Помолись за меня

Ко мне относились, как будто у меня нет сердца.

      Когда часто переезжаешь, дома не существует. Нет такого места, в которое ты хочешь возвращаться или где чувствуешь себя безопасно. Ты думаешь, что мир враждебен, ведь он лишает тебя всего, чего ты добиваешься, к чему привязываешься. Стоит повесить плакат или поменять обои, как пора собирать чемодан и уезжать. Если кто-то проявит к тебе интерес, тебе звонят и говорят: «Ты бы хотела жить в Токио?» Ответ на вопрос не нужен. Хочешь или нет, ты делаешь это.       Поэтому в моей комнате только кровать, шкаф и стол со стулом. Ах да, чемодан за шторами, который я так и не разобрала до конца. У меня нет картин, статуэток, мягких игрушек, шкатулок и всего, что бывает в сериалах про подростков. Жить лучше налегке — меньше времени тратится на сборы и меньше шансов расстроиться при новом переезде. Да и теряется многое в дороге. — Не хочу, — шёпотом произношу я, уставившись в белоснежный потолок. Слёзы накатывают, так что хватаю подушку и с силой сжимаю её в руках, надеясь не разреветься. — Не хочу.       Я редко могу сказать, что злюсь. Но сейчас я на грани отчаяния, так что злиться — единственное, что мне остаётся. Я не представляю, как провести не то что год, а ещё хотя бы день в этой проклятой школе. Я не хочу вствать, мыться, одеваться, делать вид, что всё хорошо и улыбаться или даже смотреть в книгу. Лучше бы я сегодня не проснулась.       Стук в дверь, и я успеваю вытереть слёзы рукавом красной пижамы и натянуть белоснежное одеяло. — Ты готова? — спрашивает папа, когда я разрешаю войти. — Ты ещё не встала? — Я болею.       Он улыбается уголком губ и проходит в комнату, оглядывая её. У меня всегда идеальный порядок, которым я наслаждаюсь. Следую его примеру и обвожу взглядом: тёмный стол с деревянной столешницей и железными ножками и такой же стул, чёрные плотные шторы, закрывающие окна и лишающие свет возможности попасть в мою комнату, белоснежную постель, и тёмно-коричневый шкаф из дерева со скрытыми дверцами. У меня нет пыли, раскиданных вещей. Я даже сплю аккуратно, зелёный плед все еще лежит сложенный на второй половине кровати.       Идеальная чистота — это порядок. То, что я могу контролировать, что подчиняется мне. Это я никому не отдам. — Что случилось, Хоуп? — папа щёлкает включателем и холодный свет заполняет комнату. — Второй день пропускать некрасиво. — У меня болит живот, — я смотрю на шторы, а не на отца. Он знает, что я вру, что ничем не болею. Разве что душа болит. — Встать не могу.       Папа садится на край кровати и тяжело вздыхает. Сжимаю зубы и прикрываю глаза. Конечно, ему же тяжелее с такой неидеальной дочерью, чем мне с такой прекрасной опекой. Я не ценю хороший дом, дорогую школу и всё, что для него важно. — Когда я учился в школе… — Сейчас начнётся. История про тяжёлое детство, как трубно было получить образование и как это важно для меня. Какая у меня хорошая и умная сестра, поступила в универ на врача и добивается успехов. — У меня был Тошибо, — я поворачиваюсь к нему. Улыбка тонких губ не такая надменная и уверенная, как обычно. Тёмные глаза полны радостной печали и тёплых воспоминаний. — Дядька твой был всегда на моей стороне. Помню, когда я первый раз подрался, он просто влетел в класс и тоже начал бить всех, кто подходил ко мне. Он не спрашивал, что случилось и кто виноват. Он просто был другом.       Тяжёлый вдох заставляет меня прикусить губу в попытке сдержать просьбу о продолжении. Такие истории мне редко доводится слышать, о чём я очень сожалею. — А ещё один раз, — его улыбка становится шире, он поправляет одной рукой каштановые волосы, а второй облокачивается на кровать, — он сказал учителю прям на уроке, что математика ху… ерунда, — тихо смеюсь, и папа довольный продолжает. — Я тогда встал и крикнул: «А я-то думаю, почему так похуй.» — Па-а-ап! — возмущаюсь, но мы оба знаем, что это наигранно.       