месту. В висках стучало, желваки сводило судорогой. Тело, поломанное, так и не пришедшее в норму, тряпкой валялось на неровных, жестких камнях. Ощущалось оно исключительно за счет боли. Щека была мокрой, но чистой. Засохшая кислота, которой его тошнило, больше не стягивала кожу, зато стало холоднее. Хотя, казалось, замерзнуть сильнее уже не представлялось возможным. – Очнулся наконец, спящая красавица, – усмехнулся Рой немного нервно и отодвинул со лба собеседника слипшуюся потемневшую от влаги челку. В его тоне слышалось облегчение. Он сидел на коленях подле полуживого напарника и продолжал держать истощившееся плечо ладонью. Эдвард медленно моргнул на выдохе и тут же закашлялся, сухо, надрывно, лающе. Под ключицами вспыхнул пожар, бронхи страдальчески заныли. Хотелось сглотнуть, но не было даже слюны. Вдруг губ коснулось горлышко фляги, по шее тонкой струйкой потекла прозрачная вода. Чуть приподняв голову, он жадно глотнул, едва не захлебнувшись. Лишняя жидкость, что не успевала скользнуть в горло, выходила носом. Но Эдвард все пил и пил, давясь ледяным воздухом и теплой влагой, и никак не мог остановиться. Силы постепенно возвращались, только их все равно было в разы меньше, чем раньше. Однако даже сей малости достало, чтобы перевалиться на бок и сесть, уцепившись за руку Роя. Флягу он отобрал сразу же, как поймал равновесие, и опрокинул в себя остатки. Желудок дернулся внутри – Эдвард звонко икнул, утерев лицо тыльной стороной грязной ладони. Глубоко вздохнул, ощутив накатывавший приступ, который не удалось остановить. Поморщившись от кислого привкуса во рту, он согнулся пополам, тяжело припав на единственное запястье – и его стошнило. Стошнило водой, желтоватой, мерзкой, от количества которой организм попросту отвык. Стошнило прямо на собственные пальцы, из коих выскользнула опустевшая фляга. Рой предусмотрительно отодвинулся, чтобы форменные штаны не забрызгало полупрозрачной рвотой. Поймав виноватый взгляд золотистых глаз, ободряюще улыбнулся и встал, подав Эдварду руку. Правую. Тот слабо усмехнулся, вытер ладонь о свои порванные брюки и ухватился за чужое запястье. Поднялся тяжело, криво, качнувшись вперед, и улетел бы носом обратно в пол, но его вовремя поймали, остановив падение. – Идти можешь? – спросил Рой, оглядевшись вокруг. Он будто избегал смотреть на напарника – столь жалко тот выглядел. – Заново научусь – главное, вытащи уже меня отсюда, – хрипло отозвался Эдвард, оттолкнув от себя долгожданного спасителя. Ноги почти не держали: правая крупно дрожала, из-за чего ослабшее тело шаталось в разные стороны. Зато левая, стальная, стояла твердо, непоколебимо, как приколоченная. Шаги давались с огромным трудом, но он все равно шел за знакомой фигурой, придерживаясь за стену. Мышцы, изрядно атрофировавшиеся за долгое время бездействия и постоянного обморожения, разминались медленно, лениво. Однако через пару десятков метров походка наладилась, подстроившись под разбалансированный вес. Протез казался почти неподъемным, поэтому его Эдвард откровенно подволакивал по бетону, ничуть не стесняясь производимого шума. Резиновая подошва армейских сапог малость заглушала скрежет металла, и оставалось лишь надеяться, что за ними не отправили химер. Они обладали великолепным слухом, который мог запросто вывести их на след беглеца. Оторвав ладонь от стены, Эдвард поднес ее ко рту и выдохнул теплый воздух в попытке согреть окоченевшие пальцы. Сзади потянуло сквозняком, свежим, влажным, с запахом осеннего дождя. Легкие наполнились приятным ароматом, за секунду выветрив стоявшую в подвалах вонь. В груди кольнуло тоской и обидой. Взгляд поднялся на широкую спину шедшего впереди, всего на миг, но и этого хватило. Зубы сомкнулись на запястье, прорвав бледную кожу. По предплечью потекла кровь. Рой не обернулся. Круг преобразования всплыл в памяти, как по команде. Эдвард быстро начертил на стене формулу и приложил к ней руку. Вспышка света ослепила окружавшую со всех сторон темноту, заставив зажмуриться. Сбоку раздался оглушительный грохот и сдавленный вскрик. Повернувшись в ту сторону, где был его спутник, пленник подземелий немыслимым усилием заставил себя не отвести глаза. – Какого?.. – начал Рой, но выступы, созданные алхимией, лишь чуть сильнее сжали его с боков, поймав в смертельные тиски. – Ты не полковник, – жестко припечатал Эдвард, едва сдержав приступ истерики. И вновь коснулся круга. Бетон с хрустом костей жертвы плотно сомкнулся, наслоившись сам