Прижимаюсь к нему, обнимая, а он всё продолжает улыбаться, вспоминая свои истории. Это единственное, что у меня есть хорошее от школы — чужие рассказы. И от этого становиться душно. — Школа — дерьмо, Хоуп, — он гладит меня по голове, а затем целует в макушку. — Ещё хреновее, когда не с кем прожить всё это и украсить тяжёлые дни. Прости, что не смог помочь найти тебе друзей… — Но… — Но дома сидеть и запираться от мира нельзя, — серьёзнее произносит он, а я понимаю, что минуты откровения окончены. — Этот год будет здесь, ты окончишь школу в Токио, я тебе обещаю. Так что попробуй найти кого-то, кто будет рядом. — Это сложно, — сухо отвечаю я, понимая, что в школу идти придётся, а мою историю о произошедшим вчера никто слушать не собирается. Так что мне ничего не остаётся, кроме как задеть его. — Особенно когда тебе нельзя никуда кроме дома.       Слышу, как скрипнули его зубы. На секунду папа перестал дышать, а тёмные глаза стали жёстче, так что я получаю то, чего хочу. Забавно, что сначала я надеялась на простое понимание, а сейчас на то, что смогу сделать больно также, как больно мне. — Компромисс? — В нашей семье его нет, пап, — я поднимаюсь с кровати и иду в ванную. — Спущусь через 30 минут.       Я проходила всё: крики, скандалы, побеги, прогулы и ультиматумы. Я отказывалась переезжать, я уходила с уроков, сбегала из дома, но это не помогало. Как бы отец не любил меня, строгость в воспитании и контроль были всегда. Забавно, что ведь меня даже не наказывали. Как наказать ребёнка, который не гуляет без сопровождения и не имеет друзей. Да, у меня отбирали телефон, но тогда я читала или рисовала. Грустить мне было не о чем, всё равно никто не напишет.       Включаю прохладную воду и пытаюсь собраться. В нашей семьей холод — это часть характера. Мы не показываем эмоций при всех, не жалуемся и не говорим всего, что думаем. «Это может навредить всем».       Мы не открываем штор, не гуляем в парке, не ходим в незнакомые места. Наша семья — закрытое общество. Поэтому всем плевать, что я одинока. Ведь это безопасно.       Раньше, конечно, всё было не так. Моя мама не была сумасшедшей, она бы не вышла замуж за нелюдимого человека. Я точно всего не помню, но я видела фотографии, где мы в аквапарках, отелях, кафе и даже на благотворительных вечерах. Сестре ещё повезло, её подростковые годы прошли интереснее.       Всё изменилось после смерти мамы. Мы были во Франции, когда всё произошло. Тур по Европе, чуть ли не каждый день новая страна. Я ничего особо не помню, мне было девять лет. Помню только, как мы сидели вдвоём в кафе, я захотела мороженного, и радостно поедала шоколадный рожок, смотря на красивые цветочки за окном. Они были жёлто-оранжевого цвета, солнце светило очень ярко, но на небе были тёмные тучи. Очень сильно пахли горелые зёрна кофе… А потом бац, и мои руки и мороженное в крови, в запястье торчит осколок, а мама лежит на полу с раздробленным носом и вытекшим глазом. Больше ничего не помню.       Так начались переезды, зашторенные окна и строгость отца. Я долго боялась громких звуков, но даже это никого не волновала. Помню, как папа вывез меня за город и стрелял до тех пор, пока я не перестала рыдать и кричать. Только когда я со стеклянными глазами смотрела на его пустой жестокий тёмный взгляд, он перестал. В тот год кончилось моё детство.       Выхожу из душа и быстро крашусь. Замазываю синяки под глазами, которые появились после бессонной ночи, проведённой за книгой, и крашу ресницы. В школу запрещено носить макияж, поэтому делаю всё незаметно. — Хоуп, скоро приедет дядя Тошибо и Коджи, — сразу говорит папа, стоит мне сесть в машину. — Тебя это развеселит? — Спасибо, — только и произношу я, рассматривая серые дома за окном. — Селин передаёт привет.       Прикрываю глаза и выдыхаю. Я знаю, что он врёт, что сестра никогда не передаст мне никакого привета. Она ненавидит меня, в принципе, как и папа. Только он это скрывает. Они оба не могут простить мне мороженое. — Надолго Коджи приедет? — перевести тему, это единственное, что остаётся. — Они приедут через пару недель, — я не это спросила, — и, надеюсь, он останется здесь с тобой.       Если бы я могла, то не улыбнулась. Лёгкое облегчение накатывает на меня, и я начинаю смотреть то на папу, то на дорогу, которая уже не кажется такой скучной и бесполезной. Может мы и не лучшие друзья с Коджи, ведь не виделись около лет двух, только изредка созванивались по фейстайму, но мы общаемся. Нам есть о чём поговорить, наши семьи похожи… И с ним меня могут отпустить хотя бы в кино. — Мне надо будет волосы покрасить, — говорю, открывая дверь у школы. — Я ещё на кружок запишусь, так что можешь не забирать. — Напишешь, во сколько приехать.       Пешком в школу или из неё я ходить не могу. Я даже в магазин не могу выйти. Папе очень жаль, что у меня нет друзей, но он видимо не понимает, почему я не могу их завести. Хотя в этой школе они мне и не нужны.       Господи, если ты сейчас со мной, сделай меня невидимкой. Я не хочу общаться ни с кем из них, после вчерашнего.       Школьный двор заполнен учениками. Включаю телефон и втыкаю наушники, параллельно посылая смс Коджи. До занятий ещё двадцать минут, так что я сажусь за одинокую скамейку и благодарю Бога за то, что папа уехал сразу, а я могу свободно посидеть на улице.       Солнечные лучи слепят, так что прикрываю глаза, представляя, как был бы счастлив папа, если бы мы с Коджи начали встречаться. Скорее всего, контроль бы постепенно сошёл на нет… Жаль, но этому никогда не случиться.       Я никогда не стану встречаться с парнем, хоть немногим похожем на отца. Мне не нужна жизнь смешанная с адреналином, мне не хочется опасаться, когда рядом проезжает тонированная машина или когда кто-то суёт руки в карман пиджака. Я не хочу умереть, как мама из-за чьих-то разборок или переживать, что мои дети останутся сиротами.       В моей жизни не будет криминала. Не будет драк и крови. Я хочу просыпаться и открывать окна, чтобы солнечный свет заливал комнату, хочу гулять в парках и улыбаться прохожим… — Привет, — я бы и не услышала сквозь музыку этого, если бы тень не легла на моё лицо. — Идёшь?       Вынимаю один наушник и хмурюсь, смотря на Майки. Его силуэт обрамлён светом, словно святой на иконах, и это мне нравится. Руки засунуты в карманы брюк, он слегка сутулится и внимательно смотрит на меня тёмными глазами, в которых нет и грамма блеска. Рядом стоит парень, сантиметров на пять выше него, с таким же пустым взглядом.       Я не уверена, но кажется я ненавижу Майки. — Скоро приду, — сухо отвечаю, замечая, как несколько одноклассников проходит мимо. — Привет. — Привет, — отвечает парень. — Я Дракен. — Хоуп.       Они не уходят. Проследив за моим взглядом, Майки замечает одноклассников и, прищурившись, вновь возвращает внимание ко мне. — Ты хоть кабинет где, помнишь? — помню. Я прекрасно помню всё, у меня нет топографического кретинизма. — Ладно, увидимся. После уроков здесь, Кенчин. — Лады, — отвечает парень, оставшись со мной. Мы оба смотрим на то, как Сано идёт к крыльцу с поднятой головой. — Ты новенькая? — Да, — сначала хочу съязвить, спросить видел ли он меня раньше, но передумываю. Такие парни часто не замечают девушек. — Мне пора.       Хватит с меня такой компании. Вчера я была так счастлива, что сначала Сано заговорил со мной, а затем подошли одноклассники, но всё это рухнуло, стоило им открыть рты. Нет хуже ощущения, чем когда тебе кажется, что всё, о чём ты мечтала, вот-вот появится в твоих руках, но вдруг щелчок и всё рушится.       Я думала, что ребята захотят узнать обо мне, предложат сходить в кафе или караоке, но вместо это я услышала тысячу и один вопрос почему Майки заговорил со мной, знакомы ли мы, или дело в его дружелюбии, которого они не замечали. Когда я ушла, кажется, они ещё продолжали обсуждение.       Да, я хочу иметь друзей, но не хочу быть их тенью. Так что, видимо, придётся дождаться Коджи. Ему вообще плевать на всех, кроме себя. И его я волную независимо от чужого внимания.