на себя, спрятав раздавленный труп и брызнувшую из полопавшихся артерий кровь. На пол с тихим звоном упал самодельный костыль. Наклонившись, Эдвард поднял его и, оперевшись всем весом, двинулся в обратном направлении. Туда, откуда пахло ветром. Глаза за долгие недели, проведенные в темноте, привыкли к ней и почти четко различали дорогу впереди. Протез теперь не гремел, ступая мягко и осторожно. На бег не хватало сил и координации, поэтому пришлось плестись медленно, едва переставляя неверные ноги. Голова до сих пор кружилась, раскачивала коридор, переворачивая его кверху низом и обратно. Эдвард не плакал, как ожидал. В душе воцарилось спокойствие, на сердце – обреченная пустота. В правильности своего поступка он не сомневался ни на секунду. От Роя всегда пахло одеколоном и гарью, даже когда тот ежедневно менял форму и отдавал ее в прачечную. Никакие средства не могли искоренить въевшийся аромат костра и копоти. Порошок лишь слегка смягчал их ровно до поры, пока свежий китель вновь не возвращался на широкие плечи хозяина. Рой всегда заботился о чувствах Эдварда, в том числе, в моменты скандалов. Он никогда бы не отстранился, даже если напарника стошнило бы прямо на него, и никоим образом не показал, что ему противно. И, тем более, не подал для помощи правую руку. Между ними висело своеобразное негласное правило, которое оба соблюдали на протяжении долгих лет. Любое действие, подразумевавшее пожатие ладоней, совершалось левыми. Потому что только она у Эдварда была живой, теплой, настоящей, человеческой. Рой не хотел задевать младшего напарника всерьез, поэтому не настаивал на полной субординации в подобной мелочи. И перчатки. Чертовы шершавые перчатки, украшенные алхимическим кругом, с которыми он не расставался. Под ними и слоем испещренной шрамами кожи прятались с недавних пор титановые пластины. Когда Эдвард ухватился за предложенное запястье, их на месте не обнаружилось. "Это был не полковник", – успокаивал он болезненно сжимавшееся сердце. Оно разве что не останавливалось в груди, стоило вспомнить испуганный и полный неверия взгляд знакомых и, вместе с тем, чужих глаз. Хруст раздробленных мощным давлением костей и выплеснувшуюся в узкую щель алую жижу. Вдруг за спиной послышался треск и неясная возня. Эдвард обернулся через плечо и в одно мгновение оказался опрокинут спиной на пол. Затылок по инерции ударился о бетон с металлическим звоном. В глазах ненадолго потемнело, а, стоило взгляду лишь чуточку проясниться, прямо напротив в опасной близости возникло изуродованное лицо Роя, искрившее молниями преобразования. Череп, окрашенный багрянцем, двигался, на места возвращались кости. Перекошенная челюсть скалилась неровными рядами зубов, нескольких из которых не хватало. В глотке булькало и хлюпало, голоса не было. Эдвард попытался оттолкнуть лже-Роя, отползти, но тот оказался сильнее, придавив жертву немалым весом. – Как жаль, что тебя нельзя убить, коротышка, – прорычал он, замахнувшись для удара. В последнюю секунду Эдвард убрал голову с траектории кулака, подцепив костыль и врезав им по подбородку оппонента. Тот качнулся в сторону, почти устояв, но пинок наотмашь стальной ногой придал грузной переломанной туше необходимого ускорения для падения. Стопа попала точно по самому больному месту, вызвав протяжный стон. Мужская солидарность предварительно была благополучно послана подальше. Воспользовавшись заминкой противника, Эдвард на чистом адреналине вскочил, кувыркнувшись назад через голову, и побежал, использовав полученное ускорение для быстрого старта. Коридор неприятно расплылся перед глазами, закачавшись из стороны в сторону, будто аптечные весы с чашами. Опять подкатила тошнота, но пленник лишь плотнее стиснул зубы, не позволив себе терять драгоценные секунды. Ладонь скользила по неровной стене, помогая не сбиться с пути и удержать равновесие. Дыхание сорвалось, скорость стремительно падала, в висках оглушительно стучало. – Не уйдешь, скотская малявка! – раздалось почти над ухом. Среагировать Эдвард не успел, почувствовав резкий удар по макушке. Сознание почему-то задержалось на пару секунд, позволив пронаблюдать падение до самого конца. Оказалось, пол находился так близко, что даже боли от столкновения с ним ощущалось не много. По крайней мере, на фоне предшествовавших травм, она могла сравниться с песчинкой на пляже. "Хорошо, что я такой маленький", – отстраненно подумал Эдвард, успев горько усмехнуться про себя, и все-таки отключился.